ЕРЕМА

Прошлая неделя отвалилась льдиной и уплыла. Толкнула горизонт последней гранью. Стала студеной водой, сверкнула стальной гладью и исчезла навсегда.

В понедельник я проснулся утром на верхней полке и глянул вниз: хмурое семейство из трех человек жевало бутерброды с колбасой — колбасный дух царил в нашем отсеке.
Москва-Новый Уренгой подбирался к Балезино. В удмуртском поселке меняют электровозы. Здесь ток в проводах становится постоянным.
Семейство, жующее бутерброды об этом не подозревает. Я поглядываю на их сынка/дочку и не могу никак определить пол отпрыска: голос вроде пацанский, но нежные ручки с игривыми белыми часиками на запястье сбивают с толку. Ночью, на соседней полке мне мерещилась спящая дева. Очевидные половые признаки были скрыты необъятной майкой с надписью «Банк Северный Кредит».
Боковые места занимал гладкий пухляк. Он сидел и пил виски. Я приткнулся к нему с картонкой лапши Доширак.
Ему хотелось поговорить.
Пухляк вертел красной пьяной головой выплевывая алкогольные пары:
— Вот представь, мы тянем в Кунгуре газопровод на юг…
— Вы?
— Нет, не мы. Мы – контролирующие органы. Нас таких пяток. Мы последние в цепочке, — он склонился к моему уху, — По правде сказать, мы нах… никому не нужны, но, — и он потер два пальца, — надо что-то кушать.
— И сколько вы кушаете в месяц?
— Шестьдесят тысяч.
— Ого, вы начальник?
— Нет, я его шофер.
Бутылку виски пухляк допить не успел. Состав свистнул на платформе Балезино и краснолицый убежал во мглу ж.д вокзала волоча по вагону туго набитую сумку.
«Что он будет там делать? Поменяет переменный ток на постоянный?
А как же Кунгур?» — подумал я.
Жители вагона дремлют на своих полках. Можно подумать они массово заболели гриппом. Спиртное пить запрещено. Во всяком случае, громко. В последнем купе костлявые и бледные уголовники играют в карты.
Между Москвой и Уренгоем разлита тоска.
Около 11.00 проводник выдал мне билет.
Некоторые восторженные пассажиры прилипли к окнам: состав вытянулся струной на камском мосту; рыбацкая лодка мухой сидела в широкой воде; город вдали навис над запрудой.
Вокзал Пермь 2 меня восхищает своей уральской суровостью и деревянной правдой ступенек подземного перехода. По ним гремишь ботинками как по доскам рабочего барака.
На улице Ленина холод и ветер гоняет людей как упавшую листву, которой (к слову сказать) на деревьях уже не осталось.
Дошел до рынка пешком.
Пермский центральный рынок — азиатский. На это прямо указывает православная церковь на втором этаже торгового центра. Теперь храм на рынке – это пермское ноу-хау.
Думал выпить кофе из модной будки, рядом с заплеванной лебедевской остановкой, но цивилизованное европейское «КОФЕ С СОБОЙ» куда-то делось. Я пролистнул взглядом лица граждан ждущих транспорт и понял – эти на улице кофе не пьют. Молодой человек в модной куртке с чистым светлым лицом, оказался таджиком.
Он сказал:
— Снесли эту будку на прошлой неделе.
Я огляделся по сторонам: чайные вертепы и пыльные шалманы нависли над остановкой. Рыночная хмарь прогнала кофейную красавицу взашей.
(Замечу: тем, кто оказался в этом месте голодным и холодным, надо зайти в ресторан «Узбечка» съесть лагман и выпить водки… прямо напротив заплеванной лебедевской остановки).
Мне нужна деревня Ерема.
В Ерему я попаду на автобусе, который минуя Гайву, уйдет на север. Он, по Ильинскому тракту пройдет до Погоста Обва, превратиться в такси и высадит меня на развилке, между лесом и полем. Там я помаюсь некоторое время в жидкой глине проселка и через лес, что сомкнулся над последним километром, спущусь в речную долину.
Но (забыл упомянуть) в Погосте Обва зайду еще в «Магнит», посещу краеведческий музей, гляну на реку с причала и приобрету газету «Знамя» в цветочном киоске.
Мои планы разрушил некто Герасим.
Прямо у дверей автобуса он вырос горой и даже не стал здороваться. Вид он имел грозный, так что я, растерявшись, стрельнул у него сигарету.
Герасим с двумя пакетами, пухлым брезентовым рюкзаком и стальным новым тазиком влез в старый Пазик, громогласно рубанув на весь салон:
— Ну, вы чего!? Я не могу сидеть на заднем сиденье!!! Вы хотите увидеть мои кишоки?!!!
Но место впереди никто ему не уступил. Поэтому он всю дорогу с заднего сиденья не давал покоя пассажирам своими россказнями о пчелах, холодном лете и перге. Одна дама искренне заинтересовалась судьбой пчелиных семейств, но еще больше твердым медом, который Герасим посулил ей три кило за тысячу.
Герасим едет в Ерему где он сейчас мой единственный сосед. Дом Герасима, словно битая крепость, стоит руиной за ручьем возле оврага.
Теперь пчеловод мне попутчик. Он похож на большого дикого медведя без шерсти.
В нашей деревне живут наездами: Миша – бездельник, Ноздрев – браконьер, Раиса – безумная пьяница, я – реставратор любитель и Герасим – пчеловод.
Герасим пошел дальше всех – он в Ереме иногда зимует.
Посреди Погоста Обва Герасим не дал мне вздохнуть. Я едва успел набить рюкзак едой в «Строгановских продуктах», как он нервно заорал с улицы на всю округу:
— Давай, быстрей!!! Муха белая полетит!!! Не успею печь растопить!!!
Таксист, как и предполагалось, сбросил нас у дорожной лужи через двадцать километров и царственно удалился. Мы мяли дорогу еще шесть верст. Берега Обвы и Камы вздрагивали от воплей Герасима каждый раз, когда он поскальзывался на глиняной слизи.
Сосед был всем недоволен.
Страдания его копились в толстой шее и рвались наружу традиционным путем:
— Это гребаное бандформирование надо распустить и расстрелять!!!
При этом он имел в виду не только таксистов с пятачка, но и вообще всех водил от Посера до Слудки.
Вторник Среда Четверг Пятница Суббота

Всю неделю я спасал дорогу от поросли елок и сосен. Бензопила ревела в лесной тишине. Новые жерди и столбы становились надежным забором, который потом спасет меня от Миши Бездельника, Ноздрева Браконьера и Безумной пьяницы Раисы. От Герасима забор меня не спасет, потому что Герасим наполовину человек наполовину дух. А духам, как известно, необходимо приносить подношения.
Наш дом в Ереме стоит на берегу реки.
Его построили в начале прошлого века потомки строгановских крепостных.
На четыре бутовских камня уложили сруб мужики теми руками, которых уже давно нет, и никогда больше не будет.
Сбитая из глины печь занимает весь центр комнаты. Холодные сени ведут в ограду. Там туалет и дальний сарай. В четыре низких окошка пытаются заглянуть обширные холмы и лога.
Пять дней тишины и покоя для горожанина тяжелое испытание.
Бурный восторг сменился липким страхом. Когда я тащил по дну лога сухой куст можжевельника, за спиной что-то зашелестело. Волосы на макушке шевельнулись – испуг приголубил и скрылся в кустах.
Окрестные холмы молчали два дня. На третий, где-то далеко, в мокрой пыли и лесной глуши, кто-то вдруг завыл. В моей темной ограде, где я бадяжил бензин с маслом впору было повеситься. Дрова в железной печи по вечерам ворочались, словно ожившие красные мертвяки. Мухи в щелях разговаривали между собой человеческими голосами. Иные из них изображали мычание коровьего стада. А в пятницу мое сердце замерло и остановилось: случайно глянул из кухонного угла в окно и увидел человека на грядке. Обряженный в засаленный ватник и кирзовые сапоги, он смотрел на меня по-волчьи через рыжие брови.
Оказалось, Герасим пришел к нашему огороду сорвать пару листиков салата.
Ну, так ведь, он дух. Ему можно.
Осень здесь сурова. Небо давит сверху, словно гробовая доска. Трава в сумраке выглядит как дешевый пластик – тускло и твердо. Все живое забилось в землю, в кору дерева; обложилось ветками, улетело на юг.
Влажная трава и ели поджидают Белую Муху.
В субботу вечером я запросился домой. Духи предков меня отпустили.
Правда всю ночь, недовольные, они шумели и шуршали по углам, мешая мне спать.
Утро выдалось черным, дорога назад непролазной. Но группа Блонди в плеере подняла меня над суглинком, весело протащила до асфальта и усадила на заднее сиденье к двум пермякам, которые имели намерение добраться до столицы края на одноглазой Ладе Калине.
В Перми я спросил на остановке у худой девчушки:
— А который идет на вокзал?
— Так вот, однерочка сейчас подойдет — замысловато выразилась школьница.
Единица подвезла меня к Пермским воротам. Под нагромождением из бревен сидел старик и курил трубку. Я подошел к нему со своей сигареткой. Делясь огоньком, пенсионер указал чубуком на старый дом, возле железнодорожной насыпи:
— Там я жил, когда-то. Мальчиком был. Отец коньки подарил. Вышел зимой покататься, меня мент и прихватил. Говорит — хулиган. Цепляюсь к грузовикам. Коньки отобрал. Так я и не научился на коньках кататься. Приехал вот с Алтая. Вспоминаю.
Под бревенчатым сводом, вдруг нарисовался ушастый пацанчик с сизыми суставами на пальцах:
— О-о-о чуваки. Я, блядь, к вам, — выдал он, ежась на холоде, — Есть что посмалить? – лишенный всякой учтивости, его голос погнал меня дальше.
К вагонам, поездам, вокзалам.