Другой

Если я люблю другого человека, то чувствую единство с ним, но с таким, каков он есть, а не с таким, как мне хотелось бы.

Эрих Фромм

Понимание всего ужаса ситуации приходило к нему постепенно. Он не мог сказать со всей уверенностью, в какой момент начался этот кошмар, но принимал за точку отсчёта тот день, когда впервые проснулся с чудовищной головной болью. Его шатало, тошнило, дико хотелось пить, а по ощущениям он был готов упасть и испустить дух в любой момент. В первый раз он списал всё на усталость: получая немало заказов, он работал не покладая рук и, случалось, спал всего по нескольку жалких часов в сутки. Конечно, любой другой человек признал бы в подобных симптомах банальное похмелье. Однако этому диагнозу противоречил один немаловажный нюанс: молодой талантливый скульптор вообще не употреблял спиртного — не только лишь накануне, но и в принципе, не делая исключений даже для праздников.

Но ситуация повторялась снова и снова. Теперь он подозревал у себя какую-то болезнь. И, в известном смысле, он был по-своему прав, хотя болезнь была совсем не той, какую он себе представлял.

Затем он заметил, что у него начали пропадать деньги, потом — предметы посуды и фамильные драгоценности, а в довершение — всё, что только возможно было заложить в ломбард, продать ростовщику или обменять на сомнительные услуги. Естественно, это уже нельзя было списать на усталость: понимая, что его обворовали, скульптор, вместе с тем, не мог предъявить претензии кому-то конкретному.

Доставшийся ему по наследству дом стоял один на отшибе: соседей у него не было. Немногочисленные друзья, приятели и знакомые гостили у него нечасто. И это вполне устраивало молодого человека, всецело отдающего себя работе, требовавшей от него полной собранности. Теоретически, кто-нибудь ещё мог незаметно прокрасться и вскоре бежать, однократно украв то, что лежало на виду. Но большую часть времени скульптор проводил у себя в доме, где всё было на виду, ел во время работы, спал немного и был внимателен к порядку. К тому же, если бы кража случилась в редкие часы сна раз или даже два, — редкий вор сумел бы дежурить у дома целыми сутками, дни и ночи напролёт, для того чтобы угадывать те редкие моменты, в которые молодой человек, неожиданно для самого себя, позволял себе роскошь недолго отдохнуть.

Получив аванс и заняв у кого только можно, он нехотя поставил на окнах решётки, которые, на его взгляд, портили весь дивный пейзаж, как дохлая крыса посреди пирога, сменил замок на двери и приобрёл сейф. И поначалу казалось, что таинственные кражи после этого прекратились. Но вскоре всё продолжилось точно так же, как и раньше, а ко всем бедам — какой-то мерзавец (если он, конечно же, действовал один) подкараулил момент и разгромил все работы в мастерской. Никакие деньги не могли компенсировать такого — горя отца, лишившегося своих любимых детей; и если кражи были тем, что возможно было если не простить или оправдать, то хотя бы понять, то это уже не шло ни в какие ворота. Кто? Почему? За что? Кому стало лучше от его трагедии?

Полиция тщательно осмотрела весь дом и прилегающие окрестности, опросила разгневанного и убитого горем владельца, но не сумела обнаружить ни следов взлома, ни каких-либо улик, оставленных злоумышленником. Многое в этом деле смущало: в первую очередь — сам факт того, что хозяин мастерской не впускал никого внутрь и в то же самое время не проснулся от жуткого грохота, стоявшего во время погрома. Хотя, порой, уставшие солдаты, бывало, спали даже во время бомбёжек.

У следователя промелькнула мысль, что скульптор по каким-то причинам мог сам учудить весь сыр-бор, а потом уже вызвать полицию, представ в глазах общественности невинной жертвой. Но даже и допуская подобную безумную возможность, он не находил мотива: скульптуры не были застрахованы, и скульптор не получил за погром ни гроша; аванс необходимо было отрабатывать, а значит, весь долгий и кропотливый труд пошёл насмарку и требовалось начинать всё с нуля; тяга к известности подобным путём никогда не отличала молодого творца, чуждого эпатажа и какой-либо особой эксцентричности. Даже имея определённые возможности, он жил скромно, не воображал о себе ничего, работал в классической манере, чуждый авангардным веяниям, не гнался за дешёвыми выходками и ставил во главу угла то, что он делает, а не то, будут ли обсуждать и хвалить это окружающие. Со всех сторон — причин не наблюдалось. И, как бы то ни было, если бы он даже совершил всё это сам, — тому не было доказательств, а если бы и были — это не являлось бы поводом для ареста.

Как бы то ни было, поплакав над черепками, деятель искусства вернулся за работу. Разгадывая душой ту загадку, которую скрывал в глубине каждый обычный кусок глины, он усердно и с рвением обнажал затаившийся образ, даря красоте свободу. Казалось, полоса неудач отошла в прошлое, начав забываться как страшный сон, но вскоре беды продолжились.

Не желая оставаться в одиночестве, но не имея возможности и желания брать в дом кого-либо постороннего, скульптор завёл собаку — для охраны и общения. Первое время всё шло очень хорошо: он кормил свою новую подругу, беседовал с ней во время работы, делился соображениями и чувствовал себя прекрасно. Собаку нужно было выгуливать, что давало повод лишний раз выйти из дома и отвлечься от дурных мыслей, хотя, ставший настоящим параноиком, творец старался выходить только в светлое время, недалеко и ненадолго. Но в один прекрасный день он проснулся среди ночи и, решив пройти через комнату, поскользнулся на крови, в луже которой лежало убитое животное.

Бессмысленное, бесчеловечное деяние в отношении существа, которое сделалось близким и милым его сердцу, лишь усугубило его и без того нездоровое состояние. Но в этот раз он не стал обращаться в полицию: во-первых, он сомневался в каких-либо шансах на успех расследования, а во-вторых — не хотел ухудшать и без того подгаженную репутацию. Однако беды на этом не закончились.

Очнувшись однажды утром и направившись справлять малую нужду, мужчина обнаружил неладное, после чего, не став откладывать проблему в долгий ящик, спешно обратился к врачу. Поставленный при подобных симптомах, пусть и не смертельный, но всё-таки весьма неприятный диагноз был подобен грозе среди ясного неба.

Головные боли, тошнота, головокружение и сухость, как при похмелье, — это, пусть и притянув объяснение за уши, ещё можно было как-то уместить в рамки привычного. Тот жуткий погром или кражи — аналогично. Но обнаружить с утра цветок из букета Венеры, при том, что ведёшь образ жизни благонравного затворника, было совершенно дико.

В жизни скульптора встречались женщины, но для того, чтобы пересчитать их, — хватало и пальцев одной руки. К тому же, это никогда не были мимолётные увлечения: лишь долгие серьёзные отношения с расчетом на брак, разрушавшиеся по независящим от него обстоятельствам. Он пережил и измену, и подлость, и предательство, но не утратил от этого веру в людей. Он мог простить всё, не мстя и не отвечая злым на злое, но прощение не означало отсутствия каких-либо последствий вообще: с некоторыми людьми просто не оставалось причин поддерживать какие бы то ни было отношения.

Впрочем, насущные злоключения беспокоили его в большей степени. Приличный человек из порядочной семьи, обладающий высокими принципами, он просто не мог жить так, как за его спиной зашептались вокруг; но даже если бы и захотел — не сумел бы им что-либо доказать или опровергнуть. Впрочем, до мнения клеветников ему не было дела.

Не ведая причин возникновения болезни, но видя проблему, с которой, так или иначе, необходимо бороться, он следовал предписаниям доктора, но, проснувшись одним прекрасным утром, обнаружил рядом с собой в постели незнакомую женщину, от которой несло алкоголем. Вокруг была раскидана одежда и лежали осколки каких-то бутылок. С чудовищным криком, распугавшим даже и голубей на крыше, он привёл незнакомку в чувство, потребовав объяснений. Не понимая, чем вызвано подобное поведение, почему её подозревают не то в воровстве, не то в чём-то похуже, она назвала его сумасшедшим и, спешно одевшись, бежала, не оставив после себя никаких внятных ответов. С её слов он лишь смог заключить для себя, что до недавней ночи они даже не были знакомы, вчера они много выпили, а он сам притащил её сюда и раздел.

Женщина не была похожа на лгунью и вряд ли скрывала что-то ещё. Но некоторые неутешительные выводы начинали сами собой напрашиваться. А вскоре они уже начали подтверждаться, усиливая подозрения, отвергаемые скульптором до последнего. Когда он решил почаще бывать на свежем воздухе и начал регулярно прогуливаться, что раньше не было для него свойственно, с ним то и дело начинали здороваться незнакомые люди. И, надо сказать, с большинством из них он не стал бы вести никаких дел, пребывая в здравом уме и твёрдой памяти.

Мастерская постепенно наполнилась новыми скульптурами, большую часть долгов удалось выплатить, а оставшиеся — перезанять, чтобы выиграть время. Деньги и вещи ещё периодически пропадали, но не с такой частотой и не в таких количествах. Помимо этого какие-то незнакомые вещи, напротив, начали появляться. Новая обувь, одежда, пудовые гири и сигары (которые скульптор, ни разу в жизни не пробовавший курить, невзлюбил сразу) возникли, словно ниоткуда. И человек искусства был бы рад отправить весь этот хлам на помойку, но опасался того, что тот, Другой, поступит аналогичным образом уже с его скульптурами и вещами, когда наступит его время.

— Кто же ты? Доктор Джекилл? Вильям Вильсон? — спрашивал скульптор, тоскливо взирая на своё отражение в зеркале. Но отражение не отвечало.

Какое-то время мужчина пытался отмечать дни в календаре, фиксировать время, для того чтобы уловить те моменты, когда выпадает из реальности, но вскоре осознал, что это — Сизифов труд: Другой знал о его действиях и продолжал отметки как ни в чём не бывало. А находки, тем временем, становились всё более и более жуткими: какие-то ножи и кастеты; струна от рояля, предназначенная для бесшумных удушений; телескопическая дубинка; револьвер с отделанной перламутром рукоятью; и прочие предметы, которые вполне недвусмысленно намекали на сферу деятельности владельца.

Однажды, по чистой случайности, скульптор обнаружил под одной из половиц в своей мастерской тайник, в котором хранились несколько пар часов, перстни, бусы и прочие вещи, которые, судя по всему, были ворованными. Всё это вызывало огромную гамму чувств: презрение, ненависть, страх, негодование и прочие, ни разу не связанные с весельем и радостью. При этом возможные действия виделись довольно туманными.

Можно было, к примеру, взять в руки тот же самый револьвер и застрелиться. И этот поступок отнюдь не был бы проявлением слабости и безвольности, поскольку иного способа обезвредить того, кто вполне мог оказаться не только грабителем и вором, но также убийцей, маньяком и душегубом, он не знал. Возможно, таким способом можно было бы спасти многие и многие жизни. Но всё-таки скульптор не желал подобного исхода, и вряд ли кто-нибудь посмел бы его в этом упрекнуть: во-первых, самоубийство являлось самым страшным грехом, а во-вторых — ему просто хотелось жить, ведь он был молод, не желал никому зла и считал бы свою гибель несправедливой.

Можно было нанести себе такие увечья, после которых он просто физически не смог бы никому и ничем навредить, собрать улики и сдаться полиции или самому обратиться за помощью в сумасшедший дом. Но и эти варианты нравились ему не больше первого: превращаться в калеку и овощ, продолжая не жизнь, а существование, — не хотелось; в полиции злоключения могли не закончиться, как, впрочем, и в лечебнице для душевнобольных; и, откровенно говоря, и то и другое пугало.

Тем не менее просыпаться с разбитыми костяшками и кровью на кулаках и лезвии ножа, привкусом алкоголя и сигар во рту изо дня в день было мерзко и унизительно. Так не могло продолжаться вечно: изо дня в день Другой получал всё больше времени и власти и, вполне вероятно, он мог нарваться на чей-либо нож или пулю или угодить в руки полиции.

Вульгарный и недалёкий, негодяй был чужд воспитания и пристрастий скульптора: если, разумеется, не считать примитивного и непристойного стихотворения, как-то раз специально оставленного им на стене, или полового органа, слепленного из глины.

Долгое время мечась от варианта к варианту, скульптор решил, что должен хотя бы попробовать решить дело миром и, если это у него не получится, пойти на крайнюю меру.

Первым делом он завёл тетрадь для переписки и, положив её на видное место у кровати, написал холодное приветствие, краткое изложение событий последних месяцев и своего отношения к происходящему, с учётом испытываемых им неудобств, а также планов и соображений на будущее. В том случае, если письмо будет проигнорировано или уничтожено, — он обещал покончить с собой сразу же, как только вернётся контроль над телом.

Ответ не заставил себя долго ждать: нарисовав неуместную весёлую мордашку и обозвав своего соседа по телу ломающейся целкой, Другой пообещал, что постарается курить поменьше, заметив вместе с тем, что коль скоро они оба занимают одно тело, то выходов остаётся не так уж и много. Либо один из них подавит второго, либо, волей или неволей, убьёт их общее тело, погубив обоих, либо они должны начать искать какие-то компромиссы, уважая чужие права и интересы.

Ни стиль изложения, ни суть высказываний, ни форма подачи не вызывали у его собеседника бурной радости, но, во всяком случае, дело сдвинулось с мёртвой точки.

Терпеть хамство, спускать грубость и дерзость скульптор не собирался и был намерен сразу обозначить границы дозволенного. Назвав собеседника грязным животным и быдлом (подчёркивая то, что лишь констатирует факты и называет вещи своими именами), он заявил, что не намерен сносить его выходки и прогибаться. Ещё одна затяжка, ещё один бокал, ещё одна кража или грабёж, хоть намёк на что-нибудь — тюрьма, увечье или пуля в лоб. Впрочем, можно и пулю в живот — смерть будет медленной и очень мучительной. Но и это ещё не всё — сначала он должен вернуть всё, что забрал у него или у других. Нет возможности вернуть вещи — пусть компенсирует деньгами. И не заберёт их у кого-нибудь, а честно заработает. Не знает, где и как — пусть поработает на него, а он будет платить ему за уборку в доме, за вымытую посуду; если сможет, пусть попробует делать скульптуры, но не трогает уже начатые. Если кого-то нельзя найти, чтоб возместить награбленное, — пусть хотя бы подаст пожертвование в церковь или нищему. И пусть немедленно порвёт все отношения со своими отбросами и походы по шлюхам.

Как и ожидалось, ответ не заставил себя долго ждать: очень эмоциональный, но не очень приличный. Что ж, эта война была объявлена, и уступать своего никто не желал, а компромиссы на условиях одной стороны казались неприемлемыми для другой.

Другой уже создал ему немало проблем и продолжал создавать их своим образом мышления, поведением, привычками, но, вместе с тем, он не желал создавать себе явные проблемы, отчего, например, имел тайники и старался не оставлять улик для полиции. И, само собой, имея возможность покончить с собой и скульптором, — он мог пригрозить, но не желал осуществить подобное, потому что ему, в отличие от творца, имелось что терять.

Констатируя наблюдения, молодой творец сделал определённые выводы: с одной стороны, один имел доступ к информации и памяти другого, ведь, имея общее тело с общим мозгом и нервной системой, они обладали общими моторными навыками (хотя во время очереди той или другой личности результативность в профильных областях разительно отличалась) и общим набором воспоминаний (в конце концов, у Другого не имелось собственного детства, родителей и жизни, личного опыта в каких-то вопросах или самостоятельно почерпнутых знаний — он их просто «унаследовал»).

События, совершенные одной личностью, — вспоминались другой спустя некоторое время, обрывочно и смутно, как если бы происходили во сне. Взглянув на какие-то вещи, места или лица каких-то незнакомых ему людей, скульптор мог случайно вспомнить что-то смутное: слова и образы выскакивали из глубин сознания, но зачастую вне какого-либо контекста. Однако опыт был опыту рознь: знание о том, как скульптор создавал свои творения, само по себе не наделяло Другого талантом к созиданию, в то время, как, скажем, представление о том, как дрался с кем-либо Другой, — не наделяло скульптора смелостью для уличных драк. Хотя и смелость, и трусость бывали разными.

Потенциально обладая огромными возможностями, Другой мыслил и действовал узко, мыслил мелко и не строил долгосрочных перспектив и масштабных планов в угоду сиюминутным ничтожным желаниям. Ведь, обладая таким изначальным потенциалом, даже и выбрав для себя путь беспринципного негодяя, за то же время можно было бы добиться большего — аморальными по сути, но законными по форме методами — с меньшим риском и затратами. Но вместо этого он разменивался по мелочам, утрачивая возможности понапрасну.

Зайдя в храм и помолившись перед битвой, поскольку терять свою самость без борьбы он не собирался, скульптор вышел на улицу и принялся гулять по злачным местам, в которые раньше не сунулся бы и в самом страшном сне. Набредя на улицу с красными фонарями и встретив множество смутно знакомых лиц, он прошёл дальше, скитаясь по улицам до тех пор, пока не наткнулся на откровенно бандитские морды. Судя по виду, эти люди тоже его узнали — во всяком случае, они поздоровались, начав вспоминать о каком-то общем знакомом и неоконченных делах. Скульптор не вникал в суть разговора — он просто достал револьвер и, угрожая им, заявил, что на самом деле работает на легавых, велев валить и передать это тем, на кого они шестерят. Тем самым он, безусловно, поставил крест на криминальной карьере Другого, как минимум, в этом городе, заодно нажив им обоим смертельных врагов, но, откровенно говоря, ему уже было всё равно.

Вернувшись домой, он вколол себе имевшийся в домашней аптечке апоморфин, считая что это вряд ли погубит его, но, скорее всего, сделает недееспособным, заставив мучиться в тот момент, когда управление телом перейдёт Другому. По предварительным расчетам времени оставалось немного. Возможно, рядовой наркоман, не понимающий принципиальной разницы между морфием и апоморфином, пошёл бы на такой шаг по ошибке, из-за одной лишь созвучности названий, но скульптор сознательно принял такую дозу рвотного средства, вводимого для очистки желудка при сильных отравлениях, что встретил следующее утро в больнице.

Естественно, Другой был в бешенстве, но ему нечем было мстить, а скульптору нечего было терять. Угрожать смертью тому, кто был морально готов покончить с собой, не имело никакого смысла. Мучения или смерть близких людей и знакомых скульптора — не могли что-либо изменить: попытка шантажа могла бы закончиться самоубийством или чем-нибудь неприятным.

Всё постепенно становилось на круги своя. Интеллигентному скульптору пришлось заняться развитием физических и, прежде всего, морально-волевых качеств, отвечая силой на силу. Не только в буквальном, но и в идеологическом значении.

В конечном итоге, известные городские бандиты начали незаметно исчезать, а тем, кто любил поливать скульптора грязью за глаза, нехотя пришлось замолчать — если и не из уважения, то, во всяком случае, из опасения, что, по меньшей мере, часть того, что раньше было грубой ложью, стало правдой. Скульптор научился сносно стрелять, не боялся дать в морду, подумать, сказать или сделать то, что нужно, тогда, когда нужно, и так, как нужно: естественно, в соответствии с тем, как это теперь виделось нужным и правильным ему. Другой тоже не отставал — расплатившись по долгам (во всех смыслах), он постепенно начал увлекаться окружающим миром в иных проявлениях: заинтересовался искусством и политикой, собрал свою небольшую, но собственную библиотеку на честно заработанные средства и даже начал создавать скульптуры, отличающиеся по манере и стилю от тех, которые изготавливал его сосед. Во всяком случае, они отличались в лучшую сторону от того, что было сделано им в первый раз.

Жизнь, пусть и сменив свой курс на сто восемьдесят градусов, начала входить пусть и в новую, но уже устоявшуюся колею. Пока, проснувшись в один прекрасный день, Другой не обнаружил на столике перед кроватью Священное Писание и чётки, рядом с которыми лежал раскрытый дневник с приветствием от Нового, набожного соседа.