Меня окружают идиоты. Рассказ первый

Николай Львович был человеком неторопливым, немного замкнутым и отрешенным, но с сердцем, которое могло уместить в себе весь мир со всеми его «хорошо» и «плохо». Больше всего он любил свою жену Дунечку и попугая Шурупчика. Детей им с Дунечкой небо не послало, зато Шурупчик мог цитировать отрывки из стихотворений Есенина и Вертинского. Каждое воскресенье Николай имел привычку брать под руку жену и вести ее в городской театр. Пара неизменно приходила туда с одной целью — получить то, что еще философы античности называли «катарсис». Пока Николай наблюдал за пьесой, в его неизлечимой замкнутости находила себе место огненная буря эмоций и страстей. Те нередко выливались слезами из обрамленных морщинами глаз. Лишь только начинались рукоплескания после блестящего завершения, Дунечка спешила к сцене с букетом белых хризантем или тюльпанов, в зависимости от времени года, но обязательно белых.
«Браво!», — кричали довольные зрители.
«Браво!», — вторил им Николай Львович, не без труда поднимаясь с бархатного сидения, и с достоинством превозмогая спинную боль.
Как-то в один из зимних вечеров, а именно в последнее декабрьское воскресенье, привычно проходя через парадные двери театра, Николай приостановился. В этот раз он пришел без жены. Несколько дней назад Дунечка, возвращаясь от сестры (та попросила ее посидеть с четырехлетним племянником), подскользнулась на пригорке возле самого дома, и теперь она не могла и шуга ступить, не испытав мучительную боль в бедре. Эта несомненно грустная случайность, однако, никак не повлияла на постоянство ее мужа в посещении театра. Напротив, теперь ничто и никто не торопил его, кроме, конечно, времени начала спектакля, указанного на билете. Но сейчас он мог еще, как минимум, полчаса уделить своим наблюдениям.
Над полукруглым окошком кассы висела пестрая афиша. «Картинная галерея. Современная живопись начинающих мастеров. Цокольный этаж». На афише изображалось несколько примеров картин. Николай Львович с некоторое время потоптался на месте. Лицо его едва заметно помрачнело.
Оставив верхнюю одежду в гардеробной, он направился к лестнице, у которой уже толпились отдельными стайками люди. Пройдя мимо них, Николай стал спускаться на цокольный этаж. Для тех, у кого были проблемы с доходчивостью, и кто посещал этот театр в первый раз, на стенах висели бумажные указатели.
Едва он оказался в самой галерее, веки его невольно задрожали. «Какой ужасный свет, — подумал мужчина, — Такой холодный, словно на приеме у стоматолога».
Николай стал поочередно подходить к каждой картине. Выставка не имела какой-то определенной тематики или направленности. Полотна были размещены, не следуя какой-либо логике, поэтому совершенно не имело значения, с какой стороны начинать и в каком порядке следовать. Желавших оценить плоды современного искусства собралось немало. В большей степени молодежь Как понимал Николай Львович, друзья и родственники самих художников были в большинстве.
Задержавшись у одной из картин, выполненной в стиле реализма, он одобрительно покачал головой. Вот эта действительно неплохая. Какой трогательный изгиб спины. Как ярко выделяется светлая кожа на фоне темной комнаты. И белье, разбросанное по полу…
Николай почувствовал, как к нему кто-то приблизился, но оборачиваться не стал, решив, что это еще один любитель реализма. Но этот кто-то стоял слишком близко, и вся внутренняя замкнутость Николая завопила от нарастающего дискомфорта.
— Что думаете? — спросил молодой человек, худой, как щепка, с ярко выраженными скулами, впалыми щеками и вязанным шарфом, обмотанным вокруг шеи и свисавшим, словно с вешалки. Руки парня были сложены в замок за спиной, а на лице красовалась самодовольная полуулыбка.
Стало очевидным, что обращались именно к Николаю, а оставить человека без ответа было бы некультурно, по его мнению.
— Красиво, — Николай Львович решил ограничиться одним словом, в надежде, что спросившему этого будет достаточно.
— Красиво?! — откровенно удивился молодой человек, но тут же взял себя в руки и продолжил, — Хотя, я понимаю, человеку, который далек от искусства, трудно выражать свои чувства художественными терминами. Я вам помогу. Это романтизм. Видите, как романтично опущены глаза девушки? А цветы, разброшенные по постели? Я назвал ее «Ночь любви». Как вам?
— Хм, весьма оригинально, — отвечал Николай Львович, — Так, все таки, вы творец этого произведения искусства? Честно признаться, пока вы мне не объяснили, я был уверен, что это реализм.
— О, это нестрашно. Понадобится не один год, чтобы уверенно разбираться в жанрах изобразительного искусства. Пока мы оба здесь, вы можете подходить ко мне и спрашивать, если что-то вызовет у вас затруднение в понимании. Не стесняйтесь.
— Вы очень любезны.
— Но, все же, — не унимался молодой художник, — Я бы хотел услышать ваше честно мнение. Если можно. Неужели моя картина не вызывает у вас никаких чувств? Неужели нет ничего, что бы вы могли добавить, кроме того, то она красива?
Николай Львович задумался на некоторое время, после чего вымученно вздохнул.
— Если вы хотите услышать правду, мне не трудно. Вы действительно мастерски владеете кистью.
Молодой человек приосанился. Прозвучавшая фраза произвела на него видимый эффект. Теперь он не знал, куда девать руки, они без конца меняли свое положение, словно его обладателя переполняла энергия, которой некуда было вылиться.
А тем временем его собеседник продолжал.
— Цвета и оттенки очень гармонично подобраны. Тени наложены уместно. Но все это не имеет смысла.
Улыбка не сразу сошла с лица художника. Еще какое-то время он пребывал в эйфории от услышанного. Но вот, наконец, его мозг обработал новую информацию, вступившую в эмоциональную борьбу с предыдущей, и улыбка его померкла, а на переносице образовалась впадина.
— Простите, но я не совсем понял ваше последнее высказывание. Что значит: «Не имеет смысла»? Хотите сказать, живопись бесполезна?
— Вовсе нет, — спокойно отвечал Николай, — Живопись нужна этому миру так же, как музыка, или театр. Любое искусство призвано наполнять людей духовностью. Но, надеюсь вы простите мне мою прямоту, глядя на вашу «Ночь любви» я не чувствую ничего подобного, никакой духовной наполненности. Я не погружаюсь в раздумья, глядя на нее, потому что все уже и так лежит на поверхности. Пытаюсь отыскать намек на загадку в образе девушки, но опять же, ее одежда лежит отдельно, и не существует никакой преграды между ней и, скажем, окружающим миром. А что касается цветов…
— Можете не продолжать, — перебил его художник, — Мне все ясно. Ваши взгляды — это взгляды прошлых поколений. Я не обижаюсь, что вы не увидели тот смысл, который заложен в моей картине. Не каждому давно художественное зрение. В конце концов, мое творчество направленно на более молодое и современное общество, и сейчас я не пытаюсь вас оскорбить. Правда есть правда.
— Ну что вы, на правду не обижаются, — примирительно заулыбался Николай Львович.
— Можно вас на минутку, — обратился художник к молодой девушке, стоявшей чуть поодаль и рассматривавшую все ту же картину, — Скажите, вы видите, какой смысл, кроется в этом произведении?
— Конечно! — воскликнула она, лукаво заиграв глазками, — Я слышала вашу беседу, и не понимаю, что не нравится этому мужчине. Сразу видно, что он никогда не имел дела с кистью. А даже если смысл непонятен, то сейчас, в современном мире, важен не столько смысл, сколько форма. Тем более, это все субъективно, а красота формы есть неизменной. Не понимаю, зачем придавать этому такое значение, — закончила она с важным видом.
— Спасибо, Катюша, — сказал художник и надменно уставился на Николая, — Вот видите? С вами несогласны. Хотите спросим еще кого-нибудь?
— Да нет. Скоро начинается спектакль. Я лучше потрачу оставшееся время на остальные картины.
Николай Львович откланялся и, не дожидаясь ответа, описал кругу по галереи, ни разу не остановившись ни у одной из картин дольше чем на несколько секунд. Он слышал восторженные возгласы и щебет специалистов по живописи и старался не анализировать. Но его разум, привыкший постоянно задавать вопросы и искать ответы, уже не мог просто отключиться. Он, разум, можно сказать, жил собственной жизнью и подчинялся воле лишь на определенном уровне, но не полностью.
Спектакль начался ровно в шесть. Это была пьеса «Портрет Дориана Грея». Николай Львович всю неделю ждал этого дня, и его ожидания были велики, но на протяжении всего первого акта его коробило неприятное осознание. Вместо того, чтобы анализировать пьесу, он вновь и вновь мысленно возвращался на цокольный этаж, в художественную галерею. Решив, в конце концов, что это неуважение к актерам театра, во время антракта Николай вышел из зала, забрал пальто из гардеробной и покинул помещение. Выйдя на улицу, он задержался перед ступеньками, разглядывая, как мелкий, похожий на пыль, снег кружит в конусе света фонаря.
— Они поймут, — тихо сказал мужчина спустя минуту, и улыбнулся этой мысли.
Дома его уже ждал горячий ужин. Дунечка, аккуратно ступая на правую ногу, переставляла кастрюли. Шурупчик, завидев хозяина, старательно кряхтел: «Обезьянка Чарли… устает ужасно… от больших спектаклей… от больших ролей...»
— Вот молодец! — похвалил его Николай, постучав пальцем по клетке, — А ты чего не лежишь? Ну в самом-то деле, Дуня, я бы и сам приготовил.
— Знаю я, как бы ты приготовил. Обошелся бы вареным яйцом и спать голодным пошел. А мне и не больно уже почти. А сидеть без дела я не могу, ты же знаешь.
— Знаю, знаю.
— Как спектакль-то? Ты, вроде, раньше вернулся.
— Спектакль? Хорошо. Та же труппа, что «Мастер и Маргарита» играла. Они всегда молодцы.
— Пойди теперь приберись у себя, пока варится. Опять бумага по всему полу разбросана, а я нагибаться пока не могу.
Николай прошел к себе в кабинет, отодвинул ногой пол-литровую банку с мутной серой водой, собрал с пола эскизы и сложил их в стопку. В углу комнаты стоял мольберт, накрытый простыней, а на подоконнике находились баночки с красками.
— Я забыла сказать! — послышался из кухни звонкий голос Дуни, — Тебе звонили из университета. Просят, чтоб ты провел мастер-класс для первого курса. У них каникулы вот-вот начнутся, будет чем заняться.
— Пусть лучше сходят в галерею современной живописи, — хмуро отозвался Николай Львович, — там им лучше расскажут о том, что такое искусство.