СНЫ
Антон Гуляев Возрастные ограничения 18+
СНЫ
Морозным январским днем воскресения, когда солнце золотит заснеженные улицы и на окаменевших ветвях жалобно чирикают горстки воробьев, а прохожие прячут носы в шарфы или перчатки и спешат укрыться в своих домах, он бродит по дворам в тяжелых скрипучих сапогах, подолгу сидит на скамейках, дрожа и кашляя, и кажется, сходит с ума от глубинной, неизъяснимой тоски и холода, — высокий, худощавый старик без имени. На нем лоснится бурая, истертая дубленка с овчинной подкладкой, болтаются старые, грубые штаны, голову его покрывает черная изношенная шапка-ушанка. Обычно на руках его плотные вязаные перчатки, но сегодня их нет — оставил дома или обронил во время своих хождений. В серых глазах страшная усталость, но вместе с тем какая-то удивительная, пытливая зоркость. Он изредка вздыхает, да потирает красные, костлявые руки, курит и больше решительно ничего не делает. А скитается так почти ежедневно, при любой погоде, уже целую вечность. И ни разу я не видел его выпившим.
Проходит час-полтора пребывания на жутком морозе. Сидит, нахохлившись, как сыч, положив ногу на ногу, дымит длинной папиросой, шепчет что-то одними губами да нервно разглаживает дрожащими пальцами широкие, в смятой овечьей шерсти отвороты на груди… Что же видит он, внезапно оживившийся и просиявший? Запрокинул острое, с белыми бровями и белой клиновидной бородкой лицо в синеву и улыбается, как блаженный. Я тоже поднял глаза: небо как небо. А вот его внимание привлекло, будто приковало, нежно-розовое сияние балконных стекол, насквозь просвеченных солнцем через окно противоположной комнаты. Он улыбнулся, замер в изумлении и не сводил глаз с этого праздника вечерней зари, словно шепчущей сердцу об утраченном рае. Я и сам залюбовался удивительной картиной и забыл о холоде.
Прошло десять минут. К нему подошел голубоглазый мальчик с авоськой: поздоровался, поклонился. Большой, дымчатый кот, блестя желтыми глазами, понюхал его кожаные сапоги и стал покусывать штанину. Усатый мужичок с охапкой еловых веток тоже почтительно поклонился ему и поздоровался, но старик ни на кого не обратил внимания.
На окаменевших ветвях жалобно чирикают воробьи, из детского сада скопом налетели вороны, кричат, ссорятся, дует тоскливый, пронизывающий ветер… Бесшумно тикают морские часики на окоченевшей руке старика.
Ничего он не видит, не слышит. Ушел в вечность, очарованный красками вечернего солнца в чьих-то далеких окнах. Теперь там разгоралось, мерцая, все ярче и ослепительней, словно в печи. Исчезло девственное сияние, навеки околдовавшее его взгляд. Над крышей дома горел закат, — багровый, настойчивый, важный.
А в темной, обшарпанной квартире замерзшего старика там и тут толпились, точно причудливые глубоководные рыбы, сны его зоркой души: милые, трогательные в своей простоте полотна, среди которых особой, щемящей нежностью выделялось одно, — с безмятежным золотистым морем, отражающим огненно-лиловое солнце, блестящими румяной охрой скалами, изумрудной рощей и клином журавлей, устремленных в недописанные небеса. Заполнить пустой фрагмент полотна мог лишь тот дивный, ускользающий осколок манящего света, — таково было последнее озарение неизвестного художника.
Я услышал эту легенду на выставке в одной Московской галерее и по фотографиям понял, что передо мной полотна того самого старика, который умер в нашем дворе на скамейке январским вечером. Правдивость легенды не вызвала у меня никаких сомнений: я сам всему был свидетелем и вместе с ним восхищался удивительной игрой закатных красок. Картины этого художника-самоучки чудом уцелели и спустя пять лет принесли ему посмертную славу. Звать его Павел Алексеевич Сомов. Одна из его работ висит у нас дома, жена ее очень любит и называет сном о потерянном рае. На этом полотне запечатлелось бессмертное тепло его нежной, благородной души.
19 января 2021 — 11 октября 2024
Морозным январским днем воскресения, когда солнце золотит заснеженные улицы и на окаменевших ветвях жалобно чирикают горстки воробьев, а прохожие прячут носы в шарфы или перчатки и спешат укрыться в своих домах, он бродит по дворам в тяжелых скрипучих сапогах, подолгу сидит на скамейках, дрожа и кашляя, и кажется, сходит с ума от глубинной, неизъяснимой тоски и холода, — высокий, худощавый старик без имени. На нем лоснится бурая, истертая дубленка с овчинной подкладкой, болтаются старые, грубые штаны, голову его покрывает черная изношенная шапка-ушанка. Обычно на руках его плотные вязаные перчатки, но сегодня их нет — оставил дома или обронил во время своих хождений. В серых глазах страшная усталость, но вместе с тем какая-то удивительная, пытливая зоркость. Он изредка вздыхает, да потирает красные, костлявые руки, курит и больше решительно ничего не делает. А скитается так почти ежедневно, при любой погоде, уже целую вечность. И ни разу я не видел его выпившим.
Проходит час-полтора пребывания на жутком морозе. Сидит, нахохлившись, как сыч, положив ногу на ногу, дымит длинной папиросой, шепчет что-то одними губами да нервно разглаживает дрожащими пальцами широкие, в смятой овечьей шерсти отвороты на груди… Что же видит он, внезапно оживившийся и просиявший? Запрокинул острое, с белыми бровями и белой клиновидной бородкой лицо в синеву и улыбается, как блаженный. Я тоже поднял глаза: небо как небо. А вот его внимание привлекло, будто приковало, нежно-розовое сияние балконных стекол, насквозь просвеченных солнцем через окно противоположной комнаты. Он улыбнулся, замер в изумлении и не сводил глаз с этого праздника вечерней зари, словно шепчущей сердцу об утраченном рае. Я и сам залюбовался удивительной картиной и забыл о холоде.
Прошло десять минут. К нему подошел голубоглазый мальчик с авоськой: поздоровался, поклонился. Большой, дымчатый кот, блестя желтыми глазами, понюхал его кожаные сапоги и стал покусывать штанину. Усатый мужичок с охапкой еловых веток тоже почтительно поклонился ему и поздоровался, но старик ни на кого не обратил внимания.
На окаменевших ветвях жалобно чирикают воробьи, из детского сада скопом налетели вороны, кричат, ссорятся, дует тоскливый, пронизывающий ветер… Бесшумно тикают морские часики на окоченевшей руке старика.
Ничего он не видит, не слышит. Ушел в вечность, очарованный красками вечернего солнца в чьих-то далеких окнах. Теперь там разгоралось, мерцая, все ярче и ослепительней, словно в печи. Исчезло девственное сияние, навеки околдовавшее его взгляд. Над крышей дома горел закат, — багровый, настойчивый, важный.
А в темной, обшарпанной квартире замерзшего старика там и тут толпились, точно причудливые глубоководные рыбы, сны его зоркой души: милые, трогательные в своей простоте полотна, среди которых особой, щемящей нежностью выделялось одно, — с безмятежным золотистым морем, отражающим огненно-лиловое солнце, блестящими румяной охрой скалами, изумрудной рощей и клином журавлей, устремленных в недописанные небеса. Заполнить пустой фрагмент полотна мог лишь тот дивный, ускользающий осколок манящего света, — таково было последнее озарение неизвестного художника.
Я услышал эту легенду на выставке в одной Московской галерее и по фотографиям понял, что передо мной полотна того самого старика, который умер в нашем дворе на скамейке январским вечером. Правдивость легенды не вызвала у меня никаких сомнений: я сам всему был свидетелем и вместе с ним восхищался удивительной игрой закатных красок. Картины этого художника-самоучки чудом уцелели и спустя пять лет принесли ему посмертную славу. Звать его Павел Алексеевич Сомов. Одна из его работ висит у нас дома, жена ее очень любит и называет сном о потерянном рае. На этом полотне запечатлелось бессмертное тепло его нежной, благородной души.
19 января 2021 — 11 октября 2024
Рецензии и комментарии 0