Климыч и пельмени.
Антон Лаппа Возрастные ограничения
Заведующий сельским клубом Армений Климович Кролицкий, смурно сидел подбоченясь, за грубым дубовым столом. Висевшие на бревенчатой стене со съежившимися от старости обоями часы с кукушкой только что пробили 6 утра. Проснувшиеся вместе с обитателем избы ленивые мухи начинали потихоньку нудеть в сырых углах помещения. В дом, через затянутые бычьим пузырем окна, проникал жухлый свет влажного раннесентябрьского утра. Лицо Армения уже 10 минут пыталось выразить все эмоции, на которые было способно в такой ранний час. Оно то сморщивалось, приобретая печать чудовищных моральных переживаний, когда Кролицкий почесывал небритую с проседью щеку, то надевало пустое и обиженное выражение, в то время как он вцеплялся сухой ладонью в спутанные редеющие волосы на голове, потирая формирующуюся шершавую плешь, то его физиномию начинал сотрясать дурацкий нервный тик, дополнявшийся редкими и тихими подхихикиваниями и невнятными заикающимися фразами, периодически шепотом вылетавшими из запекшихся уст.
Перед заведующим стояла огромная, раскрашенная под хохлому миска, доверху наполненная дымящимися сибирским пельменями. В пельменную кучу была воткнута под стать миске расписная деревянная ложка. Пар от яства еще был горячим и свежим, и неприятно обжигал основательный нос Армения Климовича когда тот слишком близко подносил его к миске. Заведующий мелко и с отвращением передернулся от очередного залетевшего в нос жаркого водяного флюида и попытался почесать правую ягодицу. Рука приятно нащупала карман джинс, которые он недавно купил в городе и не снимал их с момента первой примерки, и позабыв о мимолетном ягодичном зуде, Армений с наслаждением погладил идеально подогнанный карман, с кожаной нашлепкой. Длинная лавка на которой восседал обитатель избы была не в меру высока для его роста, так что Армению Климовичу выпадала возможность болтать ногами в старых обтрепанных лаптях. Кролицкий, не преминув дернуть тощими изящными ножками и как бы вспомнив о них, брезгливо их осмотрел, с прискорбием в очередной раз заметив себе, что онучи от лаптей намотанные поверх прекрасных городских джинс, дико не гармонируют с последними. Вздохнув с шумом и смахнув длинным рукавом загвазданной косоворотки дохлую навозную мушищу со стола, а затем резко отодвинув блюдо с едой на середину, Кролицкий угрюмо оглядел светлицу.
— Б***ди стоеросовые!.. – смачно, но тихо, выругался Армений Климыч, не понятно кому обращаясь – то ли к снующим по затхлому пространству избы окончательно взбодрившимся мухам, то ли к новеньким пластиковым образам, что по директиве председателя должны были быть развешаны в избах у всех жителей деревни, не зависимо от их сомнений в наличии высших сил, и на которые заведующий периодически злобно зыркал исподлобья.
— Господи ты, Боже, – просипел Армений и на пол-секунды осекся, вспомнив снова о своем безбожном продвинутом образе повседневной мысли, но помешкав немного, продолжил – Сколько можно-то краю нашем несчастному дерьмо-то жрать? Вон оно че, — уже вполголоса забормотал Климыч – В городе – то же тесто, то же мясо, а вкус каков! Не чета данной, так сказать субстанции! Вид-то какой пищи у них! Ладно вид, вкус! Вкус расчудеснейший, а названия, ммм, Лазанья, Равиолло!!! Музыка!!! Артемий Климыч нервно выскочил из-за стола, и скуксившись на миг от вида расплетающегося и подгнившего лаптя на левой ноге, принялся расхаживать по избе, заложив руки за спину.
— Ни черта не понять пельменЯм этим навозным, что пора в кушанье превращаться из хряпы свиной, 30 лет борюсь за энто – бестолку!!! Климыч подпрыгнул к с широкой и пыльной панели плоского телевизора висевшего на стене, рядом с которым стеснительно примостились желтые в картинных рамках фотографии сухощавых родителей Армения, померших несметное количество лет назад.
— Говорю колхозникам этим гадским – свали-ка отсель ненадолго, выберись в город, суши там попробуй, хамон, рыбку-фугу под кьянтишку закуси!- декламировал заведующий, старательно вырисовывая на пыльном экране панели незамысловатые надписи. Красивые названия на иностранных языках легко ложились на глянцевый черный экран. Особенно по душе ему пришлось качество изображения названия старого мужского хора с города Туманный Альбион, которое переводилось как «Парни из скотного ряда», или вроде того, с коими он вел хорошие знакомства. Правда ходили слухи, что аглицкие мОлодцы не слишком жаловали общение с девицами, но Кролицкий этим россказням не доверял, как и всему в жизни. Внезапно Артемию больно закололо в районе желудка. Поначалу Климыч списал это на застарелый панкреатит – память о широкой молодости проведенной среди ансамблей гусельников, ложечников и исполнителей плясовой «Трепак». В те годы дремучего застоя он силился каким-то образом привнести в творчество своих товарищей хоть немного городской мысли, передового музыкального уклада. Ложечникам предлагалось освоить мавританские бубны, гусельникам послушать трогательную мандолину, трепачи уговаривались на разучивание зажигательной дублинской джиги. Но усилия в массе своей были тщетны, ибо охмелье после выступлений по корчмам, да сараям, в тайне от председателей, и отсутствие необходимого инвентаря, препятствовало впитыванию новых веяний.
Но боль в желудке поселившаяся там, совершенно странным образом не мешала, а наоборот, помогала пробудить в покатой и умной голове Климыча погасшие воспоминания. По прошествии минут трех, Артемий, наконец подумал, что тяготы под ложечкой скорее всего от того, что ему удивительно хочется жрать. Воспоминания из глубокой юности продолжали одолевать посредством этих фантомных колик. Проявлялись мощные и яркие образы: школа, академия, товарищи из среды артистов, города, первая любовь… «Рая, — возникло в голове у Климыча ярко розовое слово. «Раиса…» — и вокруг слова начали расти геоцинты и ромашки и забавно запорхали бабочки. От удовольствия прикрыв глаза, Артемий принялся переносить слово на экран, окунув средний палец в желтоватую пыль. Открыв глаза, Тролицкий замер от неприятного удивления. Кивком головы скинув очки на кончик носа он приблизился к плоскости телевизора. По самому центру панели красовалась подпись РОИССЯ.
«Тьфу ты, епт!» — заведующий смачно харкнул на земляной пол. «Удавил бы суку –председателя, хотя бараны эти безрогие только такого охламона и достойны!!! Тыщу лет его облизывать еще будут, да кизяк энтот жрать!!!». У окна приветливо сверкнула труба нового патефона из города, словно желая успокоить хозяйский гнев. Кролицкий заметил это и уже с блаженной улыбкой мягко подкрался к аппарату. «Встают они с колен, как же» — со снисходительной добротой в голосе, ласково улыбаясь и поглаживая квадратное брюхо патефона произнес Крольницкий. «Чуть, привстали, пьянь тупорылая, так в свое же дерьмо рожей и перевесили, а жопа торчит, зато свинарник у деревни Крайняки отхватили задарма, мол свиньи там обоссаные не хотят с козлами и петухами в одной деревни обитать. Одни, говорят, слишком бодаются, другие кукарекают. А козлы эти с петухами орут: «Валите хряки в деревню соседскую,(то есть к нам – в Большаки), а те – «Да делов-то, отвалим — только со своим свинарником…» И по какому, спрашивается, праву отбирает наш председатель у козлов с петухами их исконный свинарник? Ась?!» Артемий заново распалялся под уже выходящим и лижущем пленку на окнах солнцем. Нервно перебирая на стеллаже собрание потрепанных грампластинок, которому мог позавидовать любой ценитель, он скоро выискал одну из своих любимых – «Янус Городской». «Вот это ребятушки, ну удалые, ну разухабистые, матку-правду режут как масло топором!» Климыч уверенно зарядил пластинку. Из раструба патефона полились лихие звуки сопелок, жалеек и цимбал, характерных для белых деревень. «Сморим мы к лету, сморим мы бобра!» – вопил сладкоголосый солист из раструба. Артемий не выдержав такого залихватского напора, сам начал приплясывать, пока не разошелся напропалую в ураганной присядке. Неистово скача вокруг дубовых стола и скамеек он начисто позабыл про пельмени, которые уже остыли и взялись подсыхать, уже немного засиженные мухами. «Сморим бобра этого чертова!!!» — громогласно и с отдышкой вещал Кролицкий во время пляски. «Словом нашим едким сморим, пламенем адским, умеючи, как могЁм!!!». Немного сбившись с курса, Артемий с размаха налетел на печь, и стоявший рядом ухват тяжелым концом обрушился на затылок танцора.
«Уй, ёёё!!!» — заныл Климыч кисло сморщившись от боли. Прекратив пляску, он принялся потирать затылок. «Ах ты холера, председатель, знаю, ты ухват энтот, его душу в пекло, здесь оставил!!!». На затылке то час стал наливаться среднего размера фофан, который заведующий нежно щупал, будто исследуя такое чудное свойство организма.
«Ох г***но-г***но… На говне сидит г***но жрет, говном погоняет… Жаль мало нас, немолоды мы уже… Не исправить ничего, я то в город уеду, да вернусь, да уеду… Остальные че? До заворота кишок будут пельменями да борщами давится, скоты, да балалайки слушать и ими же морды кроить друг дружке… Ни хера их, мудней, к буйабесу с пудингом и тарантелле с сальсей не приучить, видеть их ненавижу!»
Совсем позабыв про завтрак, Климыч сидел на заиндевелом земляном полу, дослушивая веселых белодеревенских песняров хрипящих последнюю композицию пластинки. «Мать… Шишак ноет чо-то, за льдом спуститься надоть» — подумал Армений. Тяжко поднявшись, и вяло покачиваясь он прошествовал в сени, шаркая расхристанными лаптями, за которыми гадюками вились веревки с онучей. Выйдя на крыльцо, Армений машинально начал шарить по карманам джинс и забираться подрагивающей рукой за пазуху косоворотки, надеясь отыскать пачку душистых городских «Галуаз». Наконец он вспомнил, что заначил их накануне на полочке возле двери под закопченым чугунком. Томно закряхтев он достал пачку и вытащив длинную белую гильзу, присел на деревянную ступеньку. «А есть ли лед там в погребе-то?»- сам у себя едва слышно вопросил Климыч.
Солнце уже уверенно заняло место на небосводе и приготовились отлично проделать свою любимую работу. Раздолбанная грунтовка за околицей поблескивала еще мокрыми наполовину вросшими в глину встречавшимися булыжниками. За небольшим холмиком внизу серебряной цепочкой валялась речушка и на огромном поле за ней окунувшись в утренний туман, лениво щипали траву лошади.
Легкий ветерок подул с востока со стороны гречишных полей. Не успев прикурить Армений внезапно отложил папиросу на дощатое крыльцо и жадно вдохнул восточный воздух. От дурманящего запаха перестала ныть шишка на голове Климыча и на все его сознание обрушилось небывалое спокойствие, и накатила вторая за утро волна памяти. Он вдруг вспомнил, как пацаном, не удержавшись, скатился кубарем с того холмика и докатился аж до речки и вся светлая холщевая рубаха была красной от раздавленной его тщедушным детским тельцем дикой клубники. Как лежал под своей любимой вишней за амбаром и ждал, что вот-вот, очередной раз сорвется бордовая ягода, в порыв гречишного ветерка. Вспомнил вкус того самого меда с пасек возле полей ядрицы… Как давно Климыч не знал чистого медового вкуса, не являющегося компонентом дьявольского Большаковского самогона… Вспомнил мягкие руки матери опыленные сероватой мукой, любовно лепящие крупные сибирские пельмени… Спелая слеза скатилась по волосатой ланите Климыча. «Прости, Матка,» — дрожащими губами пролепетал Армений Климыч — «Попутали… Прости родимая...» Подставив мешковатые глаза солнцу, Климыч улыбался рыдая. Он чувствовал как спонтанное абсолютное счастье подымается вверх по его телу от лаптей до потрепанной узорчатой ермолки, бог знает каким чудом закрепившейся на затылке. Бодро подскочив со ступеньки крыльца он ринулся в глубь избы чуть не своротив с ржавых петель хлипкую дверь. Миска с заскорузлыми уже пельменями мирно стояла на середине стола облепленная различного вида насекомой сволочью. Заведующий, не присаживаясь, стремительно накинулся на еду, хватая пельмени руками, и блаженно крякая, пожирал их, подсаливая чистыми слезами, да ненароком проглатывая растерявшихся мушек.
Перед заведующим стояла огромная, раскрашенная под хохлому миска, доверху наполненная дымящимися сибирским пельменями. В пельменную кучу была воткнута под стать миске расписная деревянная ложка. Пар от яства еще был горячим и свежим, и неприятно обжигал основательный нос Армения Климовича когда тот слишком близко подносил его к миске. Заведующий мелко и с отвращением передернулся от очередного залетевшего в нос жаркого водяного флюида и попытался почесать правую ягодицу. Рука приятно нащупала карман джинс, которые он недавно купил в городе и не снимал их с момента первой примерки, и позабыв о мимолетном ягодичном зуде, Армений с наслаждением погладил идеально подогнанный карман, с кожаной нашлепкой. Длинная лавка на которой восседал обитатель избы была не в меру высока для его роста, так что Армению Климовичу выпадала возможность болтать ногами в старых обтрепанных лаптях. Кролицкий, не преминув дернуть тощими изящными ножками и как бы вспомнив о них, брезгливо их осмотрел, с прискорбием в очередной раз заметив себе, что онучи от лаптей намотанные поверх прекрасных городских джинс, дико не гармонируют с последними. Вздохнув с шумом и смахнув длинным рукавом загвазданной косоворотки дохлую навозную мушищу со стола, а затем резко отодвинув блюдо с едой на середину, Кролицкий угрюмо оглядел светлицу.
— Б***ди стоеросовые!.. – смачно, но тихо, выругался Армений Климыч, не понятно кому обращаясь – то ли к снующим по затхлому пространству избы окончательно взбодрившимся мухам, то ли к новеньким пластиковым образам, что по директиве председателя должны были быть развешаны в избах у всех жителей деревни, не зависимо от их сомнений в наличии высших сил, и на которые заведующий периодически злобно зыркал исподлобья.
— Господи ты, Боже, – просипел Армений и на пол-секунды осекся, вспомнив снова о своем безбожном продвинутом образе повседневной мысли, но помешкав немного, продолжил – Сколько можно-то краю нашем несчастному дерьмо-то жрать? Вон оно че, — уже вполголоса забормотал Климыч – В городе – то же тесто, то же мясо, а вкус каков! Не чета данной, так сказать субстанции! Вид-то какой пищи у них! Ладно вид, вкус! Вкус расчудеснейший, а названия, ммм, Лазанья, Равиолло!!! Музыка!!! Артемий Климыч нервно выскочил из-за стола, и скуксившись на миг от вида расплетающегося и подгнившего лаптя на левой ноге, принялся расхаживать по избе, заложив руки за спину.
— Ни черта не понять пельменЯм этим навозным, что пора в кушанье превращаться из хряпы свиной, 30 лет борюсь за энто – бестолку!!! Климыч подпрыгнул к с широкой и пыльной панели плоского телевизора висевшего на стене, рядом с которым стеснительно примостились желтые в картинных рамках фотографии сухощавых родителей Армения, померших несметное количество лет назад.
— Говорю колхозникам этим гадским – свали-ка отсель ненадолго, выберись в город, суши там попробуй, хамон, рыбку-фугу под кьянтишку закуси!- декламировал заведующий, старательно вырисовывая на пыльном экране панели незамысловатые надписи. Красивые названия на иностранных языках легко ложились на глянцевый черный экран. Особенно по душе ему пришлось качество изображения названия старого мужского хора с города Туманный Альбион, которое переводилось как «Парни из скотного ряда», или вроде того, с коими он вел хорошие знакомства. Правда ходили слухи, что аглицкие мОлодцы не слишком жаловали общение с девицами, но Кролицкий этим россказням не доверял, как и всему в жизни. Внезапно Артемию больно закололо в районе желудка. Поначалу Климыч списал это на застарелый панкреатит – память о широкой молодости проведенной среди ансамблей гусельников, ложечников и исполнителей плясовой «Трепак». В те годы дремучего застоя он силился каким-то образом привнести в творчество своих товарищей хоть немного городской мысли, передового музыкального уклада. Ложечникам предлагалось освоить мавританские бубны, гусельникам послушать трогательную мандолину, трепачи уговаривались на разучивание зажигательной дублинской джиги. Но усилия в массе своей были тщетны, ибо охмелье после выступлений по корчмам, да сараям, в тайне от председателей, и отсутствие необходимого инвентаря, препятствовало впитыванию новых веяний.
Но боль в желудке поселившаяся там, совершенно странным образом не мешала, а наоборот, помогала пробудить в покатой и умной голове Климыча погасшие воспоминания. По прошествии минут трех, Артемий, наконец подумал, что тяготы под ложечкой скорее всего от того, что ему удивительно хочется жрать. Воспоминания из глубокой юности продолжали одолевать посредством этих фантомных колик. Проявлялись мощные и яркие образы: школа, академия, товарищи из среды артистов, города, первая любовь… «Рая, — возникло в голове у Климыча ярко розовое слово. «Раиса…» — и вокруг слова начали расти геоцинты и ромашки и забавно запорхали бабочки. От удовольствия прикрыв глаза, Артемий принялся переносить слово на экран, окунув средний палец в желтоватую пыль. Открыв глаза, Тролицкий замер от неприятного удивления. Кивком головы скинув очки на кончик носа он приблизился к плоскости телевизора. По самому центру панели красовалась подпись РОИССЯ.
«Тьфу ты, епт!» — заведующий смачно харкнул на земляной пол. «Удавил бы суку –председателя, хотя бараны эти безрогие только такого охламона и достойны!!! Тыщу лет его облизывать еще будут, да кизяк энтот жрать!!!». У окна приветливо сверкнула труба нового патефона из города, словно желая успокоить хозяйский гнев. Кролицкий заметил это и уже с блаженной улыбкой мягко подкрался к аппарату. «Встают они с колен, как же» — со снисходительной добротой в голосе, ласково улыбаясь и поглаживая квадратное брюхо патефона произнес Крольницкий. «Чуть, привстали, пьянь тупорылая, так в свое же дерьмо рожей и перевесили, а жопа торчит, зато свинарник у деревни Крайняки отхватили задарма, мол свиньи там обоссаные не хотят с козлами и петухами в одной деревни обитать. Одни, говорят, слишком бодаются, другие кукарекают. А козлы эти с петухами орут: «Валите хряки в деревню соседскую,(то есть к нам – в Большаки), а те – «Да делов-то, отвалим — только со своим свинарником…» И по какому, спрашивается, праву отбирает наш председатель у козлов с петухами их исконный свинарник? Ась?!» Артемий заново распалялся под уже выходящим и лижущем пленку на окнах солнцем. Нервно перебирая на стеллаже собрание потрепанных грампластинок, которому мог позавидовать любой ценитель, он скоро выискал одну из своих любимых – «Янус Городской». «Вот это ребятушки, ну удалые, ну разухабистые, матку-правду режут как масло топором!» Климыч уверенно зарядил пластинку. Из раструба патефона полились лихие звуки сопелок, жалеек и цимбал, характерных для белых деревень. «Сморим мы к лету, сморим мы бобра!» – вопил сладкоголосый солист из раструба. Артемий не выдержав такого залихватского напора, сам начал приплясывать, пока не разошелся напропалую в ураганной присядке. Неистово скача вокруг дубовых стола и скамеек он начисто позабыл про пельмени, которые уже остыли и взялись подсыхать, уже немного засиженные мухами. «Сморим бобра этого чертова!!!» — громогласно и с отдышкой вещал Кролицкий во время пляски. «Словом нашим едким сморим, пламенем адским, умеючи, как могЁм!!!». Немного сбившись с курса, Артемий с размаха налетел на печь, и стоявший рядом ухват тяжелым концом обрушился на затылок танцора.
«Уй, ёёё!!!» — заныл Климыч кисло сморщившись от боли. Прекратив пляску, он принялся потирать затылок. «Ах ты холера, председатель, знаю, ты ухват энтот, его душу в пекло, здесь оставил!!!». На затылке то час стал наливаться среднего размера фофан, который заведующий нежно щупал, будто исследуя такое чудное свойство организма.
«Ох г***но-г***но… На говне сидит г***но жрет, говном погоняет… Жаль мало нас, немолоды мы уже… Не исправить ничего, я то в город уеду, да вернусь, да уеду… Остальные че? До заворота кишок будут пельменями да борщами давится, скоты, да балалайки слушать и ими же морды кроить друг дружке… Ни хера их, мудней, к буйабесу с пудингом и тарантелле с сальсей не приучить, видеть их ненавижу!»
Совсем позабыв про завтрак, Климыч сидел на заиндевелом земляном полу, дослушивая веселых белодеревенских песняров хрипящих последнюю композицию пластинки. «Мать… Шишак ноет чо-то, за льдом спуститься надоть» — подумал Армений. Тяжко поднявшись, и вяло покачиваясь он прошествовал в сени, шаркая расхристанными лаптями, за которыми гадюками вились веревки с онучей. Выйдя на крыльцо, Армений машинально начал шарить по карманам джинс и забираться подрагивающей рукой за пазуху косоворотки, надеясь отыскать пачку душистых городских «Галуаз». Наконец он вспомнил, что заначил их накануне на полочке возле двери под закопченым чугунком. Томно закряхтев он достал пачку и вытащив длинную белую гильзу, присел на деревянную ступеньку. «А есть ли лед там в погребе-то?»- сам у себя едва слышно вопросил Климыч.
Солнце уже уверенно заняло место на небосводе и приготовились отлично проделать свою любимую работу. Раздолбанная грунтовка за околицей поблескивала еще мокрыми наполовину вросшими в глину встречавшимися булыжниками. За небольшим холмиком внизу серебряной цепочкой валялась речушка и на огромном поле за ней окунувшись в утренний туман, лениво щипали траву лошади.
Легкий ветерок подул с востока со стороны гречишных полей. Не успев прикурить Армений внезапно отложил папиросу на дощатое крыльцо и жадно вдохнул восточный воздух. От дурманящего запаха перестала ныть шишка на голове Климыча и на все его сознание обрушилось небывалое спокойствие, и накатила вторая за утро волна памяти. Он вдруг вспомнил, как пацаном, не удержавшись, скатился кубарем с того холмика и докатился аж до речки и вся светлая холщевая рубаха была красной от раздавленной его тщедушным детским тельцем дикой клубники. Как лежал под своей любимой вишней за амбаром и ждал, что вот-вот, очередной раз сорвется бордовая ягода, в порыв гречишного ветерка. Вспомнил вкус того самого меда с пасек возле полей ядрицы… Как давно Климыч не знал чистого медового вкуса, не являющегося компонентом дьявольского Большаковского самогона… Вспомнил мягкие руки матери опыленные сероватой мукой, любовно лепящие крупные сибирские пельмени… Спелая слеза скатилась по волосатой ланите Климыча. «Прости, Матка,» — дрожащими губами пролепетал Армений Климыч — «Попутали… Прости родимая...» Подставив мешковатые глаза солнцу, Климыч улыбался рыдая. Он чувствовал как спонтанное абсолютное счастье подымается вверх по его телу от лаптей до потрепанной узорчатой ермолки, бог знает каким чудом закрепившейся на затылке. Бодро подскочив со ступеньки крыльца он ринулся в глубь избы чуть не своротив с ржавых петель хлипкую дверь. Миска с заскорузлыми уже пельменями мирно стояла на середине стола облепленная различного вида насекомой сволочью. Заведующий, не присаживаясь, стремительно накинулся на еду, хватая пельмени руками, и блаженно крякая, пожирал их, подсаливая чистыми слезами, да ненароком проглатывая растерявшихся мушек.
Рецензии и комментарии 0