Борис и хлеб, рассказ

Отец ушёл на фронт в июле 1941 года. А в декабре на него пришла похоронка. Но старший брат Пётр об этом ещё не знал. В ноябре подошёл его черёд воевать: исполнилось восемнадцать. Буквально за неделю до отправки на войну, он поспешно и совсем не торжественно сыграл свадьбу. Невеста Антонина была старше его на четыре года, ещё с Финской компании овдовела, воспитывала одна двухлетнего сынишку Глебушку, так и не узнавшего своего погибшего отца. Мать уговаривала Петра не спешить со свадьбой. Но как тут не спешить, когда невеста брюхата?! Захаживал к ней молодой леспромхозовский тракторист Петька Корнюшин, любовь промеж ними вышла. А своих одноклассниц – по боку. Что же: бывает и такое. Погоревали – потужили Корнюшины: делать нечего. Приняли в свой дом молодую жену с «довеском» и стали вместе дожидаться отца, сына и мужа. А в семье, кроме матери и беременной Антонины с сыном Глебушкой оставались ещё младший брат Борька четырнадцати лет, шестнадцатилетняя сестра Аннушка и восьмидесятилетняя бабушка Аграфена. За старшего мужика в доме остался Борька, на плечи которого выпала теперь забота добывать хлеб. Хлеб – в прямом смысле, потому что работали за паёк. И добывал он его в поте лица, горбатясь разнорабочим в местном леспромхозе по десять часов в сутки, совмещая нелёгкий труд с учёбой в школе. На сон ему оставалось не больше четырёх часов. Полгода вот так промыкавшись, Борька с грехом пополам закончил седьмой класс и облегчённо вздохнул: — Прощай, школа!
— Хватит на мой век знаний! – рассуждал он, — Теперь в полторы смены работать буду. Сцепщиком предлагают идти. Там и паёк получше будет, и валенки с ватником выдают…
За неполный год Борька возмужал, окреп, в росте перегнал мать. А под носом у него проклюнулись первые признаки будущей мужской гордости – усы. От Петра письма приходили нечасто. Знали про него, что воюет он в артиллерии. За оборону Москвы вышла ему медаль «За отвагу». С ней-то он и сфотографировался на карточку, прислал родным. Стоит бравый, усатый, с автоматом наперевес…
В апреле Антонина опросталась: родила дочурку Леночку. Девочка была слабенькой, крохотной, едва полтора кило натягивала. От переживаний у матери молоко пропало. А доставать этот продукт в войну было, ох как непросто!
Наступил победный 1945 год. Борису ещё не исполнилось восемнадцати, но он, вопреки уговорам матери, сестры и Антонины, рвался на фронт… Бабушку Аграфену Корнюшины похоронили в феврале. А в марте пришла похоронка на Петра: «…сообщаем, что ваш сын, муж и брат, гвардии старший сержант Пётр Корнюшин погиб смертью храбрых в боях за город Кёнигсберг…» Сердце матери не перенесло ещё одну утрату: она так и скончалась с этим скорбным листком в руках…
А Борису так не довелось повоевать, отомстить за своих отца и брата. Летом старшая сестра Аннушка вышла замуж за вернувшегося с фронта одноклассника Дмитрия Авдеева, переехала к нему. А семья погибшего Петра осталась на Борькиных плечах. В сентябре ему исполнилось восемнадцать, хотя по облику выглядел он старше. Выучился на тракториста, стал десятником в бригаде трелёвщиков. Работал по-прежнему, как каторжный. Уходил и возвращался затемно. За пазухой всегда приносил домой пайку ржаного хлеба с леспромхозовской пекарни. Борис только нюхал свою пайку, но не позволял себе откусить от неё даже маленький кусочек. Хлеб был из ржаной муки с добавлением молотого ячменя и отрубей. Но в те голодные годы и такой хлеб считался деликатесом. Этот завёрнутый в холстинку кусок весом в 250 грамм потом делили дома. Но Борис от своей доли всегда отказывался в пользу детей и Антонины. Похлебает щей – и спать. Во сне он часто видел большие пшеничные караваи, которые мать пекла до войны. Он тянул к ним руки, хотел отломить корочку, но натыкался на пустоту и просыпался… А утром Антонина собирала ему «тормозок» из трёх картофелин и луковицы и провожала на работу. Сама она тоже устроилась учётчицей на лесо-торговую базу. Детей забирала с собой: садика в леспромхозовском посёлке не было. Совестно и горько было Антонине оттого, что из-за её детей деверю приходиться гробить себя в леспромхозе, не зная никаких молодых радостей. Думала она об этом часто, украдкой вытирая слёзы за стиркой или за готовкой… Впрочем, сам Борис никакой обузы в чужих детях не видел, в редкие свободные минутки вырезал Глебушке деревянных солдатиков, тетёшкал Леночку, которая называла его тятей. Вместе с ними радовался жизни…
В обед на лесосеки раздатчица баба Фёкла развозила на подводе обед в термосах. Это всегда была ячневая каша. В каждую чашку баба Фёкла добавляла ложечку дефицитного подсолнечного масла и щепотку соли. Пайки хлеба были нарезаны заранее. Выдавая хлеб Борису, она говорила с укоризной:
— Опять, поди, невеске отдашь? Гляди на себя: совсем серый стал. Одни глаза. Робишь за двоих, а ешь за половину. Так недолго протянешь…
И высказавшись, сердобольная бабка добавляла Борьке в кашу дополнительную ложечку масла, а в карман фуфайки украдкой засовывала кусочек колотого сахару с большой палец. Впрочем, она знала, что и сахар этот достанется детям…
Выходных в леспромхозе в ту послевоенную пору не было. На восстановление народного хозяйства страны требовалось много леса. Но как-то в один из воскресных октябрьских дней Борис всё же выпросил у директора выходной, чтобы перекрыть прохудившуюся крышу дранкой. Работал весь день, подсоблял Аннушкин муж Дмитрий. К семи вечера управились. Антонина накрыла на стол. Поставила горячую картошку, чашку с солёной черемшой, грузди, хлеб и бутылочку самогона. Дмитрий выпил рюмку и засобирался к жене: она была на пятом месяце. А Борис остался за столом с Антониной. Нечасто им так вот выпадало посидеть. Борис не выпивал, а только прикладывался к рюмке и долго пережёвывал картошку с черемшой. Антонина начала разговор.
— Вот гляжу я на тебя, Боря, и никак в толк не возьму: охота ли тебе, молодому и пригожему, на чужих-то деток горбатиться? Пора бы уж и о своей семье подумать!
— Не чужие вы мне! Петруха ещё наказывал глядеть за вами, да и отец с матерью — тож. А как же иначе? Пропадут, ведь, малые…
— Но ты даже в клуб никогда не ходишь на танцы…
— Какие уж танцы: за день так натанцуешься, что до койки еле доплетёшься.
— Так поменьше бери работы. Ты же полторы ставки тянешь, а работаешь на все две!
— Поменьше брать нельзя. Детей надо ставить на ноги. Глебу-то, вон – на другой год в школу надо идти. Стало быть, надо одёжку, обувку, книжки с тетрадками справить. Чтоб не хуже других был.
— А себе-то ты когда что-нибудь справишь? Робу в основном только и таскаешь!
— Ну и что?! В концерты мне не ходить. А для выхода, скажем, у меня штаны и рубаха имеются. И ботинки тоже есть. А вот тебе и впрямь платье новое надо пошить. Старые-то совсем выцвели. Я это, того…Хотел уж потом. Да, ладно, что тянуть-то? Вот что, стало быть, отрез мне для тебя из города привезли. На платье. Ты к Аннушке обратись. У них «Зингер» есть. Вот – отрез-то, погляди, подойдёт ли?…
Антонина развернула газетный свёрток, разгладила нарядный голубенький ситец, слёзы нахлынули на её глаза, она принялась целовать опешившего Бориса.
— Спасибо, милый мой, хороший! Спасибо за всё!
— Да ты что, Антонина?! Не надо! Дети, вон, видят всё!
— Пусть видят! Милый мой! Алёнка итак тебя папой называет!
— Неправильно это! Что люди скажут?
— А ты что: молвы людской боишься? – Антонина отпрянула, — Ведь я-то не слепая: вижу, как ты на меня смотришь! Или скажешь, что я не права? А вот ты, как раз – слепой. Не видишь, что со мной творится! Уж коли ты не глядишь на других, давай вместе жить по-супружески! Записываться я тебя не прошу. Может, потом и найдёшь себе кого помлаже. Или я не гожусь для тебя?
— Что ты?! Вот не ожидал! Годишься по мне лучше всех. Никого других мне и не надо. Только перед памятью брата совестно…
— А что тебе перед ним совеститься? Петра не вернёшь. А нам жизнь надо продолжать…
На том и порешили. Стали жить вместе: как муж и жена. Односельчане отнеслись к этому с пониманием. Никто их не осуждал. А, когда Антонина забрюхатела, записались в сельсовете. Как раз накануне первого звонка для Глебушки, в семье Корнюшиных появилась еще одна девочка – голубоглазая Светочка, на которую родители не могли нарадоваться. Для Светланки отец вырезал удобную люльку, прикрепил её к потолку. А Глебу сшил из пожарного брезента ранец на зависть всем местным мальчишкам. А ведь Глеб не был Борису даже племянником, как, например, Леночка, дочь Петра. Но, всё равно, Борис записал всех детей на себя.
Глеб учился с охотой. Любил рисовать. Только бумаги лишней не было. И цветной карандаш один: с одной стороны синий, с другой – красный. Лизнёшь его языком – рисунок ярче получается. Рисовал на обратной стороне старых обоев, на обёрточной бумаге. Одну из картинок подарил отцу (он Бориса тоже стал называть папкой). На этой картинке он нарисовал всю семью, только усы отцу удлинил, сделал, как у маршала Будённого. Борис похвалил за рисунок, долго смеялся, глядя на пышные усы…
Шли годы. У Корнюшиных в семье было уже девять детей: мал – мала – меньше. А Антонина опять ходила тяжёлой. Работу ей пришлось оставить, получала пособие, как мать-героиня и как вдова красноармейца. На висках Бориса уже проседь проклюнулась, по щекам ползли бороздки первых морщинок: тяжкий труд оставляет на лицах свой отпечаток. А Антонина, напротив, оставалась моложавой, бойкой, несмотря на то, что на восемь лет была старше мужа. Глеб заканчивал семилетку, собирался в областной центр, в Омск, в художественное училище. В школе обещали дать хорошую рекомендацию. Мать с трудом согласилась с этим решением: привыкла, что старший помогает по дому, по хозяйству. Понимала, что без него труднее будет. Но Антонину уговорила старшая из сестёр Лена, сказала, что будет дома вместо Глеба, а ему, мол, учиться надо, у него талант. И, впрямь, не имея никакого художественного образования, Глеб карандашами или акварелью создавал прекрасные портреты земляков и местные пейзажи так умело, что учителя просто руками разводили…
По весне, пока Глеб был ещё дома, он сообща с отцом и с Дмитрием Авдеевым соорудили к дому небольшую пристройку: разросшейся семье тесно было в старом доме. Теперь у братьев и сестёр были свои просторные комнаты. А вместе все они собирались в горнице за большим семейным столом, на котором теперь появлялись и рыба, и мясо и даже конфеты с пряниками в день получки отца…
Глеба провожали всей семьёй. На крыльце отец сунул ему в карман вельветовой куртки стянутые резинкой червонцы, а в руки дал ещё горячий, завёрнутый в холстину пшеничный каравай, который Антонина испекла по этому случаю. Именно такой каравай снился Борису в голодные послевоенные годы…
— Стало быть, сынок, уезжаешь?
— Уезжаю, батя. Сам знаешь: надо.
— Знаю, знаю, что надо. Ты, гляди там, сынок, деньги на показ не предъявляй! И не трать попусту. Если что – телеграфируй. Чем могу – помогу. Сообщи, как устроишься, как поступишь. Мы с мамой верим в тебя!
— Спасибо, отец! Спасибо за всё и за всех. Благодарен я судьбе, что нас свела с тобой, что всем нам ты стал настоящим отцом, не делил нас на «своих» и «чужих». Все мы стали тебе родными, а ты — нам… Спасибо! – и поклонился отцу.
Борис отвернулся, чтобы старший сын не видел его мокрых глаз. Впрочем, что же стыдиться этих слёз: они не признак слабости, а признак наличия могучей и богатой русской души…