Тени прошлогго

Коммунальная кухня жила своей обычной жизнью. Запах борща смешивался с ароматами чахохбили, лука, селедки и жирного плова. Кухня как кухня, от тысяч других коммунальных кухонь отличалась она странным порядком: окна и двери радовали глаз веселенькой голубенькой краской, пол сиял охрой, потолок сверкал побелкой. На двери висел расчерченный как в школе «График уборки помещений общего пользования» с именами пользователей.
— А я ее и спрашиваю: «Как поживаете, Циля Абрамовна? Додика женили? Мальчику уже сорок один годик…» А она в слезы: «Женила, Фанечка. Взяли девочку из хорошей еврейской семьи, умница с высшим образованием, работает экономистом, стирает-убирает-готовит, Додика любит. В общем, беда! Даже придраться не к чему!» А я ее слушаю и думаю: «Тебе бы мою Риммочку в невестки. Шоб ты тогда запела?» Старая Фаина Моисеевна увлеченно пересказывала слушателям очередной эпизод из жизни, одновременно прокручивая слабосоленую селедку на форшмак. Баба Фаня часто радовала соседей своим певучим одесским говорком, бесконечными колоритными словесными баталиями с невесткой и шедеврами еврейской национальной кухни.
— Так вот недавно эта …
— Простите, вы не скажете, где я могу видеть Вишневскую Евлампию Ксенофонтовну?
На пороге стоял молодой мужчина очень приятной наружности, модно и строго одетый. Что-то в нем было неуловимо чужое, нездешнее. Баба Фаня кокетливо поправила белоснежную кружевную косынку.
— Вишневскую… Хорошая польская фамилия! А вот Евлампия Ксенофонтовна … Странное сочетание. Вы не находите, молодой человек?
-Быть может. Но меня просили ее найти и дали этот адрес…
Когда он говорил, в его речи тоже проскальзывала какая-то «чужинка», что-то слишком правильное. Баба Фаня прищурилась, вглядываясь в незнакомца.
— Чжи пан походжи з полски давно тему?
— Ни естем з полски. Естем з Канада, — слегка обалдел посетитель, тоже переходя на язык предков.
— Але пан полак?
— Так, естем полак. Але уродживам же и мешкам в Канадже.
Соседки по кухне побросали свои дела и внимательно следили за ходом международных переговоров во главе с бабой Фаней-Громыко: Цира, Гульнара и однорукий Дядя Вася, смоливший беломорину у окна, разинув рты от удивления, а тетя Лена (она же Черновская Елена Константиновна) – с напряженным интересом.
— Кто из вас знает Евлампию Ксенофонтовну Вишневскую? – обернулась к зрителям Фаня. Цира, Гульнара и дядя Вася отчаянно замотали головами, а тетя Лена равнодушно пожала плечами.
— Жаль, молодой человек, что мы не смогли вам ничем помочь. Добрей подрожи, пан!
Мужчина вежливо приподнял шляпу, прощаясь, и вышел. Взволнованные соседи бросились к героине дня – бабе Фане – с расспросами и восторгами, а тетя Лена, прихватив тряпкой кастрюлю с борщом, вышла.
***
— Стойте, гражданин! – резкий голос прозвучал властно и требовательно. Посетитель изумленно оглянулся. Трудно было бы предположить, что голос принадлежал маленькой, сухонькой женщине в цветастом байковом халатике, стоящей на верхней площадке лестницы.
— Стойте! Через два квартала отсюда направо – сквер. Ждите меня там.
Незнакомец покорно и растерянно кивнул и пошел вниз по ветхой деревянной лестнице. Через пятнадцать минут к скверу подошла женщина в строгом деловом костюме, оглядела скамейки, оглянулась и подошла к иностранцу. Села рядом и закурила любимую «Герцеговину Флор».
— Зачем вам нужна Вишневская? Кто вы?
— Я должен просто передать ей это письмо. Я просто турист… Письмо от брата… Из Канады… А я ехал… Он попросил…
— Как он узнал адрес?
— Я не знаю. Он попросил… А я ехал…
— Давайте письмо.
Незнакомец покорно протянул конверт. Женщина быстрым неуловимым движением спрятала его в сумочку.
— А теперь уходите. И никогда больше не появляйтесь.
— Прощайте, пани Евлампия.
Женщина молчала.
***
«Здравствуй, дорогая моя сестра Лёнушка. Пишет тебе твой родный брат Илларион», — протяжным, давно забытым сибирским говорком заговорило письмо. Елена закрыла лицо руками…
***
Она проснулась рано-рано. На столе уже стоит глиняная сурья с парным молоком. Неловкими детскими ручонками она тянет ее к себе, сурья падает и разбивается. Лёнушка ящеркой взлетает на полати, а вдруг кошка разбила, негодница. Вон как мурлычет, молоко подлизывая.
— Это какой же негодник сурью разбил, молоко разлил. Ну-тка, говорите, не то всех накажу! – грозится мать, вернувшаяся с подворья.
Негодников – девять душ, поди найди, угадай. Лёнушка молчит, а Ларион вздыхает, молча идет к мешку с горохом, насыпает его в углу и становится коленками отбывать наказание за ее проступок. Лёнушка садится рядом с ним, обхватив коленки ручонками, и виновато сопит. Мать ставит чугунок с картошкой в печь и, пряча улыбку, строго говорит:
— Ступайте отсюда, варнаки-разбойники.
Простила, значит…
***
— Лёнушка, ты по ягоды со мной пойдешь-то?
— Пойду! Пойду! Я за лукошком…
— Тихо ты! Маруське не говори, а то с нами запросится. Ныкать будет всю дорогу, жалобиться. Огородами уйдем. Уж я лукошки припас…
Лёнушке десять лет, Лариону — одиннадцать. По деревенским меркам – взрослые. Она – разбойница, «варнак в юбке», как мать говорит. В свои десять лет лихо ездит верхами без седла, любит рыбалку, просится с отцом на охоту, терпеливо сносит укусы гнуса, жару, холод. Она и брат очень похожи характерами, оба упрямы, настойчивы, выносливы. Оба – любимцы отца, строгого, истового старовера Ксенофонта.
Лукошки уже полны душистой крупной малиной, стоят под деревом, а она носится наперегонки со смешным щенком Двориком, что увязался с ними, по берегу Чузика. Внезапно из травы взметается змеиная голова. Бросок! Еще! Еще! Здоровенная потревоженная гадюка разозлена до крайности. Ларион, услышав визг Дворика, бросается к змее и яростным ударом дубинки перебивает ей хребет. Лёнушка застыла на месте от пережитого страха, жалобно скулит укушенный Дворик. Брат подбирает лукошки, берет за руку сестру и они идут домой через малинник. Дворик уныло плетется сзади…
***
Лёнушка окончила школу с похвальным листом и уезжает в Колпашево учиться в педагогическом институте. Вся большая семья провожает ее, мать плачет, отец хмурится, младшие виснут на шее, обнимаясь на прощанье. Ларион несет самодельный сундучок, что тайком мастерил для нее. Сундучок изукрашен резьбой, легкий, с витыми кожаными застежками… Через год начнется война… Иллариона призовут на фронт в июле 41-ого. Больше они не увидятся. Сначала письма приходили часто, потом все реже, а потом – тишина… Пропал без вести…
Евлампия по комсомольскому набору пришла на работу в НКВД, оттуда ее перевели в прокуратуру. Стала ценным работником.
***
4 марта 1953 года ее вызвали в отдел кадров. Ничего необычного, просто процедура перепроверки данных. Написала заново автобиографию, заполнила анкету. Родилась… Училась… Семья… Селиверст… Данила… Павлина…Мария… Остальные…
Вошел незнакомый капитан, решительно отодвинул кадровика, сел на его место, закурил, пробегая глазами написанные ею листки. Выдохнул клуб едкого дыма прямо ей в лицо.
— Знаешь, что бывает с врагом, пробравшимся в наши ряды? Уж ты-то знаешь!
— Потрудитесь объяснить, товарищ капитан…
— Я тебе потружусь! Я тебе объясню! Почему скрыла, что Илларион Вишневский — твой брат – пропал без вести? Мы можем быть уверены, что он не был в плену? Не перешел на сторону врага? Не имеет связи с вражеской разведкой, а ты – с ним?
Возразить было нечего… Капитан собрал листки, аккуратно сложил их в папочку.
— Ты сегодня лекцию читаешь о международном положении. Прочитаешь, и ко мне придешь. Продолжим разговор…
Лекция-политинформация была привычным, давно обкатанным сценарием. Трибуна, графин с водой, лица в зале, на которых явственно читались скука и обреченность. Страх ареста, чувство безысходности, пачка выкуреннных папирос давали о себе знать. Сжималось сердце, кровь стучала в висках, в глазах время от времени плыли какие-то стеклянистые червячки, в ушах стоял звон… На середине доклада она потеряла сознание. Очнулась только в госпитале. Постепенно память возвращала последние события: капитан, допрос, листы анкеты, где не был указан пропавший без вести Илларион, лекция, дальше – провал…
В дверях палаты появился ее сослуживец Ефим Черновский, которому она давно нравилась — женское чутье не обманешь. В кулечке принес яблоко и конфеты. Она через силу улыбнулась этому некрасивому, прихрамывающему после фронтового ранения майору. Он уселся на стул, близко наклонился к ней, зашептал:
— Слушай и улыбайся мне, чтоб все видели, как ты рада меня видеть. Вчера умер Сталин, теперь всем будет не до тебя и твоего брата. Завтра же зарегистрируемся, возьмешь мою фамилию. Документы сделаем быстро и уедем. Улыбайся! Ты рада меня видеть…
***
Тетка Александра – младшая сестра матери — и дядя Семен давно перебрались из Пудино, обосновались в Абхазии, на самом берегу самого синего в мире Черного моря. Пообвыкли, приноровились жить с чужими по духу людьми, но сохранили хоть малую часть старообрядческого уклада: не пили-не ели из одной посуды с мирскими, молились двуперстно, истово иконам старого письма. Чужого духа не перенимали, своего другим не навязывали. К ним и приехала в 54-ом овдовевшая Черновская Елена Константиновна, здесь встретила своего Петровича, отсюда уехала с ним в Тбилиси, навсегда распрощавшись с прошлым.
***
«А пишу тебе, Лёнушка, как с тово свету. Не знаю, с чего начать, что сказать. Вся жизнь уж позади осталась. И захотелось мне родню отыскать. Нашел через своего солиситора Александру Мироновну и Семена Панкратьевича, а уж через них и тебя. Жизнь, что прошла, рассказать невозможно. Вот в 43-ем ранило меня, едва в плен не попал, Чудом выжил. К партизанам подался, в Белоруссии это было. Во время одного из рейдов опять ранен был. От своих отстал. Попросту говоря, бросили меня. Спасибо, что не пристрелили. Спасла меня местная жительница, Ядвига, полячка. Так у нее и прожил, на поправку пошел. Но прятался ото всех: от немцев, от полицаев, от наших.
Поопасился я возвращаться-то, наслышался всякого. Ядвига и уговорила меня двинуться в Канаду. Мы тут спервоначалу помыкали горя, но потом ничего. Язык выучили, все устроилось, бизнес начали. Одна беда – детей-то у нас не было. А три года назад умерла моя Ядя. Совсем я осиротел. Ты уж на меня шибко сердца не держи. Жизнь вон как повернулась. А адрес мой такой…».
Она отложила письмо в сторону, медленно зажгла сигарету, морщилась, курила. На дворе 65-ый. Но где-то же лежит ее личное дело с незаконченным протоколом допроса и грифом «Хранить вечно». Она – Черновская, можно еще раз сменить фамилию на мужнину – стать Вертей. А куда деть вопросы анкеты, и за каждым – опасность. Нет! Не высовываться! Она теперь не одна – муж, который ни о чем не подозревает, маленькая Лялька.
Елена решительно изорвала письмо, бросила его в мусорное ведро и понесла его на помойку. «Ну что за безобразие! Мусор опять два дня не вывозили!» — отметила она для себя. Машинально протирая пыль на буфете, загружая белье в рычащую «Волгу-8», развешивая его на балконе, она никак не могла отделаться от мысли, что сделала что-то не так. Что же она натворила! Сколько можно бояться теней из прошлого? Ну не расстреляют же ее, не арестуют за давний подлог документов, за обман…Ведь есть же срок давности, в конце концов! Она решительно отшвырнула отжатую простыню в таз и побежала к мусорным бакам. Мусор был вывезен, все было чисто убрано. Председатель ЖКО предпочитал не связываться с суровой маленькой женщиной, которая без записи заходит на прием к самому секретарю горкома партии.
Около одного из баков белел обрывок бумаги. Она подняла его.
Mr. Vis….
54 Rue …
Mont…
***
Коммунальная кухня жила привычной жизнью. Баба Фаня пересказывала содержание вчерашней ссоры с Риммой, дядя Вася смолил папиросу, Гульнара резала зелень, Цира мыла посуду, время от времени сочувственно поддакивая бабе Фане.
— Ой-вэй! Что значит старость! Была в магазине и забыла купить соль. Вы мне одолжите, тетя Лена?
Баба Фаня подошла к ней вплотную и, понизив голос до шепота, спросила:
— А вы вчера успели догнать этого незнакомца, Евлампия Ксенофонтовна?
В ее речи не было и тени того опереточно-нарочитого еврейского акцента, над которым так любила потешаться коммуналка. Профессионализм – великая вещь. На лице Елены-Евлампии не дрогнул ни один мускул. Голос был по-прежнему ровный, спокойный, чуть хрипловатый.
— Конечно, одолжу. Вот соль, Фаина Моисеевна. Нет, не догнала.
Фаня оглянулась. Цира и Гульнара уже увлеченно обсуждали новые похождения веселой разведенки Люськи из 43-ей квартиры.
— Мне жаль. Это был бы прекрасный шанс для вашей Лялечки. Очень жаль!
Елена горько усмехнулась, пробормотав про себя:
— Много ты понимаешь в шансах, старая хала!
Встретилась глазами с проницательным взглядом старой бабы Фани и поняла, что та понимает… Многое понимает… Все понимает…