Не по уставу

— А отчего так страшно жить? — выплеснул рядовой в виде вопроса, скопившееся в нем за весь день, нервное напряжение. Риторический вопрос глухо повис в темном и прохладном августовском воздухе. Рядовой, с плохо скрываемой стыдливостью, глянул на комбата, курившего самокрутку чуть поодаль от него. Командир, самолично занимавшийся обходом часовых, остановился перекурить и еще раз оглядеть дальние позиции врага, находящиеся на противоположном стороне поля. Суровое и преисполненное неторопливой уверенности лицо старшего товарища чуть сморщилось от едкого дыма, попавшего в глаза, но в целом оставалось невозмутимым. Казалось, он нисколько не удивлен неожиданному вопросу рядового, так резко распоровшего тишину ночного пространства. Не глядя на молодого солдата, он отряхнул пепел, сделал глубокую затяжку и выпустив сизый клубящийся дым.

— Можно подумать, что рядовой струсил близящегося боя, а оттого задаётся неподобающим войнам вопросом, которым порядочный солдат вовсе не задается, хоть бы потому только, что мысль его вовсе не ведает таких категорий и уж тем более не разбирается в их содержании. — комбат поглядел в сторону рядового.

Тот не оглядывался на командира, предпочел спрятать свой позор за узкой полоской траншеи на поле грядущего боя, в темной дали которого уже мерещились враги — страшные и безумные, на которых нет никакой управы и нет же никакого спасения. Комбат продолжил.

— Порядочный солдат занят рытьем окопов или, скажем, наблюдением за флангом противника, и мысль его — есть само это действие. А потому бояться ему не приходится, ведь чтобы испугаться, это ведь необходимо, чтобы кто-то взял и подумал об этом самом страхе. Но если твоя мысль — это перекрестие прицела на груди врага или, скажем, груженая мороженым грунтом лопата в траншее, или же острый взгляд коршуна, падающий на тактическую карту наступления, — то прочего не существует и страха разумеется тоже.

Голос командира звучал сухо, но без упрека, так словно бы он прекрасно понимал смятение духа молодого воина перед первым в жизни настоящим сражением. Это придало смелости рядовому настолько, что он даже дерзнул ответить.

— Не подумайте, мне не боязно исполнять воинский долг, убивать или же умереть самому. Я о другом… — рядовой замолчал, обдумывая как ловчее высказаться, чтобы комбат его понял. Подумав немного, он так ничего и не придумал толкового.

— Жить страшно, понимаете? Сам факт завтрашнего дня вселяет ужас, с которым ничего не остаётся, кроме как смириться. И то что этот день может не наступить более, и еще страшнее, что наступит и сбудется так, что позавидуешь мертвецам. От этого понимания руки холодеют, мякнут и не поднимаются выше плеч. — рядовой скривился от собственной косноязычности и почувствовал новую волну стыда, горячо обдавшую его шею и щеки. Комбат все так же невозмутимо покуривал самокрутку, время от времени зорко поглядывая по сторонам, видимо, по старой воинской привычке.

— А руки и не должны подниматься выше плеч. У солдата руки в таком положении аккурат для удержания винтовки служат. А руки над головой подняты только в одном случае — если ты сдаешься врагу, что совершенно неприемлемо, как рядовой должен понимать.

Можно было подумать, что командир смеется над рядовым, но голос его звучал вполне серьезно и даже, как будто бы, понимающе.

— Разве солдат может требовать от себя большего? — хмыкнул комбат — Мы ведь не птицы, а то, конечно бы, вспорхнули и улетели куда подальше. — помолчав немного добавил, как показалось рядовому, мечтательно. — Птицей солдат становится лишь по исполнению долга — тогда он становится свободным и более его ничего не держит и тогда он волен отрастить крылья, тогда будет уже ничего не страшно и не совестно. — комбат откашлялся и дальше уже заговорил обычным информативным манером. — А до тех пор рядовой должен принимать окружающую реальность, согласно уставу и никак иначе.

— А что если есть другие мнение, отличные от устава? Если вдруг мужчины с той стороны поля и не враги нам вовсе, чего ради убивать их и самим идти на смерть?

Комбат сплюнул на землю, взял в руки бинокль и некоторое время пристально вглядывался во вражеские укрепления.

— Так конечно думать можно, но в таком случае есть большая вероятность для рядового, в конечном итоге совсем потеряться и перестать отличать одно от другого: верх от низа, белое от черного. И в то самое время, пока рядовой дезориентирован, условный враг, который становится врагом непосредственным ровно потому, что в отличии от рядового следует уставу, не подберется к нему на расстояние прицельного огня. Посему мыслить ты можешь как хочешь, а вот жить и действовать солдат должен по уставу. — утвердительно произнес комбат и тут же продолжил.

— А что касается твердости рук, так тут совет простой и надежный. Солдат должен знать и постоянно держать это знание под каской — что сражается он не за себя в первую очередь, а за тех, кто сам себя защитить не может. О тех, кому без солдата нет никакой другой возможности существовать. И что весь мир, все хрупкие мечты и устремления душевные сохраняются в мозолистых и грязных руках рядового. И что от крепости их напрямую зависит прорастут ли ростки этого мира, заменив дурное настоящее самым что ни на есть светлым будущим.

Рядовой кивнул головой, показывая, что понял. Но все же не удержался от вопроса.

— Будущего, где нас не будет? — без обиняков спросил он. Комбат потушил папиросу и сурово поглядел на рядового. На его впалые щеки, покрытые светлым пушком, на большие, дрожащие в тусклом лунном свете, глаза.

— Такая наша участь. Мы просто плывем к берегу, при этом совершенно не обязательно, чтобы ты или я не захлебнулись по пути. Главное, чтобы уцелела идея.

— Что за идея такая?

Комбат пожал плечами, честно признаваясь, что не знает.

— Мне не докладывали. Это только в генштабе знают. Но какая-то есть точно. Знаю только, что эта идея — есть единственное, что имеет человечество за душой, а больше, вроде как, другого и не нужно.

— А что если нет никакой этой идеи… и вообще ничего нет? Оттого и страшно жить. — тихо спросил рядовой, и обветренные губы его сжались в тонкую бескровную полоску.

Комбат подошел к солдату и, встав с ним плечом к плечу, устремил задумчивый взгляд вдаль.

— Тогда и нас нет, рядовой. И бояться некому, да и нечего, ведь врагов тоже нет. — Резюмировал старший по званию. Но тут же, смутившись собственного умозаключения, сухо закашлялся и секундой позже по-военному деловито, словно бы отдавал приказ, добавил.

— Но это не по уставу.