Праздник.

Завод готовился к первомайской демонстрации. У активистов дни перед праздниками выдавались суматошными с налетом смущенной значимости. Спорили и ругались между собой, деля портреты, флаги и профсоюзные деньги, прописанные в Смете «другие нужды». Древки для флагов, транспарантов и портретов были сделаны, наскоро, из сырого дерева, а поэтому были тяжелыми для передовиков производства. Нести Первомайскую атрибутику на десятиминутной проходке демонстрации имели право только «гордости». За это и доставалось активистам от передовиков по полной, как будто они сами делали эти древки.
Иван, или по -другому Петрович, отвечающий за оформление праздничной колоны своего родного цеха, плевался и матерился. Доставалось и рабочим и руководству завода. О них вещалось с матерком. Коммунистическую партию и ее праздник описывал без мата, в полголоса, с тыканьем кукиша в потолок цеха. Но в то же время, внутри Петровича бродило легкое волнение. Ожидание праздника, подготовка к нему, под ложечкой ёкало и он, сорокалетний мужик, немалого габарита, был, как влюбленный юноша, легок и деятелен. Мужики подтрунивали над Иваном, мол, сам напросился на общественную работу, поэтому терпи. Им и невдомек, что весенняя праздничная суета Ивану была приятна. А ругался он так, для порядка. Древки-то из сырого дерева.
По сути никаким активистом Петрович и не был. Три года назад Иван сломал ногу и с больничного вышел в аккурат перед демонстрацией. А так как нога еще не позволяла стоять смену у станка, вызвался он оформить колону цеха. И так усердствовал, что цех в конкурсе на лучшее оформление занял первое место. Вот потому-то уже в четвертый раз он занят праздничным убранством коллектива. Полотнища и портреты руководителей страны после демонстрации он сдавал секретарю комсомола, а древки аккуратно складывал и прятал за старую водонапорную башню, которую, острые на языки заводчане, прозвали колокольней. Раньше на ней был установлен гудок, который созывал заводчан на работу. Как ни старался Петрович упрятать понадежнее, древки все равно воровали. Они очень подходили в хозяйстве. Это же готовые черенки для лопат, граблей, мётел. Вообще, стащить что-нибудь с завода не считалось крамолой. Как только появлялась на складах новая краска, в поселке расцветали наличники и заборы.
Иван Петрович не тащил. Он выписывал все нужное для хозяйства в бухгалтерии. С гордостью и на потеху некоторым, он доставлял товар до дома в открытую, при свете дня. Так уж он был воспитан.
И снова весна. Солнышко припекает. Вот-вот и зацветет черемуховый рай на реке. Тут и праздник на подходе. Сходил Петрович в контору, поругался и увеличил для трудового коллектива сумму «на другие нужды». Выпрашивая, ругался не сердито и культурно. Ближе к обеду забрал полотнища флагов, портреты руководителей народа и страны, выпросил 10 метров светло-зеленного ситца у своего друга детства Лёни, а ныне секретаря профкома. Увидев ткань, Иван сразу сообразил, как он украсит в этом году колону родного цеха. И как-то само собой прошел «нервоз» на древки, уступая место внутреннему клокоту приятных хлопот.
Утром 1 Мая Иван нарядный, важный и чуть смущенный повязывал на шею мужикам своего цеха ярко зеленные матерчатые треугольники. Они и не сопротивлялись. Праздник все-таки, такой долгожданный, такой искренний, хоть и непонятный. Советская индустрия по пошиву мужских костюмов была предсказуема. Мужики пришли разодетыми в серые или коричневые костюмы, которые отличались друг от друга только шириной полоски, размером клеточки и степени поношенности. Все чуть поддатые, веселые и такие искренние в своей весенней радости. Женщины краснощекие, с горящими глазами, звонкими голосами и уж такие хлебосольные, что стол, накрытый в красном уголке, радует обилием домашней кухни. Треть от суммы «на другие нужды» выпита, остальная оставлена «на потом».
По общезаводскому громкоговорителю объявлена готовность «номер один». Нестройными, но дружными рядами шагает механический цех. Флагман завода. Трепещут от дразнящего ветерка ярко-зеленные косынки, ласкают лица передовиков красные полотнища, вторят заводчане припевам патриотических песен. С портретов внимательно-строго смотрят в спины впереди идущим, главные лица страны. Праздник. Первомай. Соединяются пролетарии всех стран.
Через полчаса в том же красном уголке уже другой настрой. Побросав флаги, транспаранты и главные лица друг на друга, дружный коллектив за столом разбирает свои планы на лето, политику и личный транспорт. Петровича никто не слышит. Он в одиночестве складывает атрибутику, стараясь ничего не повредить. Иван устал, перенервничал, перегорел. В душе пустота и раздражение. Кто-то позвал за стол. Согласился. Не отставать же от коллектива. Принятая порция «других нужд» обожгла пустой желудок. Закуска нейтрализовала ожог, но вкуса никакого, как и радости. Стакан со второй порцией задержался в руке Петровича. Сквозь гам, чавканье, смешки и начало песен спросил:
-А вот кто мне скажет, что мы сегодня празднуем?
И спросил-то не так громко, а стало тише. Иван уже смелее задал, мучавший его ни с того ни с сего, вопрос.
— Вот откуда пролетарии стран про нас знают? И вообще, хотят ли они с нами соединяться?
Хоть и хмельной, но при должности мастер цеха Семен решил выразить протест на сию крамолу:
— Ты, Петрович, не шибко умничай. Сказано «Мир! Труд! Май!» и все тут.
Иван опять с вопросом:
— А в других месяцах ни труда, ни мира?
Вспотел лоб мастера. Утерся ярко-зеленной тряпицей и с укором:
— Праздник же, Иван, как ты этого понять не можешь. Запевай, девчата.
И гулко понеслось по празднично-тихому цеху «Когда весна придет, не знаю». Петровичу обидно, он не поет. Ему глаза режут, с такой любовью сшитые его женой Машей, зеленные косынки. Они, бережно наглаженные еще утром, сейчас просто утирки для потных лиц, испачканных руки, сопливых носов.
Так гадко стало на душе у Ивана, так жалко себя и свою суету предпраздничную. Опять же против коллектива не попрешь, и оставаться уже в этом месте сил нету. Ушел он домой, а его никто и не хватился.
Обычно, Иван домой шел не спеша. Привык, что дома всегда уютно, светло, спокойно и надежно. Вроде и спешить не надо, никаких «горящих» дел не бывало. В его семье царил порядок, и в делах тоже.
А вот в день этот праздничный бежать хотелось, лететь в гнездо свое, в крепость свою. Как за спасением. Чтобы укрыться и ответ найти на вопрос, почему сегодня не так, как всегда.
Иван спешит к жене своей, набравшей к сорока годам столько красоты, света, мудрости, доброты и стати, что слов не найти. Она знает почему. Она знает, что все не случайно. Его Маня, Маша, Мария.
Дома он нескладно и торопясь, боясь показаться слабым, рассказывал о дне сегодняшнем. В словах его мелькало осуждение, сверлило недоумение, блуждали робость и испуг перед открытием.
— Ваня, завтра все расскажешь, а сейчас отдыхай.
— Маня, они ведь косынками нашими… они… эх. Праздник, видишь ли. Праздник – он ведь для всех же? Почему мне так плохо, Мань? Я же старался, мы с тобой старались. Не буду больше я этим заниматься. Пусть другие первые места занимают. А я не буду.
Сыновья погодки, которым пятнадцать и шестнадцать лет, пряча улыбки от слов отца, помогают ему переодеться. В костюме, да еще по-детски обиженный он и на себя-то не похож. Чужой. Их отец, любит пошутить, как все силачи, снисходителен к слабым, выдумщик и заводила.
— Пап, не переживай.
— Какой я вам папа?! Я вам отец, батя. Вы уже у меня почти мужики. Папой я был для вас маленьких. Ясно?
— Ясно.
— Не слышу.
— Ясно, отец.
— Вот так-то. Маша, накорми меня. Очень хочется. Да и ну его, этот праздник.
— Все правильно. Поешь, отдохни. А завтра, завтра Ваня будет праздник.
Вечером в зале уютного дома, мелькал экраном телевизор, вещая о праздновании в стране Первомая. Сопел во сне хозяин. Сыновья в полголоса обсуждали что-то свое, подтрунивая друг над другом. Мария, хранительница Веры и семейного благополучия, заканчивала приготовления к завтрашнему торжеству. В Красном углу перед Иконой Спасителя празднично мерцала лампадка.
Все будет завтра. Завтра – Пасха.