Книга «Зарянка»
Тюбик живописной краски (Глава 1)
Василий Крюков Возрастные ограничения 18+
Один классический художник, классический не в принятом смысле, а такой, каких немало и историю они вежливо пропускают вперёд, так вот, художник этот где-то в полях потерял тюбик масляной краски. Стояла осень. Бедный Нетленский не без кисти в руке, мастерски стреляя по натуре взглядами, сшивая таким образом этюд с прозрачным днём под низким солнцем, так сильно замёрз, что собирал этюдник поспешно. Тюбик остался в полуживой траве.
Наутро он очнулся продрогший, в каплях холодной росы. Столь большого неба тюбик раньше никогда не видел — матовый лазурит с глубоким сапфировым фронтом и яркой коралловой жилой на востоке. Ветер рассказывал ивам что-то сказочно-знакомое. В ужасе тюбик старался как можно внимательнее оглядеться вокруг. Когда он заметил, что солнце неизбежно поднимается, не выдержал, отвинтил свою крышечку и почувствовал себя человеком, школьником, прогуливающим уроки в сельской местности.
А по прошествии двух дней совсем другой, но тоже классический художник в далёком городе, в специальном доме, где его уже долго держали, стал считать себя тюбиком с краской, учеником философской школы для тюбиков.
В школе минимализма работали c пространством, светом, речевыми оборотами, понятиями и представлениями. Как в хорошем кино, здесь учили видеть невидимое, это была философская школа.
Жёлтый Кадмий Средний украдкой поглядывал на Английскую Красную, она сидела совсем близко, а казалась космически недосягаемой. Он робко фантазировал: «Из мегаполиса вдвоём вырвемся в охру золотистую. Попишем старые ивы, сочные ещё, серебристо-изумрудные, умбристые мокрые стволы. Или уже облетевшие старые липы, чёрные, с конически-правильными резными кронами, полёгшую песочную траву, бурую местами и седую. Может, выкрикнет кто, до конца не улетевший. В тишине. Пленэр. Незримый пикник. Жёлто-бело-голубой в алой ауре живой огонь...»
Школьные лампы светили холодно, резко. Тряпка света вытирала мечты.
На две трети скрученный учительский тюбик без этикетки, без своей старой, обожжённой и треснутой, крышечки сиял, словно был не свинцовым, а из серебра. Английская Красная старательно ловила короткие тезисы учителя.
— Тонкость. Это слово победило на недавнем соревновании слов. Почему не любовь или рассудительность? Тонкость может включать в себя и то и другое. Это одно из имён света. Это слово как добрая краска подкрашивает следующие понятия: тонкое чувство, вкус, мысль, но главное — путь. Соревнование слов, освещающих путь, тонкость выиграла и за перспективу. Ясно, что всё идёт к тонкости, вернее, уходит в тонкость, всё становится тоньше — таков путь.
Рулетик на две трети, и даже чуточку больше, продолжал:
— Каждый шаг в сторону тонкости меняет ваше старое представление. Всего один шаг, и старенький мирок рушится, становится другим, шире, потому что представление ваше стало чуть тоньше. Слово — это путь, и надо почаще повторять себе это. Изучая текст на световой стене, чуть истончившись, вы однажды увидите, что он ведёт вас к какому-то другому тексту, а следующий текст — к последующему, и так очень долго, друзья мои, очень долго, но не без прозрений, и не без конца, не без предела, есть этому предел!
Вы краски красоты человеческой. Вы цвета! Не много среди вас цветов чистых, не много открытых, в большинстве своём вы оттенки, но именно вас избрали для будущей картины, и, если вы действительно меня слышите, очень тихо я вам скажу: у последней световой трубы всё-таки есть конец, выход на свежий воздух, на осеннюю поляну, усыпанную разноцветной листвой. Да-да!
И продолжим, друзья, устремимся к такому понятию, как центр, вернёмся к центру человека, вернёмся туда, куда проникает тонкость. Постреляем из английского лука по яркой радужной мишени, привезённой и выставленной в сеписто-охристой пересечённой местности, не утруждая себя собиранием никаких стрел.
Середина. В некоторых графических школах выстраивали середину человеческого тела, а в живописных — на неё часто указывал невольный жест. Это место склейки двусоставного человеческого существа. Зона. Центр тяжести тела и невесомых тайных воздействий. Дверной глазок. Сердце. Сердцевина. Временный дом души. Тончайшие звёзды бесчисленных узлов двойной нервной системы солнечного сплетения. Владычественные покои. Мастерская, где мысль обретает холодный или тёплый оттенок. Место, где сырая мысль осаливается и спекается. Пекарня. Место внимания. Наполненного надеждой внимания. Арена люминофаний. Птичий глаз авгура. Зрительный орган визионера. Родина сталкеров. Сакральный вход-выход. Пространство с инопланетными последствиями. Чакра, иллюминатор, мишень, локатор биокосмической антенны. Дверной звонок Авалокитешвары. Таинственное место за завесой, и, что интересно, при всей нашей старательности человеческий центр никогда точно не опишешь, всегда чуть промахнёшься. Но именно тонкость проникает точно в середину. Обладая проницательностью, она проникает в середину человека, и происходит…
— Что, кстати, происходит? — спрашивает сиятельная треть учителя-тюбика.
Титановые Белила отвечают:
— Яркий красочный контакт!
— Верно, Белила. Впрочем, чаще тонкость постепенно даётся человеку, со временем и по мере того, как он учится очищать сознание, отсекая помыслы, из добрых мыслей выбирая лишь те, что объясняют, как это делать. И даже если, как в вашем, Белила, случае, человек имеет опыт яркого красочного контакта, то и здесь он сталкивается со множеством вопросов: повторить его сам он не в силах, осознать сразу тоже, поэтому всё равно — время, постепенность, затяжная внутренняя война, искусство не терять внимания, совершенствование этого искусства, всё это опыт не сиюминутный. Я не говорю, что все тексты на всех светящихся стенах надо знать наизусть, но без постоянного их изучения никакого продвижения не будет. Очищение помысла — это живой, постоянный процесс. Кто-то ещё знает, что происходит, когда тонкость проникает в середину?
— Да, я знаю, — произносит задумчиво-медленно Оливковый, — происходит встреча старых знакомых, уж больно много у них общего, несмотря на разность. Особенно у этой второй человеческой части, которая называется душою.
— Оливковый, это первая часть человека, но сейчас не это важно. Вы, Оливковый, молодец, ваш цвет благороден. И, я думаю, на этой «встрече старых знакомых» нужно пока остановиться и продолжить завтра. Если чей-то тигель не сплавил центр с серединой, не печальтесь, думайте о том, что катализатор всегда настолько близко, что ходить за ним никуда не надо! Всё. Звонок. Я всех благодарю. До свидания.
За свинцово-серебряным тюбиком обычно заезжала его любимая ученица Краплак на светло-сером «фольксвагене-жуке». Вот и сейчас под окнами школы характерно тарахтел раритетный моторчик.
Светлый Ультрамарин брёл медленно домой с Сиеной Натуральной, Тёмным Синим Кобальтом, Зелёной Землёй, Ферапонтовой Синью и Коричневым Ван Диком. Они все вместе уже вовсю катались на нижней грани тюбика, курили льняное масло, пробовали бычью желчь и даже скипидар, в общем, отвинчивали крышки самовольно.
—… Зона их не пускает или пускает совсем недалеко.
— А им туда ходить не надо, они на границе шьются. Сталк выносит картины, недверь перекупает и чужие раны за свои выдаёт.
— Раны, картины, я не знаю, а рулят недвери — имба! Сталки все зашуганные, занюханные какие-то.
— Это ты занюханный, Голубой. Без полей возврата понятно, что информация дороже хабара. Жизнь дороже хабара…
—………
—… Сталк. Сталк. Токарь ось центрует. Токарь убер аллес.
— Ты что, фашист?
— Фашисты, Земля, немецкого языка боятся, русского, они любого боятся…
Реклама проецирует над перекрёстком автомобиль-дрон, кабриолет-ветролёт, набитый тюбиками транскорпа «Хан-Гог». Под хит «Секретная овца» всякий раз новый тюбик женского пола бросает за борт вертолимузина новый цветочек, тот прилетает прямо на мостовую в виде пробного пластикового мини-тюбика с яркой синтетической краской. На мостовой стоит специальная изящная корзинка, в которой роются два малолетних тюбика…
Лавровый прогуливал этот день, он часто школу прогуливал, в полях возврата сочинял: разоблачение неба и разоблачение ума — всё свет и тьма ночная, разоблачённая, сияет. В зоне переночевал, узнал, что зона связана не только со словом, но и с тишиной. Она ему сама рассказала.
И внутренние мелодии говорили о том, что тишина словесная — это ещё не всё. Лавровый заметил, что уже некоторое время глубоко внутри себя он напевает довольно простую пентатоническую мелодию. Ритм блуждает, но уходит и в марш. Нет, Лавровый даже не напевает, а эта мелодия сама всплывает в творческие моменты. Он пытался по науке отсечь эту мелодию более возвышенной, более небесной, той, под которую он напевал молитву. Но возвышенная и более спокойная мелодия вступала как морская волна, как хоровая вставка, а основной мелодический рисунок доминировал. Так как Лавровый давно уже медитировал на собственной внутренности, он пытался отсекать эту мелодию всячески — сосредоточением на внешнем слухе, удержанием внутренней тишины, но мелодия выплывала вновь.
Он пытался победить её ментально, зная, что мысль высшей силы всегда побеждает. «На подъёме, в горении восторга ты совсем не в покаянных слезах, вполне может быть и марш, но что-то здесь не то, это всё же развод», — интуитивно чувствовал крепкий в писаниях Лавровый. В какой-то момент времени он стал рыдать как ребёнок, смекнул облечь мелодию в славу. В слезах он тихо напевал: «Слава, Боже, только Тебе. Слава, Боже, только Тебе. Слава, Боже, только Тебе. Слава, Тебе, Боже. Слава, Боже, только Тебе. Слава, Боже, только Тебе. Слава, Боже, только Тебе. Слава, Тебе, Боже...» Слёзы ручьились. Мелодия растворилась. На какое-то время ушла.
Тишина. Нельзя вступить в страну тишины, не оставив страны слов. Речь идёт о внутренней тишине. Слова должны исчерпать себя. Для этого нужно время. Пока слова себя не исчерпали, все попытки волевым усилием удержать тишину в сознании обречены. Слова связаны с вещами, и вещи не пускают в зону, заботы, зона пропускает беззаботных, обеззаботившихся по вере, что именно так можно войти. Исчерпать себя вместе со словами должно всё — люди, события, понятия, представления — всё должно отпустить.
«Не знаю, — думал Лавровый, — можно ли осуществить это быстро, ведь нужно время на опыт, время на искусство, но осуществить придётся. Только тогда тишина станет интересной, она будет найдена, открыта, тогда никаких волевых усилий не потребуется для того, чтоб идти в тишине. Внимание исполнено надежды, когда чувствуешь неисчерпаемое. Впрочем, и здесь не расслабишься, попадёшь под нежную волну. Слова оставишь, музыкальное сочинительство станет легко даваться, всё ловит хитро, охраняя вход в страну безмолвия. Неуловима лишь увлечённая тишиной душа, ей открылось удивительное чудо единой триады — минимализм, тонкость, смирение».
На крыше высотного здания сидели Жжёная Сиена, Фиолетовый Марс и Розовая Тиоиндиго.
—… Сознание — это наследство, вернее — самое дорогое, нечто бесценное из того, что по большому счёту досталось здесь человеку, поэтому профукать сознание, Тио, нельзя, его апгрейдить надо постоянно, обновлять и прокачивать, чистить всё более новыми, открытыми в ходе поиска, способами.
— Хочешь сказать, я своё профукала? Ты видишь какую-то муть в моём цвете?
— Да я не о твоём прекрасном цвете, я о том, что человеку дан здесь единственный, что ли, шанс вскрыть своё сознание, открыть эту шкатулку, в конце концов, проникнуть внутрь несмотря ни на что, понять, что там. Увидеть. Сознание — единственная штуковина, которая действительно настолько интересна, чтобы посвятить себя ей, и сознание действительно имеет глубины, в которые можно проникать, обучаясь у тонкости. И определённая глубина позволяет реализовать вообще любую мечту. Разве это не чудесный сундучок?
— Отлетевший ты, Марс, как всегда.
— Смотрите, под нами какие-то птицы летят, целая стая.
— Так мы сидим-то высоко, а они красавцы отсюда.
— Высоко.
— Отлетевший… Я думаю то, что вскрывает сознание, то, что его взрывает — это и есть вера. Она как бы берёт сознание, так скомкивает и в карман засовывает. Если веришь, что откроешь дверь, а там Царство, значит, ты художник. Тебе захочется нарисовать увиденное, и ты нарисуешь…
— И что же ещё происходит с тем, кто открыл свой сундучок?
— А он поражается, как просто всё устроено, настолько просто, что надстроенный чердак совсем не нужен.
— А какой же нужен?
— Обычный подойдёт, хорошо бы чистый. Смерть побеждается мыслью. Если не твоей мыслью, то ты победить и не сможешь, ты этого даже и понять не сможешь, а когда твоей, ты прекрасно это понимаешь. У человека есть суть, душа, внутренний человек, как угодно называй, но когда ты суть эту свою находишь, видишь, чувствуешь сразу — вот эта-то суть и есть человек. А у неё ни имени нет, ни времени, никаких личных признаков, она же общая. Такой прибор, после апгрейда обновлённый, вернувшийся к изначальным установкам.
— То есть, находя себя, ты находишь общую человеческую суть?
— Не знаю, но ты чувствуешь нечто более величественное, нежели событие одной жизни, нежели история одной личности, нечто гораздо более важное, бессмертное. Когда ты это чувствуешь, ты с лёгкостью готов приносить в жертву свои личностные аспекты, лишь бы всегда видеть свою душу. Общечеловеческую.
В тёплом эфирном вибрато вечерний город мерцал огнями, как драгоценными камнями.
На следующий день в школе многие отсутствовали. Небольшой тюбик учителя сиял как раньше, несмотря на то, что он начал урок с откровенных пугалок.
— Давайте напомним себе и друг другу об опасностях нашей школы. Когда человек работает с тюбиком как с кистью, выжимает краску не на палитру, а сразу на холст, под мастихин, в этом есть признаки минимализма, друзья мои. Поэтому, несмотря на голубиную простоту ваших юных цветов, не отвинчивайте свою крышку где попало, с кем попало и когда попало. Я хочу, чтобы попало это в ваши новенькие крышки, но ещё важнее — в ваше незримое, с утра, с начала, и чтобы вы никогда не забывали главного — ничто и никто не может заставить человека рисовать. Он по любви рисует. И по любви становится художником. Ну, хорошо. Итак, вчера мы остановились на встрече старых знакомых, как удачно заметил Оливковый. Что ж, середина и тонкость, оказывается, знакомы. И что дальше?
— Дальше — радостная встреча, а потом стена, — отвечает Железный Сурик.
— Стена, да, хорошо, стена, а дверь-то есть?
— Есть середина тела и середина внутреннего мира. Если они не совпадают, то в зону не войдёшь. Сам внутренний мир ещё не является зоной, он лишь преддверие, зона начинается там, где внутренний мир имеет центральную точку. Здесь дверь.
— Так.
— Дальше я не знаю точно.
— Хорошо, смиренный Сурик. Кто знает, что дальше?
Жжёная Охра говорит:
— В центре всегда два дерева. Два дерева с растяжкой как дверь, а дальше путь уже идёт по светлому лабиринту с ловушками. Стены лабиринта исписаны текстами о том, как избегать ловушек, подсказками, но от этого лабиринт не заканчивается. Если каким-то чудом удастся выйти на поляну с одним деревом-дверью, то путь пойдёт уже по одиночной световой трубе с ловушками и растяжками. Вся та труба исписана возвышенными текстами о тишине. Как бы далеко ты ни зашёл, волны выбрасывают тебя назад во внутренне-внешний мир. В трубе легко подхватить ментальную болезнь, и эти риски оправданы лишь для тех, кто твёрдо ощутил свою надежду.
— Неплохо. Многовато дверей, но в целом близко, по-моему, что скажете? Дальше Охры кто-то прозревает?
— Я немного вижу, — говорит Хризопразовый. — Мне кажется, в тишине обретается кров, пища, все телесные радости, духовные прозрения, но главное, что, так как обретается всё это одним разом, рассказать об этом, показать это, нарисовать — невозможно. Как бы назад дороги нет. И сталкер имеет дело в основном с этой трудностью. Развивая средства изобразительности, он в итоге в них разочаровывается и приходит к простоте — ответственному хранению или непосредственной передаче тайны предназначенным для этого людям. Ведь кто хоть раз ощутил внутреннюю тишину, тому никакие рассказы уже не нужны.
— Я не согласен с концовкой, — заявляет Хризолитовый, — мне видится наоборот. Когда человек впервые слышит тишину, а потом она оставляет его, и он начинает её искать, вот здесь-то и нужны рассказы — чужой опыт для подтверждения собственного просветления. И верное слово в это время дорогого стоит. Подтверждение просветления, как и очищение помысла — постоянный процесс.
— Да, надо как-то камушки нам собирать. Подвести хоть какие-то итоги. Дождь идёт осенний. Итак, человеку в дар достаётся тонкость. Можно сказать, что она ему достаётся сначала в залоге, а потом в виде первой выплаты, но сейчас нам достаточно только того, что человек с этой тонкостью становится немного другим. Инаковость его не заметна остальным, и он, как Гамлет, живёт с тайной. Только у Гамлета тайна тяжкая, хранит он её недолго, а здесь на порядок всё выше — тайна лёгкая, хранить её ещё труднее, но если не хранить, к чему тогда все эти разговоры о постоянных процессах в световой трубе.
Перед выходом на свежий воздух все тексты исчезают, самые последние засечки, и непонятно ничего. Ты сам раньше засечки при помощи текста ставил, а как теперь быть — непонятно, но ясно одно — поля возврата заканчиваются. И зарубки надо какие-то другие искать. Подсказки. (Под окнами затарахтел моторчик характерно-раритетно.) На каждом шагу нужно оставлять зарубку, засечку, заметку, подсказку, иначе всё. Два-три шага пропустил — потерялся, вернёшься, конечно, но сколько времени потеряешь.
В ручье блестит монета с химерой. Звезда тоже подсказка. Зимой и летом, днём и ночью она всегда в одном и том же месте. В сердце небесной птицы. Беллатрикс и Цельбальрай её крылья, Садалбари — хвост и Денебола в голове. Подсказки есть в шагах рыбного филина по мокрой гальке, и в том, что распад завершится великим единством. Простотой…
Все цвета встали. В дверях аудитории стояла Краплак. Она покровительствовала над школой. Если бы не она, никакой школы бы не было. И она очень любила своего учителя, всячески заботилась о нём, была ему как родная мать.
— Сейчас поедем, — сказал учитель. — Там дождь?
— Так, моросюлька, — Краплак улыбнулась.
— Мы ничего не успели нарисовать, ни эскизика.
— Значит, нарисуете сразу фундаменталитет.
— Фунда — что? Так, друзья мои, мы просим нас простить. Урок окончен. Завтра начнём всё заново. Я благодарю всех…
Старые ивы были укутаны пеленой, сквозь которую проглядывал слабый сердоликовый огонёк. Средний Жёлтый Кадмий возился с костром. Вокруг было совсем тихо. Где-то поблизости настороженно цвиркал малюсенький, никуда пока ещё не улетевший крапивник. Английская Красная, стоя под раскидистым деревом, пыталась писать коричнево-серый фрагмент избы, косо смоченной дождём, ближнее пространство мокрого сена в бурой борщевиковой штриховке и туманный просвет в перспективе. Она решала пространство основными цветовыми пятнами, изысканными в охристой сепии старых голландцев. Этой голландской сепией были пропитаны окрестные пейзажи и даже разбавлен сам влажный осенний воздух. Дымок костра. Средний Кадмий любовался ею. Иногда она подходила к костру погреться, и он разглядывал её откровенно, ему нравилась каждая царапинка на её тюбике. Иногда он подходил к её этюднику.
— Ты можешь расставить акценты: у шиповника дикого вишнёвый листок, рябиновый снегирится, а у черноплодки — целый букет шафраново-карминово-краплачный, ольховый…
— Искушаешь меня? Не слышишь совсем мою тихую музыку? Слушай, а если наши цвета в разных пропорциях смешивать, сколько же цветов получится?
— Я всем дам имена.
— Разбежался…
Дикие голуби неспешно перелетали в южные края волнистой вереницей над костром. Они путешествовали парами.
Ночью Газовая Сажа и Сине-зелёный Кобальт выкатили из зоны остывший Шар исполнения желаний, и по соломенному руслу незаметной речушки Сукагалеи пролёг отсвет окиси хрома.
У Жжёной Кости собралась нехитрая компашка. Милори, Чёрный Персик, Светлый Фиолетовый Кобальт и Оранжевый Марс раздобыли где-то изопарафиновый углеводород. К утру и Белила к Кости подтянулись.
Едва стало светать, Венецианская Красная вышла к холмам простоты. За полями возврата — места особо не приметные. Всё здесь было сплошь покрыто бурым поломанным борщевиком. Море сухого борщевика. Сойки собрались в большую растянувшуюся стаю и долго молча кочевали по холмистой местности. Это была не свадебная стая и, конечно, не похоронная. По низинам торчали рядами серые столбы, остатки бетонных коровников. На одном из холмов, на ландшафтной доминанте, среди тёмного кустарника сияли золотисто-розоватые руины. Колокольня. Два небольших неулетевших сокола кружились над нею последний раз перед стартом на юг, играя в воздухе.
Тугие небеса расплавились к утру в жёлтую неаполитанскую, ненадолго. В невзрачную дорогу влипли листья ивы, лодочки лавровые с серебряным исподом. Иван-чай слёг, охристо-пепельно-лимонный. С каждым днём становилось всё холоднее, всё прозрачней.
Свет школьных светодиодов «прошивал» морось с оттенком стронциановой жёлтой. Тюбик учителя, казавшийся уже больше четвертью, нежели третью, сегодня почти не серебрился, он был свинцовым, тёмно-перламутровым. Речь шла о синтезе. В зоне сплавлялись понятия и синтезировались представления. Не во всей зоне, в пространствах тишины.
— Сначала мы предполагали какие-то подлоги, зональные смещения и подмены, но, подтвердив исследование у наших предшественников, пришли именно к синтезу. Последовательному синтезу. Тишина сплавляется с чистотой и простотой. Весь сплав разогревается тонкостью. Истиной тонкости.
Тех, кто долго и старательно не очищал себя, в лабораторию не пускают, об экспериментах мы им даже не говорим, чтобы над нами не смеялись и не завидовали. Ухо недверя этого не вынесет, и нам не позавидуешь. Для тех, кто за дверью, всё это лишь похоже на правду. И только вы не удивляетесь, что вскоре я оставлю вас, и вскоре вы найдёте меня в самом неожиданном месте.
Найти себя, познать себя, прийти в себя, стать самим собой — все эти обороты речи как меры полные и как истёртые ступени, а ведь за дверью свет не видится глазами, он чувствуется изнутри. Внутреннее чувство поначалу можно вообще не считать светом, с детства привыкнув к тому, что свет — это лишь для глаз. Чувствовать лёгкий внутренний бриз, видеть жителей Царства, слышать кроткие гласы возле Сокровища, думать о том, что всё распадётся, а через время явится новым на свет неизменный. Ты сейчас его видишь. Видишь и тьму, и видишь, что тьма его не объят. Пока свет, можно идти к простоте, в школу минимализма…
Туманное утро в большом городе. Стеклянные небоскрёбы, небольшие голые деревья. В общем потоке мокрых машин — серебряный троллейбус, а перед ним светло-серый «фольксваген-жук». На пешеходном переходе «жучок» останавливается и подсвечивается неожиданным солнцем в просвет между зданиями. Окно всё в каплях, видно лишь, что за рулём кто-то в алой куртке.
…Идёшь в школу внимательно, переходишь дорогу, едешь в транспорте. Подмечаешь всё, запоминаешь. Что здесь, как там. Зарисовки, записи, засечки продвижения. И оказывается, что здесь царствует этот объект бессознательной медитации — красный габаритный огонёк автомобиля, который мчится перед тобой, иногда притормаживая, включая маковый стоп-сигнал. Здесь царствуют в багрец одетые леса. Цветок Граната, Красный Кадмий Пурпурный, Киноварь и Кровавый, а там как-то всё помягче — Умбра, Охра, Светлый Фиолет, Спокойный Вишнёвый, Сурик и сознательная безобъектная медитация.
От Прожжённого Умбры осталась всего одна заповедь. Старый Умбра с юности знал, что можно отправиться. Потому и отправился. Перед отправкой он обнял детей, сказав: «Знайте, дети, всегда можно отправиться!»
И путь действительно лежит дальше. И что же творится там, за просторами мягких цветов? А зона не пускает в пространство света тех, для кого любые цвета себя ещё не исчерпали. Яркие краски и тихие, формы классические и абстрактные. И даже эти столь поэтичные наши имена — названия цветов, имена тюбиков, зона задерживает абсолютно всё.
Но чудо жизни не удержишь, ведь когда тюбик порядком истончается, он уже не как несмышлёный росток тянется к свету, он тянется к свету, как разумное дитя, он уже знает, что цвет — дитя света. Он чувствует себя настоящим человеком. И первая часть человека сначала не видна ему, да и когда ещё он найдёт её, когда познает? Душа тонкая. Но она для этого и создана, чтобы её найти, а уже в ней, в душе, надо отыскать дверь. Дверь доброй мысли. Деревянную. Долго ходить вокруг, стучаться долго, но однажды войти. Услышать. Почувствовать.
Увидеть чистоту — это такое счастье, которого, если сразу много достанется, человек может и не выдержать. И всё предусмотрено. Чистота открывается человеку постепенно, и чем он становится тоньше, тем больше ему достаётся. А в финале, когда рулетик сворачивается до конца, когда он становится похож на улиточку, на скрученный надувной язык без воздуха, он получает чистоты уже сколько хочет.
И что, друзья, интересно, кто-то ведь умудряется познать себя и гораздо раньше, для этого нужно найти хороших сталкеров и любить зону. Подсказки есть в мытарствах Феодоры. В ритмических рисунках одной сирийской птицы. И в «быть или не быть».
Иона вовсе не одинок. Каждого человека как Иону проглатывает этот красочный мир, но если там, во тьме мирского чрева, мы поведём себя как Иона, рыба-мир непременно выплюнет нас на Ниневийские берега.
Воспрянем сердцами, друзья. Посмотрите на нас, да кто мы такие? Мы появляемся, когда о нас почти забыли. Нас плющат и скручивают, что же? Мы снова здесь. Нас каждый берёт в руку, выжимает, ничего не зная о нас, вовсе не предполагая, что мы всегда, в авангарде и андеграунде, в незримом и видимом — с вами, ведь мы все любим одну-единственную свободу, дарованную истиной.
Стойте зорко на страже понятий, друзья, не развешивайте уха перед роботами, минимализм — это не от мира сего, это не нанотехнологии на службе у власть имущих, это гораздо проще.
Простота. Отеческое свойство. Ангельское естество. Сестра свободы. Мать веры. Начало тех, кто не оглядывается. Имя голубей…
Осень уходила в фазу чистой кристаллизации и никого, кроме художников, за собой не звала, да все и так уже знали, что любая осень заканчивается просветлением.
Наутро он очнулся продрогший, в каплях холодной росы. Столь большого неба тюбик раньше никогда не видел — матовый лазурит с глубоким сапфировым фронтом и яркой коралловой жилой на востоке. Ветер рассказывал ивам что-то сказочно-знакомое. В ужасе тюбик старался как можно внимательнее оглядеться вокруг. Когда он заметил, что солнце неизбежно поднимается, не выдержал, отвинтил свою крышечку и почувствовал себя человеком, школьником, прогуливающим уроки в сельской местности.
А по прошествии двух дней совсем другой, но тоже классический художник в далёком городе, в специальном доме, где его уже долго держали, стал считать себя тюбиком с краской, учеником философской школы для тюбиков.
В школе минимализма работали c пространством, светом, речевыми оборотами, понятиями и представлениями. Как в хорошем кино, здесь учили видеть невидимое, это была философская школа.
Жёлтый Кадмий Средний украдкой поглядывал на Английскую Красную, она сидела совсем близко, а казалась космически недосягаемой. Он робко фантазировал: «Из мегаполиса вдвоём вырвемся в охру золотистую. Попишем старые ивы, сочные ещё, серебристо-изумрудные, умбристые мокрые стволы. Или уже облетевшие старые липы, чёрные, с конически-правильными резными кронами, полёгшую песочную траву, бурую местами и седую. Может, выкрикнет кто, до конца не улетевший. В тишине. Пленэр. Незримый пикник. Жёлто-бело-голубой в алой ауре живой огонь...»
Школьные лампы светили холодно, резко. Тряпка света вытирала мечты.
На две трети скрученный учительский тюбик без этикетки, без своей старой, обожжённой и треснутой, крышечки сиял, словно был не свинцовым, а из серебра. Английская Красная старательно ловила короткие тезисы учителя.
— Тонкость. Это слово победило на недавнем соревновании слов. Почему не любовь или рассудительность? Тонкость может включать в себя и то и другое. Это одно из имён света. Это слово как добрая краска подкрашивает следующие понятия: тонкое чувство, вкус, мысль, но главное — путь. Соревнование слов, освещающих путь, тонкость выиграла и за перспективу. Ясно, что всё идёт к тонкости, вернее, уходит в тонкость, всё становится тоньше — таков путь.
Рулетик на две трети, и даже чуточку больше, продолжал:
— Каждый шаг в сторону тонкости меняет ваше старое представление. Всего один шаг, и старенький мирок рушится, становится другим, шире, потому что представление ваше стало чуть тоньше. Слово — это путь, и надо почаще повторять себе это. Изучая текст на световой стене, чуть истончившись, вы однажды увидите, что он ведёт вас к какому-то другому тексту, а следующий текст — к последующему, и так очень долго, друзья мои, очень долго, но не без прозрений, и не без конца, не без предела, есть этому предел!
Вы краски красоты человеческой. Вы цвета! Не много среди вас цветов чистых, не много открытых, в большинстве своём вы оттенки, но именно вас избрали для будущей картины, и, если вы действительно меня слышите, очень тихо я вам скажу: у последней световой трубы всё-таки есть конец, выход на свежий воздух, на осеннюю поляну, усыпанную разноцветной листвой. Да-да!
И продолжим, друзья, устремимся к такому понятию, как центр, вернёмся к центру человека, вернёмся туда, куда проникает тонкость. Постреляем из английского лука по яркой радужной мишени, привезённой и выставленной в сеписто-охристой пересечённой местности, не утруждая себя собиранием никаких стрел.
Середина. В некоторых графических школах выстраивали середину человеческого тела, а в живописных — на неё часто указывал невольный жест. Это место склейки двусоставного человеческого существа. Зона. Центр тяжести тела и невесомых тайных воздействий. Дверной глазок. Сердце. Сердцевина. Временный дом души. Тончайшие звёзды бесчисленных узлов двойной нервной системы солнечного сплетения. Владычественные покои. Мастерская, где мысль обретает холодный или тёплый оттенок. Место, где сырая мысль осаливается и спекается. Пекарня. Место внимания. Наполненного надеждой внимания. Арена люминофаний. Птичий глаз авгура. Зрительный орган визионера. Родина сталкеров. Сакральный вход-выход. Пространство с инопланетными последствиями. Чакра, иллюминатор, мишень, локатор биокосмической антенны. Дверной звонок Авалокитешвары. Таинственное место за завесой, и, что интересно, при всей нашей старательности человеческий центр никогда точно не опишешь, всегда чуть промахнёшься. Но именно тонкость проникает точно в середину. Обладая проницательностью, она проникает в середину человека, и происходит…
— Что, кстати, происходит? — спрашивает сиятельная треть учителя-тюбика.
Титановые Белила отвечают:
— Яркий красочный контакт!
— Верно, Белила. Впрочем, чаще тонкость постепенно даётся человеку, со временем и по мере того, как он учится очищать сознание, отсекая помыслы, из добрых мыслей выбирая лишь те, что объясняют, как это делать. И даже если, как в вашем, Белила, случае, человек имеет опыт яркого красочного контакта, то и здесь он сталкивается со множеством вопросов: повторить его сам он не в силах, осознать сразу тоже, поэтому всё равно — время, постепенность, затяжная внутренняя война, искусство не терять внимания, совершенствование этого искусства, всё это опыт не сиюминутный. Я не говорю, что все тексты на всех светящихся стенах надо знать наизусть, но без постоянного их изучения никакого продвижения не будет. Очищение помысла — это живой, постоянный процесс. Кто-то ещё знает, что происходит, когда тонкость проникает в середину?
— Да, я знаю, — произносит задумчиво-медленно Оливковый, — происходит встреча старых знакомых, уж больно много у них общего, несмотря на разность. Особенно у этой второй человеческой части, которая называется душою.
— Оливковый, это первая часть человека, но сейчас не это важно. Вы, Оливковый, молодец, ваш цвет благороден. И, я думаю, на этой «встрече старых знакомых» нужно пока остановиться и продолжить завтра. Если чей-то тигель не сплавил центр с серединой, не печальтесь, думайте о том, что катализатор всегда настолько близко, что ходить за ним никуда не надо! Всё. Звонок. Я всех благодарю. До свидания.
За свинцово-серебряным тюбиком обычно заезжала его любимая ученица Краплак на светло-сером «фольксвагене-жуке». Вот и сейчас под окнами школы характерно тарахтел раритетный моторчик.
Светлый Ультрамарин брёл медленно домой с Сиеной Натуральной, Тёмным Синим Кобальтом, Зелёной Землёй, Ферапонтовой Синью и Коричневым Ван Диком. Они все вместе уже вовсю катались на нижней грани тюбика, курили льняное масло, пробовали бычью желчь и даже скипидар, в общем, отвинчивали крышки самовольно.
—… Зона их не пускает или пускает совсем недалеко.
— А им туда ходить не надо, они на границе шьются. Сталк выносит картины, недверь перекупает и чужие раны за свои выдаёт.
— Раны, картины, я не знаю, а рулят недвери — имба! Сталки все зашуганные, занюханные какие-то.
— Это ты занюханный, Голубой. Без полей возврата понятно, что информация дороже хабара. Жизнь дороже хабара…
—………
—… Сталк. Сталк. Токарь ось центрует. Токарь убер аллес.
— Ты что, фашист?
— Фашисты, Земля, немецкого языка боятся, русского, они любого боятся…
Реклама проецирует над перекрёстком автомобиль-дрон, кабриолет-ветролёт, набитый тюбиками транскорпа «Хан-Гог». Под хит «Секретная овца» всякий раз новый тюбик женского пола бросает за борт вертолимузина новый цветочек, тот прилетает прямо на мостовую в виде пробного пластикового мини-тюбика с яркой синтетической краской. На мостовой стоит специальная изящная корзинка, в которой роются два малолетних тюбика…
Лавровый прогуливал этот день, он часто школу прогуливал, в полях возврата сочинял: разоблачение неба и разоблачение ума — всё свет и тьма ночная, разоблачённая, сияет. В зоне переночевал, узнал, что зона связана не только со словом, но и с тишиной. Она ему сама рассказала.
И внутренние мелодии говорили о том, что тишина словесная — это ещё не всё. Лавровый заметил, что уже некоторое время глубоко внутри себя он напевает довольно простую пентатоническую мелодию. Ритм блуждает, но уходит и в марш. Нет, Лавровый даже не напевает, а эта мелодия сама всплывает в творческие моменты. Он пытался по науке отсечь эту мелодию более возвышенной, более небесной, той, под которую он напевал молитву. Но возвышенная и более спокойная мелодия вступала как морская волна, как хоровая вставка, а основной мелодический рисунок доминировал. Так как Лавровый давно уже медитировал на собственной внутренности, он пытался отсекать эту мелодию всячески — сосредоточением на внешнем слухе, удержанием внутренней тишины, но мелодия выплывала вновь.
Он пытался победить её ментально, зная, что мысль высшей силы всегда побеждает. «На подъёме, в горении восторга ты совсем не в покаянных слезах, вполне может быть и марш, но что-то здесь не то, это всё же развод», — интуитивно чувствовал крепкий в писаниях Лавровый. В какой-то момент времени он стал рыдать как ребёнок, смекнул облечь мелодию в славу. В слезах он тихо напевал: «Слава, Боже, только Тебе. Слава, Боже, только Тебе. Слава, Боже, только Тебе. Слава, Тебе, Боже. Слава, Боже, только Тебе. Слава, Боже, только Тебе. Слава, Боже, только Тебе. Слава, Тебе, Боже...» Слёзы ручьились. Мелодия растворилась. На какое-то время ушла.
Тишина. Нельзя вступить в страну тишины, не оставив страны слов. Речь идёт о внутренней тишине. Слова должны исчерпать себя. Для этого нужно время. Пока слова себя не исчерпали, все попытки волевым усилием удержать тишину в сознании обречены. Слова связаны с вещами, и вещи не пускают в зону, заботы, зона пропускает беззаботных, обеззаботившихся по вере, что именно так можно войти. Исчерпать себя вместе со словами должно всё — люди, события, понятия, представления — всё должно отпустить.
«Не знаю, — думал Лавровый, — можно ли осуществить это быстро, ведь нужно время на опыт, время на искусство, но осуществить придётся. Только тогда тишина станет интересной, она будет найдена, открыта, тогда никаких волевых усилий не потребуется для того, чтоб идти в тишине. Внимание исполнено надежды, когда чувствуешь неисчерпаемое. Впрочем, и здесь не расслабишься, попадёшь под нежную волну. Слова оставишь, музыкальное сочинительство станет легко даваться, всё ловит хитро, охраняя вход в страну безмолвия. Неуловима лишь увлечённая тишиной душа, ей открылось удивительное чудо единой триады — минимализм, тонкость, смирение».
На крыше высотного здания сидели Жжёная Сиена, Фиолетовый Марс и Розовая Тиоиндиго.
—… Сознание — это наследство, вернее — самое дорогое, нечто бесценное из того, что по большому счёту досталось здесь человеку, поэтому профукать сознание, Тио, нельзя, его апгрейдить надо постоянно, обновлять и прокачивать, чистить всё более новыми, открытыми в ходе поиска, способами.
— Хочешь сказать, я своё профукала? Ты видишь какую-то муть в моём цвете?
— Да я не о твоём прекрасном цвете, я о том, что человеку дан здесь единственный, что ли, шанс вскрыть своё сознание, открыть эту шкатулку, в конце концов, проникнуть внутрь несмотря ни на что, понять, что там. Увидеть. Сознание — единственная штуковина, которая действительно настолько интересна, чтобы посвятить себя ей, и сознание действительно имеет глубины, в которые можно проникать, обучаясь у тонкости. И определённая глубина позволяет реализовать вообще любую мечту. Разве это не чудесный сундучок?
— Отлетевший ты, Марс, как всегда.
— Смотрите, под нами какие-то птицы летят, целая стая.
— Так мы сидим-то высоко, а они красавцы отсюда.
— Высоко.
— Отлетевший… Я думаю то, что вскрывает сознание, то, что его взрывает — это и есть вера. Она как бы берёт сознание, так скомкивает и в карман засовывает. Если веришь, что откроешь дверь, а там Царство, значит, ты художник. Тебе захочется нарисовать увиденное, и ты нарисуешь…
— И что же ещё происходит с тем, кто открыл свой сундучок?
— А он поражается, как просто всё устроено, настолько просто, что надстроенный чердак совсем не нужен.
— А какой же нужен?
— Обычный подойдёт, хорошо бы чистый. Смерть побеждается мыслью. Если не твоей мыслью, то ты победить и не сможешь, ты этого даже и понять не сможешь, а когда твоей, ты прекрасно это понимаешь. У человека есть суть, душа, внутренний человек, как угодно называй, но когда ты суть эту свою находишь, видишь, чувствуешь сразу — вот эта-то суть и есть человек. А у неё ни имени нет, ни времени, никаких личных признаков, она же общая. Такой прибор, после апгрейда обновлённый, вернувшийся к изначальным установкам.
— То есть, находя себя, ты находишь общую человеческую суть?
— Не знаю, но ты чувствуешь нечто более величественное, нежели событие одной жизни, нежели история одной личности, нечто гораздо более важное, бессмертное. Когда ты это чувствуешь, ты с лёгкостью готов приносить в жертву свои личностные аспекты, лишь бы всегда видеть свою душу. Общечеловеческую.
В тёплом эфирном вибрато вечерний город мерцал огнями, как драгоценными камнями.
На следующий день в школе многие отсутствовали. Небольшой тюбик учителя сиял как раньше, несмотря на то, что он начал урок с откровенных пугалок.
— Давайте напомним себе и друг другу об опасностях нашей школы. Когда человек работает с тюбиком как с кистью, выжимает краску не на палитру, а сразу на холст, под мастихин, в этом есть признаки минимализма, друзья мои. Поэтому, несмотря на голубиную простоту ваших юных цветов, не отвинчивайте свою крышку где попало, с кем попало и когда попало. Я хочу, чтобы попало это в ваши новенькие крышки, но ещё важнее — в ваше незримое, с утра, с начала, и чтобы вы никогда не забывали главного — ничто и никто не может заставить человека рисовать. Он по любви рисует. И по любви становится художником. Ну, хорошо. Итак, вчера мы остановились на встрече старых знакомых, как удачно заметил Оливковый. Что ж, середина и тонкость, оказывается, знакомы. И что дальше?
— Дальше — радостная встреча, а потом стена, — отвечает Железный Сурик.
— Стена, да, хорошо, стена, а дверь-то есть?
— Есть середина тела и середина внутреннего мира. Если они не совпадают, то в зону не войдёшь. Сам внутренний мир ещё не является зоной, он лишь преддверие, зона начинается там, где внутренний мир имеет центральную точку. Здесь дверь.
— Так.
— Дальше я не знаю точно.
— Хорошо, смиренный Сурик. Кто знает, что дальше?
Жжёная Охра говорит:
— В центре всегда два дерева. Два дерева с растяжкой как дверь, а дальше путь уже идёт по светлому лабиринту с ловушками. Стены лабиринта исписаны текстами о том, как избегать ловушек, подсказками, но от этого лабиринт не заканчивается. Если каким-то чудом удастся выйти на поляну с одним деревом-дверью, то путь пойдёт уже по одиночной световой трубе с ловушками и растяжками. Вся та труба исписана возвышенными текстами о тишине. Как бы далеко ты ни зашёл, волны выбрасывают тебя назад во внутренне-внешний мир. В трубе легко подхватить ментальную болезнь, и эти риски оправданы лишь для тех, кто твёрдо ощутил свою надежду.
— Неплохо. Многовато дверей, но в целом близко, по-моему, что скажете? Дальше Охры кто-то прозревает?
— Я немного вижу, — говорит Хризопразовый. — Мне кажется, в тишине обретается кров, пища, все телесные радости, духовные прозрения, но главное, что, так как обретается всё это одним разом, рассказать об этом, показать это, нарисовать — невозможно. Как бы назад дороги нет. И сталкер имеет дело в основном с этой трудностью. Развивая средства изобразительности, он в итоге в них разочаровывается и приходит к простоте — ответственному хранению или непосредственной передаче тайны предназначенным для этого людям. Ведь кто хоть раз ощутил внутреннюю тишину, тому никакие рассказы уже не нужны.
— Я не согласен с концовкой, — заявляет Хризолитовый, — мне видится наоборот. Когда человек впервые слышит тишину, а потом она оставляет его, и он начинает её искать, вот здесь-то и нужны рассказы — чужой опыт для подтверждения собственного просветления. И верное слово в это время дорогого стоит. Подтверждение просветления, как и очищение помысла — постоянный процесс.
— Да, надо как-то камушки нам собирать. Подвести хоть какие-то итоги. Дождь идёт осенний. Итак, человеку в дар достаётся тонкость. Можно сказать, что она ему достаётся сначала в залоге, а потом в виде первой выплаты, но сейчас нам достаточно только того, что человек с этой тонкостью становится немного другим. Инаковость его не заметна остальным, и он, как Гамлет, живёт с тайной. Только у Гамлета тайна тяжкая, хранит он её недолго, а здесь на порядок всё выше — тайна лёгкая, хранить её ещё труднее, но если не хранить, к чему тогда все эти разговоры о постоянных процессах в световой трубе.
Перед выходом на свежий воздух все тексты исчезают, самые последние засечки, и непонятно ничего. Ты сам раньше засечки при помощи текста ставил, а как теперь быть — непонятно, но ясно одно — поля возврата заканчиваются. И зарубки надо какие-то другие искать. Подсказки. (Под окнами затарахтел моторчик характерно-раритетно.) На каждом шагу нужно оставлять зарубку, засечку, заметку, подсказку, иначе всё. Два-три шага пропустил — потерялся, вернёшься, конечно, но сколько времени потеряешь.
В ручье блестит монета с химерой. Звезда тоже подсказка. Зимой и летом, днём и ночью она всегда в одном и том же месте. В сердце небесной птицы. Беллатрикс и Цельбальрай её крылья, Садалбари — хвост и Денебола в голове. Подсказки есть в шагах рыбного филина по мокрой гальке, и в том, что распад завершится великим единством. Простотой…
Все цвета встали. В дверях аудитории стояла Краплак. Она покровительствовала над школой. Если бы не она, никакой школы бы не было. И она очень любила своего учителя, всячески заботилась о нём, была ему как родная мать.
— Сейчас поедем, — сказал учитель. — Там дождь?
— Так, моросюлька, — Краплак улыбнулась.
— Мы ничего не успели нарисовать, ни эскизика.
— Значит, нарисуете сразу фундаменталитет.
— Фунда — что? Так, друзья мои, мы просим нас простить. Урок окончен. Завтра начнём всё заново. Я благодарю всех…
Старые ивы были укутаны пеленой, сквозь которую проглядывал слабый сердоликовый огонёк. Средний Жёлтый Кадмий возился с костром. Вокруг было совсем тихо. Где-то поблизости настороженно цвиркал малюсенький, никуда пока ещё не улетевший крапивник. Английская Красная, стоя под раскидистым деревом, пыталась писать коричнево-серый фрагмент избы, косо смоченной дождём, ближнее пространство мокрого сена в бурой борщевиковой штриховке и туманный просвет в перспективе. Она решала пространство основными цветовыми пятнами, изысканными в охристой сепии старых голландцев. Этой голландской сепией были пропитаны окрестные пейзажи и даже разбавлен сам влажный осенний воздух. Дымок костра. Средний Кадмий любовался ею. Иногда она подходила к костру погреться, и он разглядывал её откровенно, ему нравилась каждая царапинка на её тюбике. Иногда он подходил к её этюднику.
— Ты можешь расставить акценты: у шиповника дикого вишнёвый листок, рябиновый снегирится, а у черноплодки — целый букет шафраново-карминово-краплачный, ольховый…
— Искушаешь меня? Не слышишь совсем мою тихую музыку? Слушай, а если наши цвета в разных пропорциях смешивать, сколько же цветов получится?
— Я всем дам имена.
— Разбежался…
Дикие голуби неспешно перелетали в южные края волнистой вереницей над костром. Они путешествовали парами.
Ночью Газовая Сажа и Сине-зелёный Кобальт выкатили из зоны остывший Шар исполнения желаний, и по соломенному руслу незаметной речушки Сукагалеи пролёг отсвет окиси хрома.
У Жжёной Кости собралась нехитрая компашка. Милори, Чёрный Персик, Светлый Фиолетовый Кобальт и Оранжевый Марс раздобыли где-то изопарафиновый углеводород. К утру и Белила к Кости подтянулись.
Едва стало светать, Венецианская Красная вышла к холмам простоты. За полями возврата — места особо не приметные. Всё здесь было сплошь покрыто бурым поломанным борщевиком. Море сухого борщевика. Сойки собрались в большую растянувшуюся стаю и долго молча кочевали по холмистой местности. Это была не свадебная стая и, конечно, не похоронная. По низинам торчали рядами серые столбы, остатки бетонных коровников. На одном из холмов, на ландшафтной доминанте, среди тёмного кустарника сияли золотисто-розоватые руины. Колокольня. Два небольших неулетевших сокола кружились над нею последний раз перед стартом на юг, играя в воздухе.
Тугие небеса расплавились к утру в жёлтую неаполитанскую, ненадолго. В невзрачную дорогу влипли листья ивы, лодочки лавровые с серебряным исподом. Иван-чай слёг, охристо-пепельно-лимонный. С каждым днём становилось всё холоднее, всё прозрачней.
Свет школьных светодиодов «прошивал» морось с оттенком стронциановой жёлтой. Тюбик учителя, казавшийся уже больше четвертью, нежели третью, сегодня почти не серебрился, он был свинцовым, тёмно-перламутровым. Речь шла о синтезе. В зоне сплавлялись понятия и синтезировались представления. Не во всей зоне, в пространствах тишины.
— Сначала мы предполагали какие-то подлоги, зональные смещения и подмены, но, подтвердив исследование у наших предшественников, пришли именно к синтезу. Последовательному синтезу. Тишина сплавляется с чистотой и простотой. Весь сплав разогревается тонкостью. Истиной тонкости.
Тех, кто долго и старательно не очищал себя, в лабораторию не пускают, об экспериментах мы им даже не говорим, чтобы над нами не смеялись и не завидовали. Ухо недверя этого не вынесет, и нам не позавидуешь. Для тех, кто за дверью, всё это лишь похоже на правду. И только вы не удивляетесь, что вскоре я оставлю вас, и вскоре вы найдёте меня в самом неожиданном месте.
Найти себя, познать себя, прийти в себя, стать самим собой — все эти обороты речи как меры полные и как истёртые ступени, а ведь за дверью свет не видится глазами, он чувствуется изнутри. Внутреннее чувство поначалу можно вообще не считать светом, с детства привыкнув к тому, что свет — это лишь для глаз. Чувствовать лёгкий внутренний бриз, видеть жителей Царства, слышать кроткие гласы возле Сокровища, думать о том, что всё распадётся, а через время явится новым на свет неизменный. Ты сейчас его видишь. Видишь и тьму, и видишь, что тьма его не объят. Пока свет, можно идти к простоте, в школу минимализма…
Туманное утро в большом городе. Стеклянные небоскрёбы, небольшие голые деревья. В общем потоке мокрых машин — серебряный троллейбус, а перед ним светло-серый «фольксваген-жук». На пешеходном переходе «жучок» останавливается и подсвечивается неожиданным солнцем в просвет между зданиями. Окно всё в каплях, видно лишь, что за рулём кто-то в алой куртке.
…Идёшь в школу внимательно, переходишь дорогу, едешь в транспорте. Подмечаешь всё, запоминаешь. Что здесь, как там. Зарисовки, записи, засечки продвижения. И оказывается, что здесь царствует этот объект бессознательной медитации — красный габаритный огонёк автомобиля, который мчится перед тобой, иногда притормаживая, включая маковый стоп-сигнал. Здесь царствуют в багрец одетые леса. Цветок Граната, Красный Кадмий Пурпурный, Киноварь и Кровавый, а там как-то всё помягче — Умбра, Охра, Светлый Фиолет, Спокойный Вишнёвый, Сурик и сознательная безобъектная медитация.
От Прожжённого Умбры осталась всего одна заповедь. Старый Умбра с юности знал, что можно отправиться. Потому и отправился. Перед отправкой он обнял детей, сказав: «Знайте, дети, всегда можно отправиться!»
И путь действительно лежит дальше. И что же творится там, за просторами мягких цветов? А зона не пускает в пространство света тех, для кого любые цвета себя ещё не исчерпали. Яркие краски и тихие, формы классические и абстрактные. И даже эти столь поэтичные наши имена — названия цветов, имена тюбиков, зона задерживает абсолютно всё.
Но чудо жизни не удержишь, ведь когда тюбик порядком истончается, он уже не как несмышлёный росток тянется к свету, он тянется к свету, как разумное дитя, он уже знает, что цвет — дитя света. Он чувствует себя настоящим человеком. И первая часть человека сначала не видна ему, да и когда ещё он найдёт её, когда познает? Душа тонкая. Но она для этого и создана, чтобы её найти, а уже в ней, в душе, надо отыскать дверь. Дверь доброй мысли. Деревянную. Долго ходить вокруг, стучаться долго, но однажды войти. Услышать. Почувствовать.
Увидеть чистоту — это такое счастье, которого, если сразу много достанется, человек может и не выдержать. И всё предусмотрено. Чистота открывается человеку постепенно, и чем он становится тоньше, тем больше ему достаётся. А в финале, когда рулетик сворачивается до конца, когда он становится похож на улиточку, на скрученный надувной язык без воздуха, он получает чистоты уже сколько хочет.
И что, друзья, интересно, кто-то ведь умудряется познать себя и гораздо раньше, для этого нужно найти хороших сталкеров и любить зону. Подсказки есть в мытарствах Феодоры. В ритмических рисунках одной сирийской птицы. И в «быть или не быть».
Иона вовсе не одинок. Каждого человека как Иону проглатывает этот красочный мир, но если там, во тьме мирского чрева, мы поведём себя как Иона, рыба-мир непременно выплюнет нас на Ниневийские берега.
Воспрянем сердцами, друзья. Посмотрите на нас, да кто мы такие? Мы появляемся, когда о нас почти забыли. Нас плющат и скручивают, что же? Мы снова здесь. Нас каждый берёт в руку, выжимает, ничего не зная о нас, вовсе не предполагая, что мы всегда, в авангарде и андеграунде, в незримом и видимом — с вами, ведь мы все любим одну-единственную свободу, дарованную истиной.
Стойте зорко на страже понятий, друзья, не развешивайте уха перед роботами, минимализм — это не от мира сего, это не нанотехнологии на службе у власть имущих, это гораздо проще.
Простота. Отеческое свойство. Ангельское естество. Сестра свободы. Мать веры. Начало тех, кто не оглядывается. Имя голубей…
Осень уходила в фазу чистой кристаллизации и никого, кроме художников, за собой не звала, да все и так уже знали, что любая осень заканчивается просветлением.
Рецензии и комментарии 0