Когда все на оборот

Мария Семёновна сидела в углу маленькой комнатушки. Слабая лампочка освещала бледно-жёлтым взъерошенную кровать, исполосованный шрамами стол и платяной шкаф с перекошенными от старости дверцами. За окном, выходящим во двор, раздавались голоса: задыхающийся шёпот там, испуганный вскрик здесь, вопль боли – где-то ещё. В этой какофонии доминировал один звук. Звук пугающий и в то же время возбуждающий. Звук, от которого хотелось спрятаться и которым хотелось пропитаться насквозь. Тёмный звук ливня.
Голоса во дворе постепенно исчезли. Мария Семёновна знала, что жители (те, кого не поглотил дождь, естественно), попрятались в своих кубиках-квартирах в надежде переждать стихию. Словно бы эти дуралеи позабыли историю из Библии про чудика Ноя и про главное правило – если Господь решил навести уборку на вверенной ему территории, то он это сделает наверняка. Может быть, Господь, познавший радость отцовства, и сжалился бы, но сейчас парадом явно руководил ветхозаветный Бог. Со всеми вытекающими.
Мария Семёновна хмыкнула от сложившегося каламбура, когда заметила лужицу, образовывающуюся под дверью комнаты. Сначала появилась лишь еле заметная полоска, блеснувшая в свете лампочки, но затем лужа стала разрастаться и наливаться, словно раковая опухоль в теле обречённого. Казалось, она целенаправленно куда-то движется. Мария Семёновна знала, куда. К ней. Больше этой воде было не к кому ползти. И пусть довольно странно было видеть дождевые лужи, затекающие из гостиной в комнату, она не удивилась.
— Да что же это такое? – раздался крик во дворе, который тут же, не прерываясь, обратился воплем боли.
На белом потолке, прямо над лужицей у двери, появились разводы. Вода, пропитав небольшой участочек, принялась капать на пол. Кап-кап. Медленно и размеренно, как в пыточной. Кап-кап. Капли попадали точно в лужу, отчего та ширилась.
«Пришла весна – капель принесла», — вспомнила Мария Семёновна старую присказку. Вот уж точно. Только весна – там, на улице, для зверья всякого и прочей живности, а для самой умной на планете твари – капель. Кап-кап.
Гул ливня не стихал. Он бил со всех сторон, словно комьями кладбищенской земли. Марии Семёновне даже казалось, что нет над ней трёх этажей, которые были с утра. Их смыло. И теперь очередь дошла и до её квартиры – вот и проникают через все щели к ней непрошеные гости.
Кстати, о непрошеных гостях. Мария Семёновна расслышала идущий от розетки плач. Эта розетка словно бы была связующим звеном с соседями. Все звуки, которыми хотели поделиться Трифоновы из третьей квартиры, доносились именно через этот «пятачок» и звучали гораздо сильнее, чем должны были бы. Она много раз хотела вызвать мужа на час и заделать к чертям этот портал из чужой жизни, но так и не решилась. А сейчас уже было плевать. Кому она сегодня была нужна, эта чужая жизнь, когда такой дождь?
Плач превратился во всхлипывания.
— Свет, ты? – громко произнесла Мария Семёновна.
Звук из розетки прервался.
— Мария Семёновна? – вибрирующий отчаянием девичий голосок.
— Да.
— Мария Семёновна, там изнанка, — проговорила невидимая Света.
— Какая ещё изнанка?
— Там, в луже. Там всё наизнанку. Всё-всё.
Мария Семёновна взглянула на свою лужу, но ничего не увидела – слишком та была мала и далека от неё. А может, Светка просто сбрендила, и веры её словам не было.
— Ты в неё смотрела?
— Да, смотрела. Теперь я понимаю, почему этот дождь…
Она замолчала.
— Ты здесь, Свет?
— Да, я здесь. И там. Но там хуже. Страшно.
Голос Светы стал сбивчивый и неустойчивый, словно карточный домик. Он то взлетал пронзительно-высокими нотами, то басом шёл на дно.
— Что страшно?
— Изнанка, — раздалось из двух дырочек на стене, а затем розетка разразилась животным визгом.
И тишина. Только кап-кап, кап-кап, кап-кап.
Лужа, поблёскивая, росла. Казалось, что после оборвавшегося крика из розетки, вода ускорилась. На потолке, как точки на локтевом сгибе наркомана, стали появляться новые капельки, одна за другой. Они выстраивались в одну линию, направленную на Марию Семёновну. А внизу направленная туда же водяная линия была гораздо шире.
«Изнанка», — подумала Мария Семёновна. Слово было забавное. Безобидное, как детский пистолетик, но отчего-то пробирало, как холод мертвецкой.
Она заметила какое-то движение в воде, но не стала всматриваться, только посильнее подобрала ноги к себе. Углы, до которых не дотянулась бледно-жёлтая ладонь света, кишели тенями. Тени, словно щупальца, тянулись к скапливающейся воде, питали её, и питались ей сами. Тоненькие струйки растеклись в стороны, упёрлись в стены, укореняясь. А голова этого плоского водяного гостя тянулась к Марии Семёновне. И где-то там, в отражении, должна была быть «изнанка», которую видела Светка Трифонова из третьей квартиры.
За окном кап-кап не стихал. Ливню предстояло много работы.
Мария Семёновна хотела выпить. В холодильнике стояла бутылка «Зелёной марки», из которой она днём выпила граммов пятьдесят. Или сто. И теперь бутылка водки казалась ей практически выходом из сложившейся ситуации. Но спиртное было недосягаемо. Проклятая лужа не только отнимала у неё жизненное пространство, но и лишала её маленьких бытовых радостей.
— Что ты от меня хочешь? – спросила она приближающуюся воду.
Вода не ответила, но Мария Семёновна вновь увидела какое-то мимолётное движение в луже. Отчего-то это движение вызвало у неё омерзение, словно перед ней оказался огромный дождевой червь, склизкий и поблёскивающий на солнце жирным чернозёмом.
Преодолев середину комнаты, вода вышла на финишную прямую. Пол, оставленный позади, оккупировали водяные щупальца, сливающиеся между собой и образующие одно сплошное озеро. Вода соединялась с почти слышимым жирным, маслянистым «хлюп», но, возможно, Марии Семёновне это просто казалось.
Через несколько секунд она сделала ещё одно интересное наблюдение. Вода не отражала свет. Он в ней хирел и умирал. Наверное, это было логично. Не может свет отражаться в мерзости.
Вода подступила ближе, и под быстрый кап-кап снаружи дома и неторопливый кап-кап внутри комнаты Мария Семёновна, наконец, смогла увидеть то, что крылось в луже.
Она ошибалась. Свет в этой воде отражался. Но отражался он тьмой.
Мария Семёновна увидела там себя. Она не узнавала себя в луже и одновременно знала наверняка, что это именно она и есть. Это её самое верное отражение, вернее, чем в любом из сотен и тысяч зеркал, в которых мелькнула её жизнь. Сначала ей казалось, что отражение от неё отличалось лишь тем, что какой-то художник взял мягкие карандаши и жирными чёрными линиями принялся прорисовывать каждый изгиб, каждую чёрточку, делая их отчётливее и отчётливее. Но нет, всё было немного по-другому. Художник не просто ставил карандашные черкаши. Он прорисовывал на лице жизнь Марии Семёновны. Вот углубления возле крыльев её носа – это тот аборт, что она сделала назло дурню-мужу, желавшему потомка, но не желавшему пользоваться своим положением в партии для блага жены Машеньки. Вот вертикальные борозды между бровями – это мать-блокадница, которой дочка Маша устроила новый голод, не желая посещать скверную старуху. Вот чётко выведенный прищур глаз – это тот сосед-пьяница, которого она встретила барахтающимся в сугробе у лесной дороги, но побрезговала пустить в машину и оставила умирать на морозе. А вот…
Слой за слоем невидимый художник продолжал накладывать новые штришки: блеск глаз, опущенные кончики губ, приподнятая верхняя губа. Мария Семёновна смотрела на этот своеобразный потрет Дориана Грея и всё ближе и ближе подползала к нему. Вблизи можно было лучше различить не столь явные черты: люди, которых она обидела, предала, унизила, обокрала. Ещё ближе и ещё. Теперь, практически в упор она могла видеть и мельчайшие нюансы: те, кого она лишь задела своей жизнью и медленно потянула на дно, незаметно, сантиметр за сантиметром. Многие черты открывались ей внове, но были знакомы. Она подумала, что так могла бы выглядеть наволочка, которую вывернули…
— Наизнанку, — то ли проговорила, то ли подумала Мария Семёновна.
Да, так выглядела изнанка наволочки: все шовчики и ниточки, от мала до велика, прятались там, внутри, и чтобы увидеть их, нужно было вывернуть её наизнанку.
За её спиной вода замкнула кольцо, которое тут же стало сужаться.
Она смотрела на вывернутую наизнанку наволочку своей жизни. То, чему она всегда находила оправдания, позволяющие почти всегда спать спокойно, сейчас в этой совокупности выжигало глаза, словно свет прожектора, направленный на тебя и медленно разогревающийся от слабого свечения до убийственно-яркого луча.
«Интересно, что увидела Светка? Что увидели все?» Оставались ли люди, для которых этот ливень был лишь освежающим, очищающим дождём? Или кроме очередного юродиво-безгрешного Ноя, всем было, на что посмотреть в поверхности лужи?
Весь мир Марии Семёновны превратился в один сплошной кап-кап-кап-кап-кап-кап… Капала вода с потолка, капала вода с небес, капала вода с, казалось, давно высушенных намертво глаз Марии Семёновны, капали последние минуты неисправимого мира…
Вода, очень тёплая вода, омыла босые ноги Марии Семёновны. И к ней пришло понимание. Не то знание, что змий через яблоко дал Еве. Нет! Природа этого осознания была божественной. Она увидела бесконечный клубок человеческих душ, извивающихся, ползущих друг по другу, жрущих и душащих друг друга. Это скользкая масса жила и хотела жить. Каждое богомерзкое создание чувствовало себя Господом и готово было свершить суд господень по своему почину.
— Изнанка, — прошептала поражённая Мария Семёновна, ощущая, как очищающая вода тёплой ладонью взбирается по её ногам, животу и подбирается к сердцу. Она завизжала, но даже визг не смог заглушить вездесущий кап-кап-кап-кап.