ХОЛОДНОЕ БЛЮДО

Это рассказ об алкоголе и женщинах, который я начну с пельменей. Любой нормальный человек, зашедший в супермаркет и протянувший руку к пакету или коробке, куда насыпан этот замороженный продукт, обязан задаться вопросом: Зачем я это делаю?
Их — коробки и пакеты — можно сколько угодно украшать лентами, сверкающим тиснением и осыпать медалями – пельмень внутри всегда будет придерживаться своего мнения: делайте что хотите, но я буду и есть – натуральная отрава. Стройте для меня хрустальные ларцы и покрывайте золотом холодильники, на здоровье — только не надо трогать мою суть. Пельменная суть в супермаркете состоит из мясной фальсификации и, может быть, требухи. Поэтому я стал лепить честные уши самостоятельно. Это кулинарное занятие кажется незатейливым и напоминает обряд по оживлению человеческой плоти. Свинина и говядина — внутренности, а тесто – кожа. Если их вовремя не спрятать в морозильник, могут разбежаться по квартире.
Итак – сижу в помещении… неподвижно, в углу. Смотрю сквозь тюль на небо, иногда в монитор. Пельмени лежат в морозильнике, воздух чистый, пол помыт, а мысли светлые сверкают в голове.
Желания выйти на улицу и срочно выпить, у меня не бывает. Покой и воля – вот все, что мне нужно. Отношения с алкоголем урегулированы еще три года назад. Сошлись на том, что спиртное, это такой растворитель мозга, вроде ацетона. Поэтому водочные ряды стали потихоньку ассоциироваться с отделом «Лаки-Краски».
Мои светлые мысли полетали по монитору, нырнули вглубь сети и подобрались к чату, где Рома и Филипп не торопясь договаривались о встрече. Таким образом, в текстовом окне, я присоединился к их компании случайно.
Мы с Филиппом давно не видели Рому. Прошло так много времени, что (не знаю как у Филиппа), а у меня старый приятель давно превратился в мифическую фигуру, эдакая — память без лица. Он живет инкогнито: портреты свои не постит, селфи не признает. Говорят, Рома стал городским отшельником, как некоторые из его предков зырян.
Из чата следовало: мы должны пойти к Роме, а Рома нас встретит. Он предложил поискать «Шоколадницу», поскольку «в квартире не прибрано». Я сказал: «Э-э-э! Нет, братцы. Кафе не пойдет. Мы что? Французы? Приходите ко мне. Здесь в холодильнике лежит много пельменей, воздух чистый, пол помыт, а мысли у меня светлые». Рома вежливо осведомился: «Что купить к чаю»? Наисветлейшие крутились рядом с пельменями далеко от чая, поэтому я обозначил: «Двести грамм водки для мучных изделий». Рома пояснил: «Я никогда не употребляю спиртное, поэтому покупать флакон не буду». «Ок», — тиснул я две удобные буквы в ответ и вообразил шарик.
Друзья отвлеклись от домашних забот, жен, детей и прибыли на улицу Первомайская к ресторану «KFC» на полчаса позже. Я, топчась на холоде, решил согреться в алколавке которая называлась «БАЙКАЛ ВИНО». Можно было зайти в «Суши», «Аптеку» или куриный домик с теми же целями. Но — нет, сунулся к алкоголю, подыскивая среди своих светлых мыслей те, из которых можно слепить оправдания, самое приемлемое из которых звучало так: «Там красивые бутылки стоят на витрине элегантно, почти как в парфюмерном отделе. Стоит полюбоваться». Так и сделал: немного полюбовался и нечаянно приобрел два маленьких пузырька с белорусской хреновухой.
Рома и Филипп пришли одновременно. Непьющий Рома покрутил головой, потом сверкнул глазом на эмблему куриного ресторана так, будто собрался дернуть белого полковника за бороду: «Вот, оказывается, где ты обитаешь… знакомая часть города, так себе райончик. Тут моего приятеля Валю зарезали во дворах. Вышел из этого общепита поздно вечером и пропал. Утром нашли во дворах мертвым. Три года назад дело было». «Убийство раскрыли»? «Шутишь».
Пельмени сварились быстро, хреновуха оказалась выпита еще быстрее. Роме я налил чай, а он достал сигареты. Табачный дым повис в воздухе. Потом прилип к потолку, так как я стал стрелять у Ромы сигареты, обнаруживая тайную страсть к куреву.
— Это сколько мы с тобой не виделись? – спросил Рома у Филиппа.
— Восемь лет и четыре месяца.
— Неужели ты помнишь последнее мгновение нашей встречи?
— Разумеется. Захожу в ванную комнату, а ты там вальяжно в пене покуриваешь.
— Ах, да! Припоминаю. Ты заглядываешь в помывочную и, свирепо зыркнув, удаляешься навсегда.
Мне стало любопытно: «Почему свирепо»?
Рома пояснил: «Да… взял почитать у Филиппа редкую книгу, а она возьми, и потеряйся.
Когда теряется книга, наступает кратковременная депрессия. Тогда я выкурил целую пачку сигарет в один момент».
Рома – писатель, утопил окурок в стакане, и, между делом, принялся объяснять, как правильно писать текст на персональном компьютере неизвестно зачем: «Нажимаешь на эту кнопку и пишешь». «Какую»? «Вот эту»? «Так она же выключает монитор»?
МОНИТОР ГАСНЕТ И СТАНОВИТСЯ ЧЕРНЫМ КАК СМОЛА. ПРОПАДАЮТ КОММУНИКАЦИИ, СВЯЗИ И ЦЕЛЫЕ МИРЫ. НЕТ ЛИЦ, ЗНАКОМЫХ И НОВОСТЕЙ. ТЕБЕ ОСТАЕТСЯ РОЙ ИМПУЛЬСОВ В МОЗГУ, КОТОРЫЕ КРУЖАСЬ, ИНОГДА ВСПЫХИВАЮТ, КАК МОТЫЛЬКИ ПОД ЛАМПОЙ НА ВЕРАНДЕ.
Когда табачный дым стал резать глаза, мы вышли на улицу прогуляться по парку. Следовало сделать перерыв, подышать свежим воздухом, а потом съесть вторую половину пельменей. Рома дал мне понять, что такие пельмени можно есть не останавливаясь целую вечность. Он – кулинар-любитель, но с тестом возится, не желает. Я говорю, показывая на супермаркет перед парком: «Вот здесь, в «Пятерочке», продаются такие кругляши для пельменей. Зайдем, глянем».
В ритейле теста не оказалось. Поэтому, растерянно разгуливая по торговому залу, приобрели два стакана перцовки и еще стограммовую бутылочку водки. Непьющий Рома предложил заботливо: «Берите литровую, чего мелочиться. Вы с Филиппом такие большие дядьки… смешно смотритесь с этим аптечным пузырьком». Но, как неженатый инициатор покупки, я пояснил: «Знаешь, что советуют наркологи? Все чуть не хором кричат – «Снижай дозу!»
Холодный парк оказался пуст. Снег лежал серый. Кое-где желтел от мочи. Наша перцовка, в сущности, тоже ее напоминала, но мы ее все равно выпили. Похрустели чипсами, взяли у Ромы хлебнуть «Кока-Колы».
Филипп стал рассказывать о поездке в Африку. Домосед Рома спросил: «И в какой стране… странах»? Друг стал перечислять: «Габон, Танзания, Ангола, Намибия, Мозамбик, Сенегал». «Неплохо, много чего повидал. Как там, вообще»? «Не знаю». «Что так»? «Так я в посольствах интернет налаживал. Самолеты видел, аэропорты, заборы, охрану».
Разговор про Африку не задался. Тема поменялась. Сползла на кухню, кулинарию. Вошла в быт и жилище. Кончилось тем, что приятели стали меня пытать: «А что это ты Георгий до сих пор не женат? Мы понимаем, зона деликатная и личная, но… время идет. Пора бы… вон, сколько одиноких женщин». Этот вопрос меня совсем не смутил: «Да, мне, знаете ли, не везет. Это проблема психологическая. Она сформировала у меня в голове нечто, смахивающее на ошибочную, тупиковую идеологию. Кое-кто называет ее тараканами в обоих полушариях. Дело в том, что, если молодые девушки меня и привлекают, то вообще «женское» отталкивает». «Что значит женское»? – спросил Филипп. «Это значит, Фил, все подавляющая бабская натура. Если мужчина слаб, и не дай бог добр и тих, она его намажет на хлеб вместо масла. Будь он сильный и твердолобый, ему пришлось бы бить жену. Я боюсь и того и другого. Женщина слишком эмоциональна: психует, орет, плачет, способна притворяться, строить интриги. Банально все это, но сам тембр голоса взрослой подруги будоражит мое воображение совсем в другом направлении: мне кажется, что это предвестник большой беды. Случись что с потенцией, найдет способ вышвырнуть на улицу. А ее мама обязательно скажет: «Я тебе говорила дочка, он тебя не достоин».
Лица у Филиппа и Ромы стали серьезными: «Да-а-а, Георгий, плохи твои дела, быть тебе бобылем». «Ох — е, достали словцо с полки. Хотя — да, бывает, проснусь ночью в тоске необъяснимой, а она, нате вам – объяснима. Может как-нибудь все само собой наладится»?
«Может тебя с кем познакомить»? – отозвался Филипп, и слова его прозвучали, как дразнилка.
Мне стало понятно: дружки мою «философию» применительно к «женскому» не одобряют. Зырянин Роман, не пойми зачем, заговорил о сватах и невестах: «Чурне выгашно вук тин карашно саа несадишно ваа не калешно гармочано не тышкашно миян купе у миян товар». Ему захотелось привести пример из жизни… с пельменных отношений в северных деревнях: «Эту длинную фразу произносят каждый раз сваты, когда заходят в избу. Она означает, примерно «ну вы знаете, зачем мы пришли, не стоит нас гнать взашей». Самой невесты нигде нет. Может быть, за дверью прячется, а может в хлеву где. Сваты сидят скромно на лавке у двери. Родители делают вид: ну — да, мы поняли… передадим, как увидим. Если дочь красавица и «рукодельница» (читай – не шлюха) семья начинает набивать цену. Пока беседуют, едят пельмени. Раз восемь сходят с этой мантрой пельменей поесть. Глядишь, невеста покажется. Так, посидит немного на лавке, молча в платочке. В какой-то момент семейство подает сватам скупые знаки: мол, пора – начинайте. Тогда сваты притаскивают с собой бутыль браги. Осмелевшая невеста стелет белую скатерть, достает стаканы и опять пельмени. Родители от выпивки отказываются. Тогда дочь начинает папашу уламывать, мол: ладно батяня, давай уже. Отец, нехотя, опрокидывает чарку. Это называется «пропить дочь». Примерно так мы, зыряне, своих дочерей годами пропивали».
Я представил себе далекий северный лес, таежный холод, избы, суровые ограды и необходимость искать себе жену в тамошних условиях. По телу прошла волна, и сделалось нехорошо.
Хлопая последнюю рюмашку, Филипп заметил: «Сходи к психологу. Народ эти дела сейчас привык так решать. У меня есть, один… берет недорого, за панцирь от истерик».
МОНИТОР ГАСНЕТ. СТАНОВИТСЯ ЧЕРНЫМ. Я ТРОГАЮ КНОПКИ, ЛАСКАЯ ВЗОРОМ ТОНКИЙ ПЛАСТИК. БУКВЫ БЕГУТ ОДНА ЗА ДРУГОЙ, НО ИХ НЕ ВИДНО.
День закончился. Вот он перед тобой, висит серединой вечера. По нему еще можно постучать костяшками пальцев и услышать глухой стук. Такой — особый, личный; где-то там — в груди. А может, в сердце. Ему сегодня досталось: сто грамм хреновухи, столько же перцовки, пятьдесят дешевой водки и банка пива, которую ты – негодяй – купил и выпил, провожая товарищей незаметно.
Возле метро, Филипп ласково предложил: «Горя, пошли до Парка культуры съездим, в магазинчик. Тут недалеко». «Зачем, Фил»? «У меня там встреча с Протасием в грампластинках»? «С Протасием»? «Ты что, не помнишь Протасия»?
Я посмотрел обреченно на тяжелые ступени, уходящие в недра перехода: «Какие сейчас грампластинки, Фил»? «Точно, Горя, забыл ты Протасия. Он же их коллекционирует. И я, тоже».
Старым японским винилом торговали в офисной комнате на четвертом этаже жилой исторической постройки, которая когда-то называлась «доходный дом». Во дворе, под широким жестяным козырьком курил Протасий.
— О! Ребяты! Заждался. Закроются же. Давайте, чуток – за музыку.
В тени, на парапете нам обрадовались три изумрудных пластиковых стакана: первым, разумеется, был Протасий. Он разлил немного коньяка: зеленые бока чарок почернели на два сантиметра. Стылые окна шести этажей по всему периметру и мусорные баки за оградой смотрели на нас с презрением.
Я выпил этот коньяк, и меня, неутомимого борца за трезвый образ жизни, охватила тоска — ну кому? зачем? нужны эти черные виниловые плюхи в этом чумазом от талого снега городе, небо над которым всегда напоминает склад свинцовых болванок челябинского «ЧЦЗ».
В душном помещении играла музыка. Всех клиентов – мы, да еще две-три личности. На кассе сидел разговорчивый малый и балаболил на разные музыкальные темы, изображая знатока винила. Протасий не лез к нему с вопросами, так как ему было известно, что хозяева покупают диски оптом, достают из ящиков и нагружают полки без всякой классификации. Хочешь – бери и копайся сам.
Продавец вручил мне картонную коробку полную саундтреков к аниме.
Перебирая большие рваные глаза японских подростков, я стал думать о своей жизни. Например, задался наивным и простым вопросом: «Где взять жену»? И: «Нужна ли она мне вообще»?
Был ли я когда-либо горяч в сексуальном смысле? Ну, да… наверное. Попытался сорвать как-то юбку и залезть в трусы девушке по имени Соня, прямо у нее в квартире. Красивая Соня снится, иногда, до сих пор. Мне не только захотелось потрогать ее телесное великолепие, я решил Соню себе присвоить. Разумеется, неосознанно. Это чувство было нежным тихим, но сильным. Тогда, у любимой, лицо стало совсем нехорошим. Она отодвинула меня в сторону так, что жест этот гвоздем вонзился между ребер по самую шляпку, и сердце перестало биться.
На следующий год Соня уехала в Израиль и поступила в бейт-мидраш. Это такое учебное заведение, откуда не возвращаются.
Что есть влечение? Это волна… чистая и печальная. Она может гореть, и ее называют любовь.
В вагоне метро, напротив, сидела совсем молодая девушка с двумя подростками. Они жались к ее горячим бокам, как стражи к городским воротам. Там, за ними, было все: наслаждение и плеск улыбки, ручей страсти, красоты и все сокровища мира. Я перед этой троицей находился в положении бродяги, которого не пускают в город. Ее звали царевна Будур, можно было не сомневаться. Надо было закрыть глаза шапкой, но поздно спохватился. Будур понимала, что она царевна, поэтому немедленно ослепила меня блеском тех самых глаз, которые есть не что иное, как беда. Я, конечно, попытался отвести взор, но это было невозможно.
МЕЛЬЧАЙШИЕ ЧАСТИЦЫ ВЕЩЕСТВА ВЕРНУЛИСЬ ИЗ ПЛЕНА «ТЕМНОЙ МАТЕРИИ» ПРОЙДЯ НЕЗАМЕЧЕННЫМИ ПО УЗКИМ КОРИДОРАМ, КОТОРЫЕ ЕСТЬ В КАЖДОМ ВАГОНЕ МЕТРОПОЛИТЕНА И НАЗЫВАЮТСЯ – «КАПИЛЛЯРЫ МИЛОСТИ ЖЕНСКОЙ»
На станции Парк Культуры мы все вышли вместе. В переходе Будур стряхнула с себя своих парней и, не доходя метров сто до эскалатора, обратила мое внимание на то обстоятельство, что я следую за ней как преданный пес от самого вагона: «У тебя такая стильная шапка. Не хочешь меня проводить»? «Куда»? «В клуб ДАВИДА». Я прикинул: тех пару тысчонок, что завалялась у меня в заднем кармане, хватит на проходку и пару коктейлей, поэтому согласился. Но в толчее, перед клубом, выяснилось, что вход по спискам. Около одиннадцати вечера, мое положение бродяги, которого не пускают в город, подтвердилось. Будур же легко пропустили, а все что мне досталось – телефон царевны на клочке бумаги. Естественно, я потерял покой и стал названивать Будур уже на следующий день.
Решил удивить ее чем-то таким — эдаким, романтичным. Придумал поход в японский сад. Будур мне ответила сразу, и охотно согласилась. И вот мы идем по первому снегу к ботаническому саду. Гуляем там, в поисках японского. Между нами десять лет разницы и нелепая встреча в метро. Я не понимаю, что у первокурсницы технического вуза на уме. Ее строгая красота велит: не тронь меня, иди рядом и любуйся. У меня, конечно, вид отстраненный, маска безразличия… но, внутри – закипает страсть. Однако толку, я по-прежнему не понимаю о чем с ней разговаривать.
Японский сад оказался закрыт. На воротах висела угрожающая надпись:
ЗА НАХОЖДЕНИЕ НА ТЕРРИТОРИИ КОМПЛЕКСА В ОСЕННЕ-ВЕСЕННИЙ ПЕРИОД ШТРАФ И АДМИНИСТРАТИВНОЕ ЗАДЕРЖАНИЕ.
— Давай забор перелезем и погуляем между пагод. Ведь вокруг никого нет.
— Я согласна, — сказала царевна Будур, и смело стала просовывать свои великолепные бедра в дыру ограды за ручьем, пройдя туда по тропинке.
Снег упал на сад. Сакуры превратились в белые морские кусты. Пользуясь тишиной и уютом беседки, я решил Будур поцеловать, поэтому не на шутку разволновался. Взял царицу за талию дрожащими руками… робко. Тут же в густых кустах, совсем рядом, кашлянули. Не торопясь оттуда вышел хмурый сержант милиции:
— На входе табличку видели? Не стали читать? Может, не умеете? – спросил он таким нехорошим тоном, который тренируют в школе милиции не один год.
— Читали.
— Тогда у вас проблемы. Давайте паспорта.
Будур извлекла ксиву из джинсового кармана как пачку сигарет, и, протягивая документ сержанту, заглянула ему в глаза. Она посмотрела на него с любовью. Поведение представителя правопорядка сразу изменилось. Он как-то поник и стал неловко теребить в руках наши удостоверения личности. Казалось, ему стало стыдно, что он вот так – беспардонно — взялся исполнять свои обязанности. Патрульный понял, что перед ним стоит царевна Будур, которая повелевает нас отпустить. Усилием воли парень удержался от поклона, и землю целовать у ног Будур не стал, а сухо (как учили в ментовской школе) сказал: «На первый раз прощаю. Выйдете там же, где вошли».
О чем мы разговаривали с Будур, я совсем не помню. Возможно, это было тягостное молчание. В суровом ноябрьском ботаническом лесу мне, вдруг, стало понятно, что вот это не царевна вовсе, а ребенок, играющий с такой взрослой бородатой куклой в стильной шапке. Оказалось, живет Будур неподалеку в старом панельном доме — четвертый подъезд возле клумбы. С тех пор прошло много времени: как выглядела та клумба известно, а лицо красавицы нет.
В душном виниловом воздухе принялась раскручиваться невидимая лопасть. И совсем не так, как пластинка на вертушке. Фил с Протасием не хуже работников библиотеки прилипли к полкам. Им бы пора закругляться, а то меня порядком стало мутить. Я, даже, сбегал в туалет и немного, раскачивая дыханием грудную клетку, погулял по коридору. Прошел чуть не час, прежде чем коллекционеры, перелопатив залежи музыки, оставили этот теплый офис. Фил ничего не купил, а Протасий нес пакет с раритетным Коэном на вытянутых руках. Приятели пригласили Коэна в ближайший ресторан, один из тех, который еще не успели снести городские власти, как устаревший общепит.
Зал гудел по случаю пятницы.
Энергосберегающая лампа, завернутая в кудрявое стекло освещала потертую столешницу неожиданно теплым светом, на которой вскоре появился графин с «жидким химикатом» и пельмени в большой тарелке — холодные, как уши покойника. Стол, графин и блюдо — самое последнее яркое воспоминание о вчерашнем дне. Дальнейшие события растворились вместе с моим мозгом. Помню, я сказал: «Друзья, эти пельмени есть нельзя. Мне надо идти». Протасий не стал отговаривать. Сказал только: «Гюрги, давай на посошок». В этот момент Фил провалился в бездну, на месте которой вскоре появился городской асфальт, мягкой волной разбегаясь вширь, которая везде, натыкаясь на столбы и припаркованные машины, блестела под жестоким газоразрядным светом ламп высокого давления.
Моя врожденная деликатность и страх перед общественным порицанием… а на самом деле еще не растраченное здоровье, позволяли мне вышагивать свой скорбный путь ровно. Я почти не спотыкался и, если не разглядывать внимательно мое лицо, со стороны можно подумать, что это такой уставший человек, заработался и слишком поздно возвращается домой.
Утро напоминало вчерашний чай с размякшим лимоном. За окном в ветвях каркали вороны. Раз я проснулся в собственной кровати, значит, меня пустили в метро, которым правильно воспользовался: доехал дошел уснул. Непонятно только одно: отчего я лежу в кровати голый. Здесь что-то не так. Прошелся по своей убогой комнате в поисках трусов. Нашел женские. И еще лифчик – черный и прозрачный.
Говорят, если выпить с утра пива, память возвращается. Не сразу, но обязательно. Прибежит, как заблудший пес из мокрого леса.
Стол, графин, блюдо, столбы, лампы, ночь и вагон метро. Пустой, отчего казался слишком длинным и худым телом.
Ухватившись за хромированные поручни крепкой красной пятерней привыкшей к корабельным релингам, в углу качались два пьяных матроса. Их, по всей видимости, штормило с утра. Тот, что повыше пытался что-то набормотать в ухо девушке. Она сидела на скамейке, не слишком понимая, где находится. Трудно было определить, знакомы они или нет. Завидев меня, матросы оживились: «Давай, чувак. Выпей с нами». В руках у высокого оказалась заурядная бутылка водки. Они всей троицей уже высмоктали больше половины и теперь предлагали ее добить.
Я вспомнил не хуже стола, графина и пельменей новую форму моряков: бескозырки, ленточки, надпись БАЛТИЙСКИЙ ФЛОТ, которая заслонила собой весь вагон. Лица оказались смазаны. Про водку мне ничего неизвестно. Возможно, мы ее и не допивали. Хотя, как показывает практика, так не бывает. Главное событие, которое случилось в этом вагоне – и это факт – матросы вдруг опомнились: «О, братишка, это же наша станция. Давай, шевели кормой». И их сдуло подземным сквозняком.
В наследство от них осталась девушка, о которой я только и помню: была невысокого роста, худая и черная. Не лицом, а одеждой: может джинсы, может куртка. Дальше только длинный темный шлейф протянулся до самого утра. Линия, намазанная широкой щетиной грязной растрепанной кисти. И два пятна в конце… черные: трусы и лифчик.