Война, соединившая сердца

Мастерица-затейница судьба создает настолько сложные кружева, связывая и сплетая нити жизни в тугие узлы и замысловатые узоры или, наоборот, обрывая нити, разводя людей в стороны, что самая удивительная сказка покажется скучной и пресной. Случайная встреча двух детей в самый страшный день их жизней соединила их судьбы навсегда.
Одному из моих прапрадедов, Александру Владимировичу, 21июня 1941 года исполнилось пять лет. Отец его служил в 17-м Краснознамённом Брестском погранотряде, мама, Анна Николаевна, по образованию учитель математики, была домохозяйкой. Накануне войны отец отправил их к родственникам в глухую деревеньку, а в июле вся семья собиралась в Москву – туда переводили главу семьи.
Война заявила о себе отдаленным гулом в стороне Бреста. Сашка в это время спал и сквозь сон услышал встревоженные голоса взрослых: «Война!» И сна как небывало! Сначала мальчишка обрадовался, ведь война – это весело! Они будут стрелять из ружей и пушек, громить врагов и победят! Ему она представлялась увлекательной игрой, где сражения длятся ровно до тех пор, пока интересно. Или пока не позовет домой обедать мама. Он даже быстренько сполз с печи, сам оделся и умылся, готовясь к подвигам. Но, глядя на суровые лица взрослых, понял что ошибается. Бабуля, всегда говорливая и жизнерадостная, теперь молча шуровала в печи ухватом, дед принялся колоть дрова: с каким –то остервенением взмахивал топором и с дикой силой, натужно «хыкая», опускал его на сухой березовый чурбак, отчего тот со звоном распадался на половинки. А мама… Мама шинковала капусту для щей, смачивая ее солеными слезами. Почему мама плачет, Сашка тогда не понял. Но понял, что произошло что – то страшное, что пришла огромная беда. Он прижался к маме, погладил ее тонкую руку и тихо сказал:
— Мам, не плачь! Я же с тобой! Я сильный и защитю тебя от врагов!
Мама улыбнулась, порывисто обняла его, расцеловала нежные щечки, пахнущие детством и безмятежностью, и еще сильнее заплакала…
А на следующий день из деревеньки пропали почти все мужчины. Остался только сосед, дед Панас, высокий, жилистый семидесятилетний крестьянин с волосами цвета сливок на молоке, да два подростка тринадцати и одиннадцати лет. Много позже Сашка узнал, что мужчины ушли в партизаны.
Деревенька стояла на отшибе, вдали от дорог, окруженная лесами. Война, погрохотав на границе, унеслась дальше, на восток. Уже не слышно было гула самолетов, разрывов бомб. Жизнь потекла тихо и размеренно. Как обычно. Так казалось Сашке. Только папа почему – то все никак не приезжал и не приезжал. А мальчик скучал по нему и ждал. И говорил себе: «Сегодня не успел! Приедет завтра!» И забирался в постель, обнимал подушку и, укрывшись тонким синим одеялом, старался быстрее заснуть. Чтобы скорее пришло «завтра» и приехал папа!
Шли месяцы. В Сашкиной жизни ничего не менялось. Только зимой умерла от непонятной болезни бабушка. Она вдруг остановилась посреди кухни, горшок с вареной картошкой выпал из рук ее, и бабуля упала. И ее не стало. Дед Панас долго ковырял ломом и лопатой мерзлую землю на старом погосте, готовя для старушки последнее ее пристанище. На разбитой телеге, которую Панасова жена-молдаванка называла смешным словом «каруца», старая мосластая Лыска волокла хлипкий щелястый гроб до самого кладбища, на краю которого и ждала хозяйку свежая яма. Бабы помоложе, дед и подростки сообща спустили на дно ее домовину и закидали комками смерзшееся черной земли.
И снова пришло лето. Ранним утром мама встала подоить и выгнать на пастбище корову Белянку ( пасли деревенское небольшое стадо старшие мальчишки), когда на грунтовой дороге, ведущей к деревеньке, заклубилась пыль и зарычали моторы грузовиков и мотоциклов. В деревеньку пришли немцы. Они серыми крысами рассыпались по местечку и как остервеневшие псы врывались в дома, выгоняя жителей пинками и прикладами, отбирая ценности, реквизируя скот…
Сонного Сашку рывком сбросили с кровати и швырнули к двери. Страшные лающие голоса, невозмутимые лица под нависающими касками, лязг затворов, истошный визг поросят, рев недоенных испуганных коров, пронзительные вопли женщин, оглушающие автоматные очереди, топот тяжелых сапог и запах терпкого мужского пота вперемешку с ароматом одеколона. И запах страха. Жителей погрузили в открытые грузовики и куда – то повезли.
Везли долго. Так казалось Сашке. Машина подскакивала на многочисленных ухабах, и мальчик, прижатый к жесткому борту, беспрестанно ударялся о него спиной. Было больно, но Сашка ни разу не пискнул. Происходило что – то непонятное для него, что –то страшное. Стоящая рядом тётка Михалина не переставая шептала. Сашка прислушался:
— Ойча наш, Яки ёсць на нябёсах, няхай свяцицца имя Тваё, няхай прыйдзе Царства Тваё, няхай будзе воля Твая як на небе, так и на зямли.
Перед машиной, увозящей в неизвестность Сашку с мамой, шли ещё грузовики. Слабый ветерок не успевал относить в сторону пыль, и она оседала на осунувшихся в одночасье лицах пленных, на их одежде. Словно присыпанные пеплом манекены раскачивались в кузове, а не живые люди.
— Хлеб наш надзённы дай нам сёння; и даруй нам дауги нашы, як и мы даруем даужникам нашым…
Машины остановились посреди поля, и пленным приказали выходить. Сашка крепко держал за руку маму и молчал, испуганно озираясь. Серомундирные солдаты дулами автоматов сгоняли привезенных к длинной очереди, которая тянулась далеко вперёд, туда, где был вырыт длинный ров. Но Сашка его еще не видел.
Очередь состояла из женщин и детей. Мужчин было мало, в основном инвалиды и старики. Перед Сашкиными глазами раскачивалась из стороны в сторону худенькая спина девушки в белом, с синими мелкими цветочками, сарафане. И мальчику казалось, что это ветер раскачивает нежные незабудки на платье. Девушка баюкала годовалого ребенка, очень тихо напевая колыбельную. А тот сонно ворчал и причмокивал губами. И высоко в небе звонко пел жаворонок.
Гортанные выкрики немцев внезапно заглушили автоматные очереди. Там, впереди. Сашка взглянул на маму. Она улыбнулась ему и крепко прижала к себе:
— Всё будет хорошо, сынок, я с тобой…
Разбуженный выстрелами, пронзительно заплакал ребенок на руках девушки. Стоящий рядом красивый молодой офицер что-то крикнул, наверное, приказывая девушке угомонить младенца. Та отчаянно пыталась успокоить кроху, но тот не унимался, крича всё громче и сильнее. Офицер побагровел и что – то крикнул солдату, показывая в сторону юной мамы. Солдат поспешно подскочил, вырвал малыша и, держа за тоненькие ножки, размахнувшись, с силой ударил его головой о землю и отшвырнул в сторону. Дико закричала девушка и бросилась к убитому сыну. Она упала на колени, схватила его на руки и принялась тормошить и целовать, крича:
— Дапамажыце! Виталь, хлопчык мой! Дапамажыце!
Она тормошила его и тормошила, но малыш был мёртв. Из разбитой головы его стекала кровь вперемешку с чем-то непонятным. И руки матери, и лицо её, и платье с весёленькими незабудками были вымазаны этой алой жижей. Потом девушка перестала кричать. Она бережно прижала сына к себе, села в пыль, поджав ноги, и, слегка раскачиваясь, тихонько запела, а по лицу её ползли прозрачные слезы и жирные зеленые мухи:
— Люли, люли, люли, прыляцели куры. Сели на варотах у чырвоных ботах, стали сакатаци, трэба куркам даци. Дадзим мы им грэчки, каб несли яечки. Дадзим куркам жыта — будуць курки сыты. Дадзим мы им гароху — паядузь па-троху. Люли, люли, люли, прыл…
Пистолетный выстрел оборвал колыбельную. Красивый офицер, пряча в кобуру оружие, пролаял солдатам команду. Те подхватили юную мамочку и ее кроху-сына за ноги и поволокли ко рву. Голова девушки подпрыгивала на кочках, оставляя в пыли красную липкую дорожку. А над этой дорожкой качалась маленькая головка сына.
А высоко в небе продолжал звенеть жаворонок.
— И не увядзи нас у спакусу, але збау нас ад злога. Бо Тваё ёсць Царства и сила и слава навеки. Амин.
Сашка вжался в мамкин бок. Она погладила его по голове, поцеловала в макушку:
— Всё будет хорошо, сынок, я с тобой…
Кто- то осторожно тронул его за руку. Мальчик оглянулся. Девочка его лет, чумазая, босая, широко раскрытыми глазами смотрела на него и шептала:
— Мама, мама, ты где? Мама? — и озиралась вокруг.
— Иди сюда, маленькая. Ты потерялась? — Сашкина мама взяла ее за руку и притянула к себе. – Как тебя зовут?
— Леся. Где моя мама, тетя?
— Мы ее найдем, только не плачь и не кричи,- говорила мама тихо девочке. – А то вон тот дядя рассердится и не разрешит маму искать. Подожди немного, скоро мы с ней встретимся. Не плачь, золотце.
Девочка успокоилась и доверчиво прижалась к женщине.
Очередь медленно тянулась вперед. Гортанные крики перемежались с автоматными очередями. Зловещее солнце безжалостно палило землю и покорно бредущих к могиле людей. Сашка устал. Ужасно хотелось пить. Хоть немножко, хоть глоточек, хоть капельку воды. Она булькала во фляжках у солдат, булькала, вливаясь в их молодые кадыкастые горла, она лилась, чистая и прозрачная по их потным шеям, проливаясь из фляжек… Бульк, бульк, бульк… Сухой язык прилип к нёбу. По спине катились ручейки пота, громадные зеленые мухи, громко жужжа, беспрестанно садились на лицо, шею, жаркий душный ветерок не освежал, а приносил с собой омерзительное зловоние, смрад, вызывающий рвотные спазмы. Невдалеке темнел лес. Вот бы сейчас туда, в его прохладную тень. Сашка сделал шаг в сторону от очереди.
— Хальт! – тут же пролаял серый мундир, и Сашка спрятался за маму.
— Потерпи, сынок, скоро все закончится, скоро все будет хорошо….
И Сашка терпел.
Немцы устроили перерыв на обед. Молодой офицер прогуливался вдоль очереди и рассматривал свезенных на убой людей, что-то говорил, хохотал. Солдат принес ему плитку шоколада, и офицер, развернув ее, с хрустом откусил. Он перемалывал крепкими белыми зубами коричневую сладость и посматривал на Сашку. Вдруг подошел ближе и стал тыкать шоколадом Сашке в лицо, громко хохоча. Откусывал и дразнил. Откусывал и дразнил. Сашка спрятал лицо в складках мамкиного платья. Хотелось плакать, но плакать он не стал. Почему? Он и сам не знал.
И снова очередь поползла к могиле. Кто-то тихо плакал, кто-то молился, кто-то сыпал проклятья на головы фашистов. И вот…
Их поставили на краю огромной ямы, спиной к ней. Поворачиваясь, Сашка успел заметить лежащих вповалку окровавленных людей. Рои жирных мух взлетали из ямы, ползали по лицам неподвижных людей. Зловоние стало нестерпимым. Мальчика сильно тошнило и дико хотелось хоть капельки водички, хоть из лужи, хоть из козьего копытца, как в сказке… Пить…
Мама крепко держала за руку его и приблудившуюся девочку Лесю. Держала и приговаривала:
— Всё будет хорошо, котятки, все будет хорошо. Сейчас мы отправимся искать маму. И нашего папу… И все будет хорошо…
Сашка посмотрел перед собой. Прямо перед ним, в нескольких шагах, выстроились немецкие солдаты. Они переговаривались между собой, смеялись, один из них смачно сморкнулся, вытерев нос белоснежным платком. Вот раздалась команда, и солдаты подняли автоматы.
Перед Сашкой стоял рослый дядька, рыжеволосый и конопатый. Он равнодушно, как на неодушевленный предмет, не представляющий ценности, смотрел на мальчика и ждал следующего приказа. Страшное маленькое чёрное дуло направлено было прямиком в Сашкино сердечко. Еще миг и его не станет. И исчезнет мир вокруг. Исчезнет всё-всё-всё! И жаворонок, звенящий в небе, и стремительные пищащие стрижи, полосующие небо темными крыльями, и само небо, и лес с маленькими ежатами, которых он видел недавно, и собака Жучка, которая осталась в деревеньке, и солнце, так безжалостно обжигающее Сашку, но оно бывает и добрым, ласковым… Исчезнет и мама… Для него, маленького Сашки, исчезнет всё. Он так ясно это понял, так пронзительно представил весь ужас небытия, что крохотное сердечко его сжалось до боли, на миг остановилось и зашлось потом в неистовой пляске, гулко ударяясь о рёбра. Ужас сжимал сердечко, сдавливал горло, не давая вдохнуть. По телу расползались леденящие мурашки и струился холодный пот.
Сашка еще сильнее сжал мамину руку. Хотелось спрятаться или зажмуриться, чтобы не видеть этих черных автоматных дул, не видеть этой многоглазой равнодушной смерти. Но зажмуриться не получалось. И Сашка продолжал смотреть в глаз смерти, ожидая небытия.
Но выстрелов почему – то все не было. Немцы засуетились и задрали головы. Сашка услышал приближающийся гул мотора и тоже взглянул на небо. Еще миг, и из-за леса вынырнули два бомбардировщика. От них отделились небольшие темные штуки и полетели вниз. Немцы заметались: кто-то попадал, вжимаясь в землю, кто-то стрелял вверх. Крик, рев моторов, визг падающих штук и грохот разрывов. Толпа дрогнула, качнулась…
— Бежим! – крикнула мама. Она крепко ухватила детей за руки и они побежали. По ним стреляли, рвались бомбы, люди падали, бежали по упавшим, вскакивали и снова бежали. Туда, в лес. Спасительный, родной, укроющий их от смерти лес.
Он не помнил, сколько они бежали. Ему казалось, что бег был бесконечен. Они бежали и бежали… Бежали от смерти. Бежали навстречу жизни. Он этого не помнил. Как не помнил, где нашли приют. Полгода жизни после того жуткого дня память вычеркнула напрочь. Полгода он молчал.
Анна Николаевна удочерила осиротевшую Лесю и получила похоронку на мужа. Он погиб в первые часы войны, на самой границе, пытаясь не пустить врага на родную землю. А потом…
Прошли годы. Сашка и Леся выросли. Высокий стройный кудрявый парень и тоненькая белокурая ясноглазая девушка выросли и полюбили друг друга. Тот страшный день, который он и она запомнили в мельчайших подробностях и о котором они никогда не вспоминали, соединил их души навсегда, на всю их долгую жизнь. Первым ушел Сашка. Ему было 80. Леся после смерти любимого затосковала и ушла через месяц.
Они всю жизнь не любили лето.
— Ойча наш, Яки ёсць на нябёсах, няхай свяцицца имя Тваё, няхай прыйдзе Царства Тваё, няхай будзе воля Твая як на небе, так и на зямли.