Отрывок из повести

Евгений Николаевич был очень угрюмыми своеобразным человеком. Всю жизнь он провёл в небольшом подмосковном городе, лишь изредка выезжая из него исключительно по большой нужде. Жил он в маленькой и старенькой двухкомнатной квартирке, доставшейся от бабушки. В кухонных шкафах он хранил пыльную хрустальную посуду, которой никогда не пользовался, но которую ни в коем случае не мог продать или выбросить. Спал Евгений на раскладном диване, который немногим был младше товарища Сталина. На его прикроватной (ну, то есть придиванной) тумбочке стояли три иконы с изображением Богородицы, святого мученика Евгения Севастийскиго и Святой Троицы. В то время как на балконе пылился знаменитый труд Карла Маркса «Капитал», который также принадлежал бабушке. Должно быть Евгений даже и не подозревал, что эдакая книжка лежит у него дома. Иначе бы он принял необходимые меры по избавлению от неё.
На завтрак он каждое утро съедал два варёных яйца и выпивал большую кружку крепкого чёрного чая. Кофе он не признавал. Круглый год Евгений Николаевич ходил в одном и том же выцветшем от времени пальто. Летом и весной он надевал под него майку алкоголичку или тонкую рубашку, осенью тёплую кофту, а зимой дополнял весь этот образ колючим свитером. Соседи за спиной прозвали его модником.
Евгений не имел ни близких друзей, ни дальних знакомых. Он вообще очень мало общался с людьми, обычно по необходимости (правда, были и исключения, но об этом далее). Работа в библиотеке в отделе комплектования как нельзя лучше подходила его характеру. Своё призвание он нашёл в сорок пять лет, а до этого работал учителем истории в ближайшей от дома школе. Ученики его не любили и всячески подтрунивали над Евгением Николаевичем. Передразнивали, когда историк ошибался в ударениях или слишком эмоционально объяснял тему. Могли «нечаянно» пролить на его стол клей или написать на доске что-то очень неуважительное и в высшей степени некультурное. И поначалу учитель терпел. Он сам детей не очень любил, зато любил свой предмет. Но любовь эта была своеобразной. Он знал назубок миллион дат и терминов, мог в детальных подробностях рассказать биографию какого-нибудь Петра Салтыкова или Марка Порция Катона Младшего, а уж сцены битв и сражений описывал так, будто сам в них участвовал. При этом мышление у Евгения Николаевича было особенным, до безобразия графоманским. Знать то он знал, помнить то он помнил, но к анализу был совершенно неспособен. Точнее правила этого самого анализа у него были свои. Из прочитанного и заученного текста он выносил какие-то невероятные выводы и преподавал ученикам Основы Своего Мировоззрения, проще говоря, преподносил им свои личные соображения под видом истины. Всякое вольнодумство в его классе порицалось. За нелестные высказывания в адрес Николая II можно было легко получить двойку, а в дополнение к ней прослушать длинную лекцию о святом страстотерпце и Царе-искупителе. Во время этой лекции трещали стены, и стулья сами собой летали по классу. О подписании Декларации об образовании СССР Евгений рассказывал как о самой большой трагедии русского народа за всю историю.
Мучился, мучился Евгений Николаевич и в конце концов не выдержал. Ушёл из школы. Учителей, конечно же, что сейчас не хватает, что тогда не хватало. А потому директор чуть ли не на коленях ползал перед педагогом, умоляя его остаться и обещая всевозможные золотые горы. Но дядя Женя был непоколебим.
Он вообще не любил поступать так, как его просят. Это был упрямый и своенравный человек. Родители Евгения были воинствующими атеистами и с детства приучали сыновей к безбожию. Младший Вова внимал их словам, для него мама с папой всегда были главным авторитетом. Но Женька не прогнулся. На зло всем он начал ходить в церковь и каждый вечер молился. Раздобыл где-то Библию и постоянно «разбрасывал» её по дому, делал какие-то пометки, в общем всеми силами изображал бурную деятельность на пути к спасению. Может быть, он верил искренне. Но эта вера была фарисейской. Она превозносила Женю над всей семьёй, делая его единственным правильным и праведным её членом. Ценность религии он видел в возможности чувствовать своё превосходство и обладать неким «тайным» знанием, сам он пока даже не отдавал этому отчёта. Но со временем отношение к вере у Жени переменилось. Он действительно «открыл» для себя Бога. Конечно же, в своём особом понимании. Женин Бог с одной стороны был добрым и милосердным отцом, а с другой — жёстким судьёй и карателем, готовым за любое малейшие неповиновение бросить человека в адское пекло.
Сначала родители относились к увлечению сына относительно спокойно, они были уверены, что вскоре эта «дурь» пройдёт. Но они ошибались.
Николай и Ульяна беспокоились за сына, но ещё больше они беспокоились за себя и свою репутацию. Женю водили по врачам, запирали его дома, запрещали посещать церковь, отбирали Библию, рвали и топтали её прямо на глазах у мальчика. Женя плакал, кричал, бился головой о стены. Домашних это пугало невероятно. Если бы они были верующими, то уже давно воспользовались бы услугами экзорциста. Женя всё не вылечивался от своей «дури». В конце концов родители смирились. Их отношения со старшим сыном оставались натянутыми, в них не было заботы, теплоты и ласки. Женя стал изгоем в родном доме. Такой путь он выбрал сам и мужественно нёс свой крест. Став старше, он почти полностью оборвал все контакты с родителями. Вова кое-как старался поддерживать брата. Их общение оставалось сдержанным, но вполне уважительным. Выпорхнув из родительского гнезда, Женя первым делом крестился. Он мог бы сделать это и раньше, но тогда климат в семье стал бы ещё холоднее и неуютнее. Женя продолжал молиться за своих близких, но делал это без особого желания. Должно быть, Бог чувствовал его неискренность, и потому Николай и Ульяна довольно рано ушли из жизни.
Евгений строго соблюдал все православные обряды, регулярно причащался и постился. Трудности у него возникали только с исповедью. Душа его оставалась слепой и глухой, в неё долгое время не проникал свет, необходимый для осознания своих грехов, позволяющий увидеть свои несовершенства. И это сыграло с ним злую шутку. Евгений казался самому себе и окружающим таким твёрдым, непреклонным и абсолютно уверенным в своих взглядах. Но эта была лишь видимость. В конце концов его мировоззренческие представления претерпели определенные метаморфозы. Он изобрёл какое-то своё христианство, анализируя тексты Священного Писания и находя там потайной смысл. Он сам пытался переводить Библию то с греческого, то с армейского, переставлял там буквы, что-то измерял по линеечке. И в результате пришел к выводу, что все всё поняли неправильно. Католики, православные, протестанты — все они в лучшем случае заблудшие души, а в худшем — пособники врага рода человеческого. Единомышленников у него не было, к созданию секты Евгений не стремился, а потому снова стал изгоем. Впрочем, вскоре он присмирел, окончательно запутавшись в своём мировоззрении, и уже ни в чём более не мог быть уверен. Это даже помогло ему стать чуть более снисходительным к другим людям.
Евгений Николаевич никогда не был женат и детей не имел. Он в принципе не чувствовал в себе этого рвения к созданию семьи, не было в нём и общечеловеческой потребности. Любовь в его понимании была блажью, чем-то ненужным и непонятным. Но его брат придерживался иных принципов, и в возрасте тридцати двух лет Евгений стал дядей. К своему превеликому удивлению, братец с женой пригласили его на выписку из роддома. А для молодых родителей не меньшим удивлением стало то, что Евгений пришёл. Должно быть, в этот день на небе сошлись какие-то не те звёзды, или же Евгения невзначай укусил глубоко порочный комар, ну или ужалила неправильная пчела, делающая неправильный мёд. Одним словом, дело было в начале августа, но Владимир с женой ожидали снегопада.
Увидев, как молодая мать выходила из палаты с ребёнком на руках, Евгений, ставший уже дядей Женей, посчитал необходимым подойти и что-нибудь сказать. Вот только он плохо понимал, что именно говорить и как это следует сделать. Пока он пребывал в раздумьях, с малышом успели немного понянчиться бабушка с дедушкой и счастливый отец. А дядя всё стоял в сторонке, непричастный к происходящему. Он начал ловить на себе подозрительные и заискивающие взгляды.
— Так уж и быть, была не была...- Евгений направился к коляске, в которой лежал маленький Саша.
— Не бойсь, он не кусается! — успокаивали Евгения родственнички.
— Ну так… Значит, Александр ты у нас? Здравствуй, здравствуй…
Сашка глядел на дядю умненькими голубыми глазами и улыбался. Сам не понимая, зачем и почему, дядя Женя протянул ему палец. Малыш крепко сжал его в кулачке, как бы здороваясь. Странное чувство овладело дядей Женей. Он не мог оторвать взгляд от племянника. Их знакомство могло бы продлиться вечность, но внезапно мальчик заплакал. Удивлённый и даже слегка напуганный дядя Женя отпрянул от коляски. Забавное было зрелище.
— Чего это он? Я, признаться, ничего такого не делал… Бог свидетель… Да и вы сами всё видели, как дело было…
— Да знаем мы, знаем! — рассмеялись родители.
С тех пор жизнь Евгения Николаевича притерпела значительные изменения. Он по какой-то неясной причине привязался к племяннику и из-за этого стал чаще видеться с братом. А Сашка в свою очередь полюбил дядю Женю, тоже опираясь на какие-то свои личные резоны. Они были друзьями, не доступная к пониманию сверхъестественная сила вроде животного магнетизма тянула их друг к другу. При этом Сашка с дядей Женей оставались полными противоположностями. Первый с возрастом всё более стал походить на отца. Это был весёлый и крайне общительный ребёнок, который остался таким и в подростковом возрасте. Сашка был упрям и любил до всего доходить своим умом, пожалуй, это была единственная черта, роднившая его с дядей. В остальном же они были совершенно разными. Сашке нравились советские фильмы, особенно комедийные, он по многу раз пересматривал «Бриллиантовую руку», «Операцию Ы», «Старика Хоттабыча», в то время как дядя Женя никогда не видел смысла в юморе и совершенно его не понимал. Оба они любили читать, но их литературные вкусы не совпадали. Сашке нравились и Булгаков, и Чехов, и Бунин, и поэты серебряного века, и Стругацкие, и зарубежные авторы, такие как Брэдбери и Марк Твен. А у дяди Жени мнение всегда было особенным. Из наших классиков он почитал разве что Льва Толстого, ведь во многом их взгляды на жизнь совпадали, да и дядя Женя сознавал себя отлучённым от церкви. А вот что касается других авторов… В юные годы Пушкина он считал язычником из-за его происхождения, Гоголя — сатанистом, а особенно ненавидел Горького, который, будучи иконописцем, рисовал возле ликов святых всевозможных чертей и бесов забавы ради. И сейчас ему было стыдно вспоминать об этом, а потому вышеуказанные авторы и их работы вызывали в нём неприятное скорбное чувство, близкое к самоосуждению. Тем не менее, читал он всё, но не всем оставался доволен. Фаворитами дяди Жени были жития с хождениями и допетровская поэзия. А иногда он даже замахивался на труды древнегреческих и древнееврейских философов (правда, увлечение ими длилось недолго).
Конечно же, Сашка явственно видел все их различия. Он сам не понимал, почему они с дядей Женей никак не могут прожить друг без друга, и это при том, что зачастую их общение сводилось к бесконечным спорам полемического характера. Мало в чём они не могли сойтись. К тому же дядя Женя был обладателем очень тяжёлого, ну просто неподъёмного характера. Раньше всякое инакомыслие выводило его из себя, но рядом с племянником он старался держать себя в руках, а потом и совершенно смягчился. Пожалуй, Сашка был единственным человеком на свете, который мог искренне и с увереностью сказать: «Я люблю дядю Женю». Дядя Женя же думал про него так: «Очень бойкий мальчик из очень нехорошей семьи. На удивление воспитанный. И не то чтобы совсем безнадёжный».
Два раза в неделю дядя Женя наведывался в гости. Он здоровался с хозяйкой, пожимал руку брату, а потом сразу шёл к племяннику. Или же Сашка иногда сам приходил к дяде Жене, чтобы тот помог ему с уроками. Помогал он, к слову, неплохо, и не только с историей, но и с точными науками. Дядя Женя был эрудирован и всегда старался хорошо учиться, хоть и далеко не во всём соглашался с учителями и учебниками. Мышление его было оригинальным, рассудок — живым, но пребывающем в лихорадочном состоянии. Он не был идиотом в полной мере, скорее одним из тех несносных глупцов, которые не совсем лишены ума.
Родители как-то спросили Сашку, зачем он водится со своим дядей, не жалость ли руководит им? На это он ответил: «Знаете, это, на самом деле, очень хороший человек… Просто он сам этого не видит и не показывает. Да, мне его жалко. Дядя Женя похож на Беликова, это такой же человек в футляре, который очень боится внешнего мира и переживает, как бы чего не вышло. Его бы встряхнуть немножко, вытащить из своей коробочки… Например, заинтересовать чем-нибудь новым, может быть, даже крамольным для сегодняшнего дяди Жени. Глядишь, счастливым человеком станет, если не погибнет».
«Встряхнуть» дядю Женю племяннику ой как хотелось. Он предлагал ему сходить в кино на первый фильм о Гарри Поттере или прочитать что-нибудь лёгкое, того же Шерлока Холмса, например. Дядя Женя от всего отказывался с каким-то болезненным упрёком. Мол, чего это ты мне, родной, предлагаешь всякие непотребства, как никак хочешь сбить меня с единственно верного пути? Сашку такая реакция забавляла.
В две тысячи первом году Сашке было семнадцать лет, он готовился поступать в Москву на филолога. Родителей выбор сына, мягко говоря, не устраивал. Они считали, что Сашка достоин лучшей жизни, что он подаёт большие надежды, а анализ языка и его исследование — занятие бесперспективное, прокормиться им невозможно. Дядя Женя в свою очередь вроде как был доволен и поддерживал племянника. В изучении языков он всегда видел мистический смысл. Кто знает, может этимология слова «дурак» откроет Александру глаза и тот начнёт по-другому воспринимать мир? И наверняка ж они будут анализировать старославянские и церковнославянские тексты, вдруг и в них отрок найдёт для себя что-то важное?