Надежда, рассказ

Молодому трактористу Петру Симоненкову дали семь лет за кражу колхозного поросёнка. Впрочем, помимо поросёнка, на неумелого воришку повесили многие колхозные «пропажи», что приросли к рукам председателя и его окружения. И ничего не поделаешь: следователь так и сказал, что, если, мол, упираться будешь, то ещё больший срок получишь…
А отбывать срок Симоненкова направили в колонию, в Коми АССР. На зону Пётр попал впервые, тамошних порядков не знал. Блатные его сразу невзлюбили. Хотели «опустить», но Пётр не сдался, жестоко сопротивлялся. Били его постоянно. Поэтому он чаще находился в «больничке», чем на лесосеке. Зубов у него почти не осталось, рёбра все были переломаны, в черепе трещину пробили поленом…
В больнице уборщиком и санитаром работал заключённый, одноглазый Фима, сухощавый мужичок лет пятидесяти пяти. Фима – имя это или кличка, Пётр не знал, но с мужичком этим сдружился. Фима приносил ему табак, собранный из окурков блатарей. Вместе они крутили «козьи ножки», курили на скамейке возле больницы, говорили обо всём. Однажды Фима ему сказал:
— Я слышал, что тебе послезавтра на выписку. А ещё я слышал, что блатари порешили тебя кончить.
— Пусть кончают. Всё равно жизни нет.
— Погоди. Есть один выход. Завтра машина придёт больничное бельё забирать в прачку. Я знаю, как тебя можно будет сховать. Больничную машину сильно не шманают, посмотрят – и всё. Идёт она через тайгу, дорога плохая. Выпрыгнуть сможешь на ходу.
— А дальше как: без денег, без документов? Всё равно поймают и срок накинут. А то и пристрелят при задержании.
— Да погоди ты! Есть одна тема. Там недалеко от дороги железка к шахтам проходит. Услышишь из машины шум железки. Тогда и сиганёшь. Дождёшься товарняка, доедешь до шахты «Первомайской». Там сменным мастером мой племянник работает Алексей Коржов, я маляву ему черкану и адресок. Он поможет тебе на шахте пристроиться, а со временем и документы выправишь. Люди на шахте нужны. Берут всех.
— А не доберутся ли до меня там вертухаи?
— Нет. С директором шахты у начальника зоны негласный договор: беглых фраеров, вроде тебя, он принимает на самую тяжёлую работу. Но политических или рецидивистов – ни-ни! Платит им копейки, разницу делят промежду собой. А за беглеца директор зоновскому начальству труп шахтёра даёт из морга для предъявы. Мрут на шахте часто. Труп в зоновскую робу переодевают, пару дырок в нём делают: мол, убит при попытке к бегству. Поработаешь год-два, а там, может быть, перейдёшь из забоя на более лёгкую работку. Я такие случаи знаю.
— Это, вроде: шило на мыло. Может я за этот год кони двину?
— Не двинешь. Ты здоровый и молодой ещё! Вон сколько побоев вынес! Другой бы давно сдох.
— А сам-то что этим не воспользовался?
— Куда мне, доходяге? Я в забое и недели не протяну. А в больничке мне – лафа. Да и чалиться осталось меньше года. А тебе решил помочь, потому что фраер ты тёртый, правильный. Я тоже за кражу срок мотаю. Ящик водяры из сельпо маханул. На зоне мне в первый же день глаз выбили. Так я и попал в больничку на постоянку. Ну ладно, пойдём. Надо будет все твои шмотки в хлорке простирнуть, чтоб собака не учуяла…
Всё вышло именно так, как говорил одноглазый Фима. Если не считать ушибленный бок во время прыжка из машины, никаких других приключений у Петра за его побег не было.
— Да и хватит мне горе полной ложкой хлебать! – думал Пётр, уже лёжа на железной койке в прокуренном шахтёрском бараке…
К тяжёлой работе в забое, к большой шахтёрской пайке он уже привык. Правда, сильно уставал после смены, кроме сна не было других желаний. Хотя его более «обтесавшиеся» соседи по бараку перекидывались в карты, пьянствовали, ходили к «отселенкам» и вдовам под тёпленький бочок. Два месяца так однообразно продолжалась «вольная» жизнь Петра, пока однажды ночью его не разбудил сосед Гриша Крымов:
— Вставай, Петро, вставай!
— Что случилось-то? До смены ещё часа четыре!
— Будет тебе смена, когда вертухаи сюда придут. Все «бегунки» уже подались с шахты. Вчера на зону новый начальник пришёл, прежнего арестовали. А час назад и директора шахты взяли. Началась на вас облава. Бежать надо!
От шахтёров с другого барака Пётр узнал, что только что с товарняка сняли пятерых «бегунков». Одного застрелили. Значит: товарняк отпадает. Тайга – тоже: с собаками достанут. Да и от гнуса не спастись. Остаётся одно – рекой, как ему и советовал Гришка. Он же ему рассказал, где на речке Весляне можно найти лодку…
На вёслах Пётр никогда не ходил, поэтому не очень-то верил в перспективу своего бегства. Когда он садился в лодку, то вдалеке слышал выстрелы и собачий лай. Не зная, как править, он вспомнил фильмы, в которых видел, как гребцы управляют лодкой. С первого раза всё получилось. Отчалил к другому берегу Весляны, поросшему кустами, чтобы, в случае чего, можно было бы в них укрыться. Так, кустами он прошёл километров семь. Когда совсем рассвело, решил не рисковать, увёл лодку поглубже в кусты и прилёг в ней на несколько часов. Очень устал с непривычки.
Проснулся он от грубой матерщины, раздававшейся совсем рядом.
— Я тебя спрашиваю! Ты сети порвал?
— Какие сети? Не видел я никаких сетей!
— А энто что?
Седобородый, рослый мужик лет шестидесяти сунул под нос Петру охапку сетей.
— Так они же ножом разрезаны. А у меня нет никакого ножа.
— А ну, покажь лодку! Рыбы нет. Значит, впрямь, не ты? Кто таков? Бегунок, небось?
— Да. Беглый. – Пётр не видел смысла отпираться.
— Ладно. Чаль за мной. У меня тута в двух верстах на протоке заимка стоит. Там и погутарим…
Рыбака тоже звали Петром. Петром Гавриловичем Медведицковым. Гаврилыч был из донских казаков, выданных в 1945 году в Лиенце Красной Армии. В корпусе фон Панвица он был полковым кузнецом. Людей не губил, а потому и срок получил «маленький» — десять лет. Но без права выезда из Коми после освобождения. Здесь Гаврилыч и обосновался после срока бобылём. Рыбалил, зимой промышлял на пушного зверя, осенью охотился на боровую дичь. Старого казака никто не тревожил в его одиночестве. Раз в месяц он отмечался в районном отделе милиции, закупал в посёлке необходимые продукты, соль, сахар, спички, махорку, зимой сдавал пушнину, летом – продавал вяленую рыбу. Заготавливал также ягоды и грибы…
Пётр тоже рассказал Гаврилычу о себе. Гаврилыч молчал, слушал, затягиваясь самокруткой, а иногда кивал головой.
— Ну, ладно! Вижу, что ты не из блатных. Коли так, можешь оставаться. Тут тебя никто не найдёт. Заимка моя, как видишь, на островке стоит. Вся округа просматривается. А что мы не углядим, Чир учует и сбрешет. Так что, уйти завсегда успеешь. А покуда – мне подсоблять будешь.
— А почему Чир? Что это?
— Чир – это моя река. Приток Дона. Там я и родился. Всё. Спать давай. Утро вечера мудренее…
А утром Гаврилыч показал Петру, как надо починять сеть и усадил его за эту работу. А сам завернул самокрутку и начал разговор:
— Вот что, парень, я разумею. Пять дён назад возле речки нашёл я труп мужичка молодого. Зарезали его. Кто – неведомо. Захоронил я его, как полагается. В милицию не сообчал, чтоб на меня этот труп не записали. А при трупе этом справка была об освобождении. Вот она. Выдана Мокееву Андрею Игнатьевичу, 1931 года рождения. По возрасту с тобой схож. Да и колония, вроде, тож – твоя. Я так кумекаю: до райцентра этот бедолага не дошёл, отметиться в милиции не успел. Справка – чистая. Так что, нечего тебе с Советской властью в прятки играть. Завтра пойдём оба до райцентру. Мне там пора отмечаться, а тебе – новую жизнь зачинать. Будешь теперь Мокеевым Андреем Игнатьевичем. А что раньше в милицию не пришёл, так я скажу, что нашёл тебя в тайге хворым, без чувства.
— А не раскроют ли меня в милиции?
— Нет. Не должно. Запомни хорошо, что в справке прописано. А за лагерь ты и не хуже того Мокеева знаешь. Почти всё прежнее лагерное начальство поменяли. Выяснять за тебя много не станут. Зададут пару вопросов для порядку. Главное – сам не стушуйся…
В милиции расспрашивали, как, мол, попал в тайгу, почему долго не появлялся, интересовались и про лагерное начальство. На все эти вопросы Пётр заранее подготовил ответы. Да и не до расспросов было оперуполномоченному Войтюку. Накануне ночью в райцентре ограбили продовольственную базу и зарезали сторожа. Петра поставили на учёт, как Мокеева Андрея Игнатьевича, предупредили об ответственности в срок отмечаться и запрете выезда за пределы Коми АССР. Оперуполномоченный не возражал, чтобы бывший зека работал помощником у Гаврилыча. Тем более, что старый казак сделал ему подарок в виде мешка вяленой рыбы и банки засахаренной морошки. Так судьба улыбнулась Петру во второй раз.
Через пару месяцев, когда Гаврилыч с Петром в очередной раз прибыли в райцентр на «предъяву», Войтюк спросил Петра-Андрея:
— Что ж ты брательнику своему не напишешь, что освободился и где осел? Он запрос на тебя прислал.
— Так порвал он со мной отношения после суда. Контактов во время срока не поддерживал.
— Ну, это нам известно. А известно тебе, что три месяца назад мать твоя померла? А дом и участок вам двоим завещала? Вот твой Антон и засуетился.
— Про смерть матери мне ещё накануне освобождения в лагере сообщили. Про завещание ничего не знал. Да и возвращаться на Родину мне запрещено.
— Раз так – пойдёшь к нотариусу Топильскому. Адрес – вот. Скажешь, что я послал. Я ему позвоню. Напишешь отказ от наследства в пользу старшего брата. Нотариус заверит. Принесёшь мне. А я перешлю в Рыбинск…
После завершения всех нотариальных дел Пётр думал только об одном: как бы по чужому почерку на отказном заявлении его «брательник» не заподозрил что-то недоброе.
— Не тушуйся! Я так разумею, что энтому Антону, окромя отказной ничего не надо. Не будет он огород городить, если раньше от своего брата отказался.
Кто знает: может быть, правильно угадал Гаврилыч душонку этого неизвестного Антона Мокеева, потому что больше никаких сообщений из далёкого Рыбинска не было. А Пётр уже стал привыкать к своему новому имени, отпустил бороду, как у Гаврилыча, стал курить махорку. Как-то в июне вспомнил, что ему через пару дней должно исполниться тридцать. Хотя по новым документам, ему уже было тридцать два.
— Ну, раз так, то справим именины, — решил Гаврилыч, — Вот как я разумею: живём мы, как бирюки, свету Божьего не видим. Мне-то старику – ладно. А ты – молодой. Давай-ка позову я к нам Надежду. Она прачка, вдовая. Не стара ещё. Чуть постарше тебя будет. Да и лицом Бог не обидел. В Успенском она живёт с дочкой. Когда два года назад я хворал, она меня выхаживала. Мужики к ней, знаю, не ходят. Самостоятельная. Может и срастётся что промеж вас…
Надежда Лукашова пришла с дочкой Анюткой. Простую красоту её лица скрывали годы нелёгкого труда и невзгод, выпавших на бабью долю. Но Пётр видел эту красоту. Анютка больше всего интересовалась Чиром, поклевала немного картошки с салом и ушла во двор играть с псом. А взрослые вели за столом спокойную беседу.
Пётр представился, как Андрей Мокеев, о себе рассказал кратко. А Надежда, напротив, хотела выговориться.
— Отец-то наш политический был. Хотя, какой он политический?! Грамоту с грехом пополам знал. Мы сами курские. Жили в достатке. Лошадь была, две коровки, свинки, овцы, курей – не меряно было. В колхоз отец не шёл, за добро наше опасался. Вот так и попал в «политические». Осудили его, добро всё прахом пошло. Всю скотину в колхоз отдали. Да только пала наша скотинка в колхозе: кормов не хватало. В войну старший брат ушёл на фронт, не вернулся. Я с матерью перед приходом немцев на Урал бежала. После войны сюда, в Коми, поближе к отцу переехали. Только видеться с ним нам не давали. В пятьдесят первом мать умерла. Я на другой год замуж вышла за отселенца Павла Лукашова. Старше меня он был на семнадцать лет. В пятьдесят третьем, аккурат, почти на кончину Сталина, Анютка у нас родилась. А через полгода отца амнистировали. Больной он был совсем. Потому и пробыл на воле меньше года. А три года назад и муж мой погиб, когда лес сплавлял. Так вот и живём с дочкой. Я прачкой работаю, хозяйство у нас небольшое. Два десятка кур, да коза Машка. Вот и вся наша жизнь.
— А замуж-то никто тебе не предлагал, Настя?
— Замуж – нет. А под бок многие норовили подобраться. Только, я не из таких. Да и не думала я ни о каком замужестве. Мне дочь растить надо. А кому баба с чужим приплодом нужна? Да и какой ещё муж-то попадётся? А то мы обе с Анюткой пятый угол будем искать.
— Не все же мужики такие, — вступил в разговор Гаврилыч, — даже тут, на северах есть добрые люди. Да и вдвоём-то дочку легче растить. Много ли она с твоих доходов в жизни видит?! Да и сама-то молодая ещё, а жизни не видишь. Гляжу: всё в сапогах кирзовых ходишь. Другой-то обувки нету?
— На зиму – пимы есть, есть ещё ботиночки. Ну, куда мне их по грязи таскать?! Вот Анютка подрастёт – носить будет.
— Когда она подрастёт, ей уже другая обувка будет потребна. Покумекай! Время пожить у тебя покуда ещё есть, а потом не будет…
— Ладно. Засиделись мы тут у вас. Забыла передать. Вот, подарок от нас. – Настасья смущённо протянула имениннику белый сатиновый платочек, по краям которого крестиком был вышит замысловатый узор. В нём чередовались ёлки и солнышко.
— Спасибо. Я с Чиром провожу…
Анютка и пёс бежали впереди, поочерёдно обгоняя друг дружку.
— Что-то ты, Надежда, молчишь всю дорогу? Боишься что ли меня? Не нравится, что сидел я?
— А тут других и не бывает. Чего мне тебя бояться?! Я тут всяких видела. А ты, вроде, спокойный. Только бороду зря отпустил. Как старик стал. Да ещё без зубов.
— Зубы мои на зоне остались. Вставлю их со временем. Вот зимой пушнины добудем – вставлю… А ты приходи ещё к нам!
— Когда приходить-то? Это сейчас у дочки каникулы. А потом учёба начнётся – не отойдёшь. И сама вместе с ней вспоминаю, что знала. У меня только семь классов.
— И у меня семь. И училище. Вот ты приходи, пока дочка на каникулах.
— Ладно. Только, гляди: я с Анюткой приходить буду, чтоб ты не баловал!
— Да что ты! Какое там баловство! И не думал я об этом.
— Врёшь, наверно?
— Вру. Думал. Но без твоего согласия не будет ничего.
— Ладно. Поживём – увидим…
Через пару дней, когда они снова встретились, Пётр был уже без бороды.
— Ох, ха-ха!
— Ты чего, Настасья?
— А ты в зеркало-то себя видел: щеки, лоб, нос – загорелые, а, где борода была – всё белое!
— Ничего. Скоро загорю!
— А усы-то, может и зря сбрил…
— И усы отпущу.
— Ты так всегда со мной будешь соглашаться?
— А что ж не согласиться, когда ты дельное советуешь. Тебе со стороны виднее. Вот что: завтра мне и Гаврилычу в райцентр надо ехать – отмечаться. В леспромхозе телегу нам дают. У меня деньжата есть кое-какие. Поехали с нами. Тебе и Анютке что-нибудь прикупим.
— Что это ты расщедрился так? Себе бы что-нибудь купил!
— И себе куплю ботинки и рубаху. И вам что-нибудь посмотрим. Хочу подарок сделать. Ты же мне платок вышила.
— Платок – к именинам. А мои именины весной прошли. А Анюткины зимой будут.
— Так я же не был на твоих именинах. Вот и поздравлю. Хоть и задним числом. А для Анютки начало учебного года – именины. Так что, всё сходится.
— Ну ладно. Мы тоже не нищие. Я к началу учёбы тоже кое-что отложила…
Так встречались они больше месяца. Пётр поверил Надежде и рассказал ей свою историю про кражу, про суд, про побег, про чужие документы. Между теперь ними возникло притяжение, потребность друг в друге. До этого любви они не знали. Незнакомое, новое чувство захватывало их, овладевало сознанием. Им даже молчать вдвоём теперь было хорошо. Да и о чём говорить?!
Порешили о свадьбе – не свадьбе, а о начале совместной жизни. Документы у Андрея Мокеева были пока что временные, брак по таким не регистрировали. Гаврилыч не дотянул до их праздника, кончился скоропостижно в тайге. Пришлось перенести их торжества на месяц с лишним из-за похорон, поминок. Впрочем, всё это время Андрей и Надежда уже жили вместе, как муж и жена. В условленный день накрыли небогатый, но разнообразный стол, пригласили ближайших соседей. Разговор за этим столом был не свадебный. И песни звучали невесёлые. У всех в уме всё ещё был Гаврилыч. Да и день выдался хмурый. Вечером, когда все уже собирались расходиться, дверь Настиного дома внезапно распахнулась, в неё вошёл оперуполномоченный Войтюк, двое милиционеров и незнакомый мужик в кожанке и каракулевой кепке. Незнакомец с порога закричал:
— Ты что ли будешь Андреем Мокеевым! Ну тогда будем знакомы: я Антон Игнатьевич Мокеев. Куда, сукин сын, брата моего дел?
На запястьях Петра застегнули наручники. Анюта дрожала, Надежда плакала, когда выводили её мужа.
— Знай, Пётр: дождусь я тебя. Дитё у нас будет. Только ты выживи. Только выживи!
— Спасибо тебе, Надя! А ты надейся!
Пётр бросил ей с крыльца прощальный взгляд и улыбку, в которых она увидела его обещание исполнить её просьбу — выжить.
г. Калуга, 2016 г.