ПОГОСТ ОБВА

Череду смутных образов сжег низкий холодный луч солнца, который попал сначала в подстаканник, а затем и в кочергу, стоявшую возле печи. Утро безымянной среды принесло мне заурядную мысль — я стал думать о гвоздях. Традиционный крепеж закончился. Нужны были длинные, короткие, такие сякие – разные гвозди. В пределах нашего залива подходящий хозяйственный лабаз находился в Слудке. Там, в конце дальней улицы, над глинистым обрывом висел деревянный ПРОДУКТОРГ, где наряду с мороженым судаком водились разновозрастные крепежи. Я стал прикидывать: если выйти в семь часов утра, можно добраться до открытия минуя длинный берег Кемаля, перейдя его за тем местом, которое когда-то называлось огородами. Лето выдалось жарким. Река обмелела, бобры нагрызли сучьев по которым можно спокойно перебраться на противоположный берег, но трава… трава – она убьет меня. «Или» — стал рассуждать я дальше — «Даст силу». Ведь, высокая и густая — живое сено, она — настоящая мощь лугов и низин. Особенно репейник. Его не берет леска триммера, а колючками можно ловить пескарей. «Назову этот поход прогулкой», — решил я, и устремился туда, где бурьян распустил свои косы. Двигаться по противоположному берегу реки оказалось невозможно. Лога утопали в крапиве, стопа подворачивалась на кочках и муравейниках, которые в этих краях насекомые лепили из глины. Повсюду попадались чуть заметные тропы. Они вели в никуда, поэтому я решил, что здесь до меня бродили лоси. Это была не ходьба, а медленное переползание через высокую зеленую волну. В одном месте – в густом малиннике, я вообще повис на его колючей лозе, как рыба в сетке. Небольшие рощицы, выросшие на месте покинутых деревень, предлагали тень, и это было — спасение. В одной из них валялась груда старых кирпичей и железная кровать… той самой модели, на которой видело сны все поголовно советское крестьянство, перед тем как исчезнуть навсегда в складках времени. Напротив деревни Слободка берег оказался скошен, поэтому стал похож на обыкновенное колхозное поле. Повсюду валялись сухие цилиндры сена. Этот бритый кусок земли годился для ходьбы, поэтому я двинулся по его краю в поисках той бреши, сквозь которую проникла сюда косилка. Брешь-дорога появилась не скоро. Она, петляя по редколесью, привела меня на пустое грунтовое шоссе к столбу, на котором значилась цифра 6 — шесть километров до Слудки оставалось пройти весело и непринужденно. Хрустя галькой, отсчитал два столба. Вдали, на дороге, появилась черная точка, которая скатилась с холма и обернулась стариком, восседавшим на мотоцикле «Урал». Эта модель помнила не только пленных немцев, но и их трудовые мозоли. Человек блеснул сальной кепкой, а пыль от его тяжеловесной таратайки растворилась в воздухе, словно родовая память. Я стал думать о напильнике. О хорошем треугольном напильнике, который мне, тоже, нужен. Старый елозил по зубьям ножовки и скрежетал сточенными гранями, выдавая одну и ту же тоскливую ноту. Такой напильник можно смело выкинуть, но вряд ли новый будет поджидать тебя в сельпо Слудки на прилавке между судаком и гвоздями. Сначала, вспыхнувшее вдруг, воображение нарисовало древний бревенчатый фасад, затем подобие витрины и только потом, равнодушные глаза продавщицы вещающие: «Сроду такого товара небывало. Вот топор – да». На четвертом километре меня обогнал автобус, что само по себе – удивительно. «Пазик», утонув в собственной пыли, проследовал в Слудку мимо шиферных крыш деревни, которая, если верить указателю, называлась «Тупица». Наличие автобуса на этой пустой дороге, уже само по себе – удача. Теперь я мог выбирать: или топать дальше, или подождать это чудо, которое посещает наши края три раза в неделю, что бы доставить всех желающих в Погост Обва. Туда, где уж точно обитают треугольные напильники и длинные гвозди в достаточном количестве. Солнце подбиралось к цифре десять. Я сел на пыльную скамейку автобусной остановки, от которой хорошо был виден старый дом с такой большой дырой в крыше, какую могло проделать только небесное тело. На дворе той усадьбы, чуть погодя, появился темнокожий детина и стал отчаянно сморкаться и кашлять, гремя умывальником. Он нарушил тишину дороги и вспугнул пару тройку овечек, которые неожиданно жалобно заблеяли где-то за колодцем. Потом он исчез и безмолвие вернулось. В положенное время к остановке вышла парочка пенсионеров: он в кепке, она с уложенной прической – оба бесцветные и блеклые, как старая фотография. Пожилые обитатели Тупицы присели на лавочку и, стали молча щуриться на солнце. Он кинул на меня любопытный взгляд, определив как «человек пришлый» и — в скуке — отвернулся. Следом за ними к автобусу подвалил тот самый детина, который собрался посетить погост, а с ним девчушка, в розовых колготках и белых туфельках. Она сразу стала с любопытством трогать бетон остановки за самые грязные места ручонками, глупо ухмыляясь. Папа заговорил с пенсионерами, делясь жизненными неурядицами. Еще автобус не пришел, а мне, посреди этой пустоты и наступающего зноя, стало известно, что это тракторист фермера Боровских, которого тот держит на коротком поводке, месяцами не выдавая зарплату. Вид мужик имел особенный: черное лицо, отполированное северным солнцем снаружи, и промытые жидкостью для протирки стекол внутренности, которые светились за грубой кожей и отвлекали внимание от его красных глаз, печальных, но не лишенных гордого блеска. Раньше таких сельчан называли величественно – МЕХАНИЗАТОР. Теперь, это «сухой остаток», как здесь говорят, средней земли Кемаля. Получив, наконец, кой-какие деньги Механизатор собрался посетить районный центр и поэтому, решил принарядиться: рубашка, разукрашенная ядовито-зелеными пальмами, обняла крепкие крестьянские плечи, а бамбуковые носки чернели в сандалиях. Его шорты, сшитые, как я понял, из английского флага грустно повисли на коленях, так как воздух стоял недвижим. Шевеля этим стягом, мужик полез в автобус, схватив свою дочку под мышку так, будто это стенд, вырезанный из фанеры.
2.

Механизатор вышел на краю поселения, и сразу направился с дочкой в продуктовую лавку «Офелия». Девочка весело прыгала возле папы, понимая, что вот прямо сейчас ей вручат сладкий — розовый — чупа чупс. Через дорогу располагалась пожарная часть по очень простой причине: конец улицы Оборонной является самым высоким местом поселка. Отсюда хорошо было видно, где что горит или дымит. Еще, здесь был супермаркет «Мясоед», который разорился благодаря вездесущему «Магниту» и «Пятерочке». «Хозяйственные товары» напротив — процветали. Там треугольного напильника не оказалось. Зато гвозди – любого размера. Но, что гвозди? Это самый ходовой товар. Они есть везде. По деревянному тротуару, мимо старого кладбища, из которого местные жители хотят сделать парк культуры и отдыха, я двинулся к реке. Из любопытства заглянул в эту сомнительную «зону релакса». В кустах валялись, заросшие травой массивные кладбищенские кресты. Остатки могил тонули в крапиве. На запутанных тропах кое-где попадались скамейки, а на них, как редкие грибы, сидели мрачные алкоголики, которых сюда, с центрального «пятачка» согнали обстоятельства новой политики органов внутренних дел. Когда и зачем все это образовалось? На этом берегу, на здешних холмах? Зажили, вдруг, здесь люди. Читал, как-то, перепись Яхонтова, который в 1579 сосчитал: «Погост Обва, на реке Обве, а в нем церковь святого Илии, а в нем дворы крестьянские пашенные: Ивашко Петров, да сын его Кузнец, Федко Беклемышев, Васка Ортемов, Демка Никитин, Нечайко Янидорец, Никулка Илегов, Худячко Ильин, Панко Ильин, Вятка Кондратьев, Гришка Тунегов, Игнашка Тунегов, Калинка Беклемишев, Трейка Зырян». Тринадцать мужиков колонистов, пашня, лес, луга – сено, топоры – кузница и – скотина. Что еще? Бабы, дети. Всего-то. А имена, такие… скоморошьи. Год за годом… прошла одна другая, сотня лет: колонисты-мужики расселились вольготно по берегам не только Обвы, но и Масляны. Одному из них досталась земля с ритуальными костями. Это была гигантская куча костей разных животных, которых язычники зыряне жгли именно здесь не одну сотню лет. Теперь этих костей на берегу Масляны нет, потому что потомки тех скоморошьих фамилий свезли их на пермский завод по производству фосфора, бог знает когда. Улица Оборонная длинная, стекает ручьем к церкви и таксистам. Их недавно согнали с «пятачка» и теперь они жмутся к святому Илье, как к спасителю. Власти ночью на «пятачке» нарисовали круг, поэтому теперь там движение круговое. Дом №1 на Оборонной двухэтажный, бревенчатый, древний — помнит крепостную обвинскую интеллигенцию. Он заброшен, а двери его гостеприимно выломаны. Я прошелся по его гостиничным коридорам второго этажа: в каждой комнате имелась цилиндрическая железная печь, до самого потолка обложенная плиткой и туалет у самой лестницы на восемь персон. Какашки падали с высоты прямо в выгребную яму, об устройстве которой думать не хотелось. Самое значимое место поселка – тот самый круг, который начертили ночью втихаря управленцы, опасаясь гнева потомков графа Строганова. Тут все рядом: музей, церковь и кафе с вайфаем. А что еще надо? Прежде чем двинуться вверх по соседней улице в поисках напильника, зашел съесть шаньгу и выпить кофе. О фейсбуке не думал, но, примостившись за столиком рядом с попом в рясе, который важно пил чай с вездесущими здесь шаньгами стал сразу тыкать кнопки на стекле. — Зря стараетесь, — заметила продавщица, — Никакого вайфая тут давно нету. Посетители взяли моду заводить платные подписки, поэтому хозяин взял, и вырубил это дело навсегда. Добыть интернет можно в библиотеке, решил я, и двинулся к роскошной, по местным меркам, усадьбе Теплоухова. Там работают приветливые дамы, которые любого чужака интеллигентной наружности привечают как заезжую знаменитость. Одна такая, приятная во всех отношениях, культурный работник и женщина, показала мне свое лицо полное тревоги в читальном зале: — Интернет-то у нас есть, но в прошлом году пришли люди из силового ведомства и наставили столько фильтров, что вы, молодой человек, можете добраться только до своей электронной почты. Я понюхал цветок в горшке на подоконнике, вышел на улицу и пошел куда-то вверх, обескураженный. Статистика гласит: население поселка стремительно сокращается. Три года назад остатки здравомыслящего населения (которое здесь сплошь женщины) взбунтовались: стали организовываться чуть не в боевые отряды по борьбе с подпольной торговлей спиртосодержащей отравой. Мужики мрут не хуже мух, дети не рождаются, работы нет – делать в погосте не то что пришлому, а и аборигену, в общем-то — нечего. Разве что поискать напильник, или сходить в краеведческий музей, в котором на самом видном месте стоит деревянный велосипед с рулем в виде скалки, сработанный когда-то крепостным в обвинской кузне. Меня всегда удивляло, что местные гиды, обращая внимание на какой-нибудь диковинный предмет, всегда добавляли к имени создателя умельца слово крепостной. Эка невидаль – у Строгановых крепостными были все. Их потомки, в виде прохожих, встречаются теперь повсюду на улицах. Если погонять по мировым курортам и неожиданно (для контраста) оказаться, скажем, на улице Кунгурской, печаль придет незамедлительно. Не стоит заглядывать в лица праздно шатающихся сельчан, может случиться приступ отчаяния от невозможности ответить на вопрос: «Зачем они здесь живут»? В них нет радости и теплоты – все сплошь тягостное вырождение. И дети… эти вечные дети в розовых колготках и шапочках. Но это все — взгляд чужака. Официальное представление о положении дел в поселке радужное и цветное, как те домики, горки и качели за стадионом: поселку уже второй год присваивают звание культурной столицы пермского края, а краеведческий музей, вместе с деревянным велосипедом, числится лучшим в регионе. Если я найду напильник в этом поселении, то, пожалуй, разделю официальную позицию. В старинном магазине «ХОЗТОВАРЫ» напильник не числился. Был плоский, круглый, квадратный… треугольный — увы. — Ладно, взвесьте гвоздей, разных… килограмчик. Продавщица – уж так тут, видно, заведено – навалила все гвозди в один пакет, будто это конфеты ассорти. Немного расстроенный, я вернулся к «пятачку» и купил газету «Знамя» в единственном ларьке «Союзпечать» всего Ильинского района. Когда-то она называлась «Знамя Октября», но, выражаясь высокопарно, слово Октябрь отрубили «топором нового времени». Если вдуматься, то погост Обва — не что иное, как расчлененный революцией и прогрессом населенный пункт. Атеисты снесли купола и колокольню главной церкви, отчего она, теперь напоминает молельный дом баптистов, а Пермская, как здесь говорят ГЭСА потопила не одну улицу. Поэтому, теперь суровые речные волны плещутся у самого автовокзала. Так что станция выполняет функцию пристани, которая тут тоже есть и сейчас, с большой воды, напоминает чьи-то гнилые зубы. Сидя на ее бревнах, любой рыбак, или – мечтатель похож на вредоносный микроб, вздумавший полюбоваться холодным разливом обыкновенно приветливой Обвы. С миром погост связывает асфальтированная дорога. Река давно лишилась своих челнов, барок, пароходов, ракет и всяких иных «джонок» призванных совершать пассажирские рейсы. Она давно уже девственно чиста и пуста – жизнь на реке умерла. Исчезли сплавщики, капитаны и всякий другой речной люд. Остались одни рыбаки. «Место силы» в речном раю переместилось на автовокзал. Там тепло, растут фикусы, есть буфет, туалет и камера хранения. Я с удивлением обнаружил, что этот общепит поменял свой советский формат: теперь это кофе в картонных стаканчиках, крафтовый лимонад, сырные пампушки, черная доска исписанная мелом и хитрый еврей за прилавком. Осталось только куда-нибудь приделать зелененький значок STARBUCKS и тогда сюда толпой хлынут иностранцы. Тут я присел на скамейку, раскрыл газету и стал изучать объявления – вдруг, кто продает напильник. В зал ожидания вошла девушка. Вид имела праздный, двигалась вальяжно, из ушей торчали розовые наушники. Каждая деталь, все в ней и дальше – воздух на три метра теплой волной сообщал: мне так скучно в этой глуши, томительно и душно. Она проследовала в «Старбакс» и я услышал в углу жеманное и ласковое: «Будьте так добры, мне баночку «СЕВЕН АП». Никто в газете не предлагал купить напильник. Среди скудных событий на второй странице выделялось одно: «Берег Слудки размыло волной залива. Он обрушился вместе с огородом Софьи Соловей. Наутро житель поселка обнаружил на берегу старинную пушку. Находку скрыть не удалось. Органы внутренних дел изъяли орудие и передали его в краеведческий музей. Пушка оказалось не боевой, а потешной. Это орудие использовали для устройства праздничных салютов речные капитаны». На улице послышался гомон и шум. Отовсюду стали прибывать парни бритые наголо. Скоро весь двор автовокзала оказался забит юнцами, которые расселись везде, где только возможно и принялись шумно выпивать – и пиво, и водку. На это благосклонно смотрели их родители, а также двое полицейских, цедящих сигаретки невдалеке на случай, если ребятне приспичит бить стекла и ломать ограду. Один парнишка, низкорослый и кривоватый, подбоченясь, принялся приставать к мисс Севен Ап. Делал он это неуклюже, и, как-то, неожиданно смело: — Красава, у тебя такие шары! У-а-х! Дай помацать. Это все оказались новобранцы. Жизнь отправляла их в армию и делала это тоже — как-то неуклюже. Пьяных уже, она запихала в автобус всю братву, который оказался на редкость вместительным.
3.

Помещение станции снова опустело. Не зная, куда себя деть, вышел на улицу. Там неожиданно столкнулся с Еленой Павловной. Она меня признала, а я стал усиленно раскланиваться, как дальний родственник искренне радуясь неожиданной встрече. Старая учительница приехала из Перми с целью навестить родню. Ее никто не встретил, поэтому я вызвался донести ее тяжелую сумку до улицы Зеленая. Там проживала ее сестра Роза. Дом родни белел сайдингом на склоне холма и выглядел добротным сооружением. Нам открыла сама Роза, которая оказалась живой, энергичной старушкой. Она развеяла мои тяжелые мысли о напильнике короткой фразой: «О! Мои герои приехали! Давай, заходи — не стесняйся». Мне еще не доводилось бывать здесь в гостях: жители поселка не отличались особым гостеприимством, и, как я уже говорил, смотрели на пришлых с недоверием. Поэтому я смело вошел в темные сени, где сразу обнаружил старика в трусах, который шел к нам на встречу с намерением поздороваться. Роза ловко развернула его на сто восемьдесят градусов, прихлопнув за ним дверь, которая скрипнула вместе с ее фразой: «Надень сперва штаны, Васька. Потом и честь отдавай». Елена Павловна пояснила: «Дед Василий болен. Говорить не может». По северной русской традиции сени сразу переходили в ограду, где нашлись еще несколько помещений, в одном из которых гоготали гуси. Все это было накрыто крышей и зимой не отапливалось. Роза взялась показать мне дом, как туристу; подробно стала объяснять, где что стоит и лежит. Я, даже, полез в подпол, что бы взглянуть на обширное помещение, где когда-то стоял котел отопления. За нами следовала странная женщина средних лет, которая оказалась дочерью Розы. Она тоже была больна: левая рука, часть шеи и лица оказались, вдруг, парализованы – уже три года ее речь невозможно было разобрать. Но, добрые любопытные глаза и спокойная покорность судьбе жили в этом доме и давно соединились с темным деревом жилища в печальном покое. Дом у Розы по деревенски был грязен. На стенах висели картины. В основном, пейзажи. На одной, правда, был нарисован то ли скрипач, то ли пастух. «Это, очень дорогая картина знаменитого художника Тюрина. Я шесть лет тому назад нашла ее на помойке» — пояснила хозяйка. Она достала из серванта увесистый латунный крест: «Вот, видите. Это семейная наша реликвия. История такова: мой отец пришел с первой войны еле живой. Мы тут все бедовали. Послали его на рынок. Продай, мол, корову. Тот продал, да с деньгами отправился в нашу Ильинскую церковь. Купил там этот крест, остальные деньги попу отдал. Мы подумали: стресс у папаши случился основательный». Роза служила в церковной десятке и была религиозна. Молилась и смотрела на небо с надеждой. Наверное, поэтому во всех комнатах блестели голубые натяжные потолки, в которых отражался домашний беспорядок, напоминая осенние серые облака. Без всякой дрожи в голосе, так, словно гид на работе, она стала рассказывать о сыне, обращая мое внимание на фотографию в рамке за стеклом серванта: — Это мой Миша. Служил на Дальнем Востоке радистом. Сидел три года в подводной лодке среди радиации. Демобилизовался, приехал домой да и помер на следующий год. Все говорил: «Мама, чет дурно мне… дурно». Во дворе скрипнули тормоза. За оконным тюлем хлопнула дверь уазика. Смешной увалень, прикрытый белой матерчатой кепочкой появился на пороге: «Розалинда Ивановна, я уже тута». «Заходи, Береза. Попьем чайку, да поедем». Как всякая энергичная и общительная женщина, не лишенная деловой хватки и, обремененная общественной деятельностью Роза имела личного водителя. Чай пили на веранде. Береза уважительно присел на лавочку поодаль. Я, праздно, поинтересовался, разглядывая веранду дома, которая, вверх по холму, нависла над нашей пафосно раздвинув тяжелые белые портьеры: «Роза Ивановна, это чей такой богатый дом»? «Там живет Глеб Обухов. Хозяин «Мясоеда». «Наш олигарх», — добавил Береза, пошевелившись на скамейке, — «Его продуктовому бизнесу наступил конец, видели «Пятерочку»? Дурной человек, чуть не убил из пистолета Макарова своего пьяного работника. Взял манеру бороться с запоями. Чуть что не так – дуло к виску. Нынче остепенился. Поступил в семинарию. Мечтает восстановить Ильинскую церковь. Хе, я вам скажу – приход там никудышный». Сообразив, в чем тут, собственно, дело, я решил сменить тему разговора: «Береза, вы случайно не знаете, где тут можно купить треугольный напильник»? Личный водитель Розы давно смекнул, что я житель дальнего хутора, поэтому ответил просто: «Робинзон, у нас давно бросили привычку точить ножовки – мы же не деревня». Скоро Береза, Роза и Еленпавловна сели в уазик и куда-то укатили, а я пошел в «Музей леса». Территория бывшей усадьбы не попала в зону затопления, поэтому сейчас парк музея шевелил кронами у самой воды, что выглядело несколько противоестественно. В этом культурном месте, я с удивлением обнаружил объекты современного искусства. Одно из них, сооружение из жести, выкрашенной в цвет бронзы, олицетворяло семя кедра. В это семя можно было залезть, и спокойно поразмышлять о – скажем – расколе между двумя православными приходами. Музей оказался закрыт. Там, на первом этаже, за распахнутой дверью, слышалась армянская речь: подрядчики гремели голосами и перфораторами. Для поселка все это – чужая музыка. На печальных обвинских холмах подул сильный ветер… северный – летом прохладный, зимой ледяной. Дождь сыпет мелко: гуляет над головой иногда вода – облако лейка. Он, всегда мелкий и ласковый. Стихия владеет берегом и погостом. Ломает его, закручивает и разрушает – фасады, землю. Кусок ровного тротуара напротив прокуратуры обрывается в красную лужу; голубые ели на площади вымахали и унизили своим размером вождя, теперь это Ленин-гном; автобусная остановка истерзана то ли алкашней, то ли грызунами семечек. Портик бывшего Строгановского управления беременен еще одним портиком. Он упрямо лезет через мамины колонны прямо на пыльную улицу. Достойно выглядят только поленницы дров – нигде больше в мире дрова не выглядят так важно и значительно, как здесь на улицах. Какой-то неизвестный мужик на остановке поинтересовался, обращаясь ко мне несколько стеснительно: — Сейчас, верно, задожжит. А вы, это? Как? Так и не нашли напильник? Таксисты, у церковных стен курили и ухмылялись, поглядывая на меня украдкой. Они – трепачи — наверняка обсуждали мои гвозди. Мне, на мгновение, показалось, что весь погост уже прочитал где-то этот рассказ, еще не написанный и теперь обсуждает его литературные достоинства. Автобус пришел вовремя вместе с той тучей, что ползла полдня к улице Оборонной. Задожжило. Глина потекла ручьем по канавам. На остановке «Продукты Офелия» в проеме первой двери показался МЕХАНИЗАТОР. Свою девочку он где-то потерял. Может, оставил у родни. Глаза его теперь напоминали зеленые пуговицы, срезанные с телогрейки. Сделав два-три твердых шага, он, вдруг, мягко присел на колени, а потом и вовсе скатился вниз, к подножию двери. Водитель зло глянул на поверженного, и сказал: «Диктум эст фактум».