По ту сторону страницы

Поэт это скорее тот, кто вдохновляет, чем тот, кто испытывает вдохновение.

Поль Элюар

Склад его ума был вполне заурядным для гения. Довольно эрудированный, слегка сумасшедший, несколько эксцентричный, обладающий оригинальным взглядом на многие вещи и смелостью его отстаивать. Он так же, как и все прочие типичные гении (начиная с античных времён и заканчивая его современниками), выделялся в серой массе и был обречён занять полагающееся ему место в огромном ряду тех, чью биографию будут зачитывать со страниц учебников, а памятники ставить в местах, где он проживал хотя бы недолгий период времени. Всего лишь очередное лицо и ещё одно имя в бесконечном списке всевозможных Данте, Караваджо и Генделей — и не более того. Впрочем, казалось, что даже это ни капли его не угнетало.

Он не был по натуре гордецом и, более того, в принципе, не считал кого-либо хуже себя, полагая, что людям даны свыше различные склады мышления, дары и наклонности во исполнение различных целей и задач. Таким образом, заботиться нужно было не о том, чтобы превосходить кого-то в той или иной черте, но о том, чтобы исполнить те цели и задачи, во исполнение которых были даны определённые предпосылки. При этом не забывая, что и они, опять же, являются не самоцелью, но частным аспектом в вопросе исполнения глобальной цели служения Творцу. И коль скоро в человеке не было ничего благого, сверх заложенного Создателем (хотя раскрытие заложенного и требовало усердия со стороны человека), — гордиться своими талантами было равнозначно, в его понимании, тому, чтобы гордиться цветом глаз или количеством ушей.

Обладатель нафабренных усов и камерного баритона, он то и дело напевал близкие сердцу мелодии из низкопробного водевиля. Незатейливые, но приставучие и весёлые. Они помогали ему найти вдохновение, когда он настраивался на рабочий лад во время творческих перерывов и осмысления написанного. С этой же целью он, помимо всего прочего, проводил время со своей ненормальной истеричной музой, чьё тело источало аромат пота вперемешку с дешёвым парфюмом.

Иногда, правда, он мог исполнить в полный голос свои любимые арии Риголетто или графа ди Луны из опер Джузеппе Верди, но коль скоро далеко не все окружающие разделяли его музыкальные пристрастия, это случалось сравнительно редко.

В его скромном жилище обитала мышь, и писатель время от времени оставлял у её норки кусочки бесплатного сыра — причём, безо всяких мышеловок.

Основную же массу времени мужчина уделял своему литературному творчеству, руководствуясь принципами «ни дня без строчки», «лучшее — враг хорошего» и «если тебе не о чем писать, пиши хотя бы об этом». На практике же, конечно, принципы скорее мотивировали к работе, чем трактовались дословно: фантазия, знания и опыт позволяли ему писать о многом и, как правило, значительно более строчки.

Его творческий стиль, как, впрочем, и выбор тематики, были весьма необычными, за что он уже давно привык к нападкам со стороны критиков, но, вместе с тем, это было смело и имело несомненное право на жизнь. Как правило, все мнимые противоречия — на деле наблюдались не в тексте произведений, а исключительно в сознании читающих, несправедливо переносивших на самобытного автора своё отношение к плеяде лиц, ошибочно ассоциирующихся с ним, но не имеющих, при этом, к нему ровным счётом никакого отношения.

Писателю неоднократно ставили в вину те взгляды и убеждения, которых он не разделял, приписывая те заявления и утверждения, которых он не делал и не выдвигал.

«C`est la vie», как говорят французы.

Впрочем, его мало беспокоило то, что говорят о его взглядах на жизнь, религию и творчество (что он, в общем-то, никогда не рассматривал в отрыве, никоим образом не считая возможным и нужным рассуждать об одном вне контекста другого). И если бы каждая сказанная и написанная о нём клевета и хула продлевала ему жизнь, он дожил бы до конца времён. Впрочем, он не любил пустых споров и тратил время на то, чтобы что-то кому-либо доказать, лишь в том случае, если это действительно было необходимо. Он быстро расставлял точки над «i», уместным тоном называя вещи своими именами. Если того требовали обстоятельства, корректно ставил людей на место не только словом (хотя обычно и слова бывало вполне достаточно). В общении он сразу же обозначал некие рамки и границы дозволенного, не позволяя кому бы то ни было переступать определённую черту.

В нём никогда не было «воинствующего эскапизма», равно как и «нарочитого презрения к реальности», мерещившегося некоторым цензорам, поскольку, высоко уважая и признавая величину таланта и глубину культурного влияния многих из тех, кого ему пытались ошибочно противопоставлять, он выступал не против реальности, а против банальности, обыденности, заурядности и творческой импотентности.

Ведь многие из тех, кто называл себя «реалистами», на деле либо подменяли «реальность» чернухой, стараясь вместить на страницы своих романов как можно больше убийц, маньяков, опустившихся пьяниц и распоследних проституток, считая, что обилие пошлости и грязи делает произведение «ближе к жизни»; либо, подобно так называемым «веристам», делали акцент своего творчества на детальное описание жизни деревенских жителей и повседневного быта среднестатистических обывателей.

На самом же деле все эти тенденции, преумножавшие посредственную и даже не вторичную, но третичную в творческом отношении литературу, окостеневшую в своей статичной инертности и начинавшую заниматься самоедством, совсем не обязательно имели какое-либо отношение к «реализму» как литературному течению.

Да и течение с подобным названием (бесспорно, обладавшее в своей галерее массой достойных шедевров мировой литературы) по сути своей имело не большее отношение к реальности, чем какое-либо другое. И автор, считающий себя «реалистом», преподносил на суд публике не реальность как таковую, а лишь своё субъективное видение этой самой реальности, пропущенное сквозь призму личностных установок индивидуума.

Естественно, ракурсы мировосприятия ассенизатора и оперного певца, атеиста и верующего, трудяги и лодыря, интеллектуала и невежды, богача и нищего, душегуба и пацифиста, республиканца и монархиста, людей различного пола, культуры и возраста отличались разительно. По сути, даже повседневные реалии, окружающие жизнь рядового художника-авангардиста, отличались от повседневной реальности тех, кто не принимал и, главное, не желал принимать взгляда на реальность под углом, отличающимся от их собственного.

Обращаясь к многочисленным произведениям всемирно признанных гениев в различных сферах искусства, можно было играючи привести в пример колоссальное количество прекрасных творений, оказавших значительное влияние на массы и великие умы, не попадающих при этом под прокрустово ложе идейно-эстетических установок суровых ценителей. Коль скоро, в конце концов, многие из этих принципов не существовали в качестве природной данности, являясь не более чем результатом сформировавшейся за многие годы договорённости некоего круга лиц.

Как следовало из наиболее наглядных примеров скульптуры и живописи, создание произведения искусства, которое было бы тождественно реальности, утрачивало всякий смысл, поскольку банальная проза жизни и обыденность серых дней и без того преследовали всех и вся, являясь наглядной неизбежностью.

Засаленная корка аплодисментов давно отскоблилась, обнажив ржавые рельсы, по которым один за другим проходили в единой связке вагоны избитости, усталости формы, творческой лени, отсутствия оригинальных идей и подачи. Дорога вела в тупик.

Естественно, искусство не только могло, но даже и должно было походить на реальность, поскольку, как ни парадоксально это могло звучать, даже и фантастическая повесть оказывалась тем фантастичнее, чем больше в ней было реального: достоверно переданного опыта, объёмных персонажей, пережитых чувств, в то время как мифология являлась основой формирования любой культуры и дополняла собою мир каждого индивидуума, обогащая ту личную вселенную, которая, в противном случае, неизбежно оставалась бы под гнётом рамок чувственного восприятия.

Произведения, не несущие ни одной свежей идеи, ни одной яркой формы, безликие и вызывающие сожаление, подобно армии сперматозоидов, не сумевших достичь своей цели и зачать оригинальные и значимые плоды, были и будут всегда. Ведь, так или иначе, навоз тоже необходим для создания благоухающей рощи. И наш ретивый писатель не выступал категорически «против» существования подобных форм искусства, как не выступал и «за». Он выступал лишь против того, чтобы у подобного искусства не было альтернативы.

Поскольку искусство существовало в разнообразии, своя необходимость и прелесть имелись как в академически устоявшихся формах, так и в отходах от классических традиций. И те творения, в которых необычное подмечалось в обыденном, естественным образом выделялись из серого однообразия. Ведь даже и сама жизнь подбрасывала тем, кто наделён должным чутьём и вниманием, массу реальных историй, превосходивших всякие художественные вымыслы, будь то загадочная и в то же время подлинная история жизни чудаковатого Каспера Хаузера или гениального Роджера Бэкона.

Отрицание реальности как таковой — вело в никуда. И это вовсе не было тем путём, который избрал для себя автор, вопреки утверждениям критиков и завистников.

Отрицание реального опыта, отрицание правдоподобия и внутренней логики не привносило ничего нового, но множило низкопробные поделки иного рода. Лишённые свежести. Бездумно проезжающие по истёртым рельсам подражания. Эксплуатирующие одни и те же шаблоны. Боящиеся рисковать и по-новому смотреть на вещи. Неспособные поднимать и обсуждать серьёзные темы, от которых их авторы были далеки и поэтому либо сторонились, либо рассуждали о них с наивностью инфантильных невежд. Они не «преодолевали навязанные стереотипы и предубеждения», вопреки своей заносчивой претенциозности, заставлявшей их мутить воду в луже, выдавая её за глубокий колодец, но лишь следовали стереотипам иного порядка, заменяя одно прокрустово ложе другим.

Писатель уважал академическое искусство, вместе с тем отдавая дань уважения и авангарду, при этом с одинаковым неприятием относясь как к воинствующему снобизму эстетов (которые, надувая щёки, нападали с высоты своих кафедр на всякие самобытные формы творческого самовыражения, не признававшие их верховенства и первенства в праве судить и, в первую очередь, осуждать), так и к эпатажным выходкам псевдоавангардистов (скрывавших банальную бездарность и неспособность к созиданию под ярким лозунгом «искусства не для всех»).

Грань, разделяющая «искусство» и «не искусство», виделась для него предельно чётко и конкретно. И вместе с тем он не принимал расхожих взглядов, провозглашавших абсолютизацию субъективизма и отсутствие объективных критериев в искусстве.

В любом произведении искусства он прежде всего выделял три основных аспекта: субъективную составляющую, лежавшую в области вкусов и мнений, которую он, так или иначе (вопреки заявлениям некоторых лиц) признавал, при этом просто не возводя в абсолют; объективную составляющую, лежащую в области предметов и категорий, которые не зависели от чьего-либо субъективного мнения, но могли быть подвергнуты экспертному анализу; и духовный аспект (который, в его понимании, не был тождественен морально-этическому), определявший то, способствует, вредит или же, во всяком случае, не мешает ли данное произведение сближению человека (будь то творец или почитатель данного творения) с Богом.

Разумеется, многие могли бы назвать подобный подход всё так же субъективным. Но речь в данном случае и не шла о некой непреложной истине в последней инстанции. Конкретно взятый автор подходил ко всем вопросам со свойственным ему систематизмом, отличаясь от подавляющей массы авторов ещё и тем, что не писал абы как придётся, но вывел, пусть и не бесспорную, но чёткую и законченную творческую систему, претворяя в жизнь её максимы.

Во-первых, он решительно отвергал само понятие жанра и не пытался определить принадлежность своих произведений к тому или иному направлению. В его понимании, это был частный пример прокрустова ложа, к которому авторы прибегали в силу своей творческой лени, критики — из удобства навешивания ярлыков, а читатели — в силу насильственно привитой шаблонности мышления. Любой писатель, намеренно желающий творить в каком-то жанре, по сути ориентировался на некий шаблонный комплекс стереотипов и ожиданий читательских масс от литературы подобного рода, подчас принимаемых ими за непреложный канон. В то же самое время писатель, не ставящий перед собой подобной цели и задачи, просто описывал то, что счёл достойным своего времени и внимания, не испытывая необходимости втискивать свой труд в некие условные рамки. Это был принцип отсутствия жанровости. И хотя определение произведения как жанрового или нежанрового само по себе ни в коей мере не являлось оценочным, часто можно было увидеть, как несведущий критик берётся рассуждать о том, что автор «вышел за рамки жанра», когда, на самом деле, он в них и не находился.

Во-вторых, придерживаясь принципа единства восприятия, он в большей степени старался писать произведения небольшого объёма — стихи, рассказы и повести, которые было возможно осилить в один присест, не делая перерывов и не дробя восприятие фрагментарно, как при чтении большого романа. Впрочем, во всём была важна мера, ведь в противном случае подобный подход мог вылиться в голый эпиграмматизм и сборники афоризмов. Тем не менее, рекомендательный принцип не являлся непреложным каноном, и в творчестве нашего героя изредка встречались и крупные произведения.

В-третьих, в ответ почти на каждый вопрос о том, почему он взялся писать рассказ, стих или повесть на ту или иную странную и сложную тему, он со спокойной душой мог ответить: «Просто потому, что так захотел». И в этом был весь он: творческий человек, который продолжал бы писать даже в том случае, окажись он один на необитаемом острове посредине Тихого Океана, без возможности донести свои опусы хотя бы до единой живой души. Желание писать, заложенное в автора свыше, являлось основным и самодостаточным двигателем творческого процесса — всевозможные цели и задачи, которые могли стоять или не стоять параллельно с этим, были, как правило, чем-то вторичным. Исключая, пожалуй, некоторые произведения, акцентированные на вопросах религиозной тематики, имевшие в своей основе вполне конкретные цели для достижения, большинство его произведений было ориентировано скорее на процесс, чем на результат, не содержа в себе задачи что-либо донести или утвердить. Что вовсе не делало их пустыми, безыдейными или бессодержательными — просто, например, во главе угла его поэзии, вне зависимости от того, какие вопросы и образы она поднимала, стояла любовь к поэзии как таковая, а образы и вопросы возникали уже в процессе, как нечто естественное. Казалось, они просто сами хотели написаться, и делали то, что считали необходимым, формально позволяя писателю держать поводья.

Таков был принцип творческой самодостаточности. Но даже и тогда, когда у произведения имелась конкретная чёткая цель, параллельно с нею существовала и масса тем, которые автор порой даже и не планировал специально поднимать, но затронул.

По сути, автор совсем не обязательно желал донести какую-либо информацию, ведь вместо мыслей он мог желать донести некие чувства, ощущения, переживания, передать эстетический образ (который одолевал его, не давая покоя), не вполне осознавая, что он делает, почему и зачем, не вполне понимая собственное произведение даже и после написания. А сюжетность зачастую отходила на второй план, отдавая пальму первенства описательности и погружению в атмосферу.

Любое произведение по определению являлось генератором интерпретаций, и, как само собой разумеющееся, можно было предположить, что автор имел определённое мнение о том, в каком ракурсе он видит и трактует собственное произведение. Однако извечный вопрос о том, что же хотел сказать автор, виделся не вполне корректным по той причине, что мнение автора могло быть не в меньшей степени субъективным, нежели мнение обычного читателя, способного посмотреть на произведение под другим углом и извлечь из него такие выводы, которые даже не пришли бы создателю творения в голову. Соответственно, он не желал навязывать кому-либо собственное видение как единственно возможное и правильное, чему, вместе с тем, могло помешать название произведения, способное представить творение в определённом свете. Для того чтобы обойти этот неловкий момент, автор подходил к процессу создания названия для своих трудов как к созданию самостоятельного произведения — так, чтобы название само по себе привлекало, но, в то же время, не навязывало человеку однозначный взгляд на творение и не раскрывало его сути до конца прочтения.

Четвёртым, и не менее значимым китом, являлся игровой принцип, зачастую выражавшийся в экспериментах и поисках, делающих читателя соучастником процесса. Это могли быть всевозможные «пуанты», при которых последняя фраза переворачивала вверх дном восприятие, успевшее устояться за время прочтения; «парабола», при которой игра слов подразумевала единовременную множественность равнозначимых аллегорий; «инверсия», при которой произведение начиналось с того места, где должно бы логически закончиться, постепенно возвращаясь к точке, с которой, по идее, должно было бы начаться; «in media res», при котором произведение начиналось в контексте стремительно развивающихся событий, суть которых читателю приходилось осмыслять уже «на лету»; «мнимая проза», при использовании которой текст хоть и был записан по форме как проза, но содержал в себе прослеживающийся поэтический ритм; «ненадёжный рассказчик», при введении которого нарушался негласный договор автора и читателя, поскольку рассказчик сознательно или неосознанно начинал вводить читателя в заблуждение — либо в силу собственной инфантильности, либо в силу незнания, либо в силу психических отклонений или иных причин и обстоятельств; «взаимоцитатность», при которой персонаж из рассказа «А» мог читать фрагмент из истории с персонажем из рассказа «В», а персонаж из рассказа «В» — читать фрагмент из истории с персонажем из рассказа «А»; ну и так далее и тому подобное. Особое внимание при этом уделялось двум обрамляющим предложениям — тем, с которых произведение начиналось и которыми заканчивалось.

Во все времена существовало искусство, предназначение которого заключалось в том, чтобы прямо и в лоб рассказать о вещах, актуальных и важных в конкретный момент времени для конкретно взятых людей. И, безусловно, искусство такого рода имело все законные основания на жизнь, уважение и признание. Но вместе с тем параллельно с ним всегда существовало искусство иного рода, использовавшее партизанскую поэтичность метафор и таранную силу аллегорий для преодоления предубеждений и убедительного донесения идей и взглядов, актуальность которых не зависела от региона и эпохи.

При этом наш автор признавал право на существование за вещами, написанными исключительно из эстетических соображений, полагая, что если что-то красиво, то это должно жить, но, вместе с тем, во главу угла всё-таки ставилось содержание. Творчество, в тех или иных его проявлениях, должно было делать человека добрее и лучше, иначе оно становилось подобным грязи, которой набивает свой желудок перед смертью умирающий от голода, не сумевший достать хлеба.

Форма подачи, при всём многообразии возможностей творческой палитры, была вопросом вторичным, пусть и немаловажным, коль скоро в нём в немалой степени проявлялась индивидуальность творца. Но этот личный принцип не был таким банальным, как скоро могло показаться на первый взгляд, поскольку плодовитый писатель принципиально не признавал абстрактного гуманизма. И его чётко выраженные взгляды о развитии человеческой личности, о добром и вечном — разительно отличались от широко распространённых. Но это уже была тема для отдельного углублённого разговора.

Обсуждая же более узкий аспект, мы можем отметить, что писатель каждый раз снисходительно улыбался, выслушивая снова и снова банальные вопросы о том, откуда он берёт идеи, зачем и почему он пишет и какую выгоду может принести ему творчество.

Говоря не за всех, но за себя, он объяснялся с почитателями и хулителями, отвечая, что творческое самовыражение имеет для каждой творческой личности такое же значение, как потребность во сне или еде для любого обычного человека. Естественно, личность при определённых обстоятельствах можно лишить этой возможности: переломать пианисту пальцы, отрезать певцу язык и так далее. И человек после этого даже сможет если не жить, то, по крайней мере, — существовать, подобно евнуху в серале, тоскующему об утраченном. Творческая личность, лишённая возможности реализовать свой потенциал, будет сильно страдать, будто рыба, агонизирующая на суше.

Человек испытывает тягу к творчеству и воплощает её в меру собственных сил и возможностей — будь то создатель или ценитель, которому доступен и близок для воплощения или восприятия тот или иной предмет. Но в случае с создателями искусства вопрос, в конечном итоге, всегда обстоял сложнее, несмотря на то, что наравне с одарёнными писателями также существовали и одарённые читатели.

Всякого творца, будь то писатель, скульптор или живописец, переполняет изнутри целый вихрь творческой энергии, и эта энергия ищет выхода, перехода в иную форму существования. Написание картины или романа подобно рождению ребёнка: сначала творец обнаруживает в себе зарождение чего-то нового, его одолевают мысли, чувства и образы, преследующие его днём и ночью до тех пор, пока не обретут овеществление. И если ребёнок рождается на свет, роженицу не спрашивают о том, зачем она его рожает, что он сможет дать миру, чем он принципиально отличается от других детей и так далее.

Давая советы начинающим собратьям по перу, он напоминал, что прежде нужно осознать не то, как надлежит писать (это вырабатывается со временем), но то, как писать не стоит. Не наступать на грабли и не натыкаться на подводные камни, обнаруженные другими (даже когда ходьба по этим граблям наивно казалась со стороны признаком хорошего тона). Не забывать о том, что гениальная фантазия требует гениальных знаний, способных обогатить палитру средств художественной выразительности. Не бояться и уметь редактировать, пуская под нож всё лишнее. Избегать излишних прилагательных и не создавать целой поэмы там, где достаточно сказать «босой человек вышел на холодную улицу». Писать о том, в чём действительно разбираешься: опыт и знания могли быть приобретены прямо или опосредованно; но описывать вещи, в которых некомпетентен, не стоило. Не замахиваться сразу на глобальные цели, а обозначать задачи поскромнее, но обязательно доводить их до конца. Суметь поставить себя на место персонажа, чтобы тот поступал в соответствии с присущими ему мотивами в зависимости от существующих обстоятельств, а не так, как случайно взбрело в голову автору в конкретно взятый момент.

Но, так или иначе, важнее этих и многих других советов был один: обрести и сберечь свою писательскую самобытность, творческую индивидуальность. Безусловно, изучать, перенимать опыт, отсеивая и отбирая свойственное из несвойственного, учиться на чужих примерах и ошибках, уважать и иногда даже подражать — до поры до времени было и нужно, и полезно, и нормально. Но, так или иначе, в конечном итоге необходимо было стать пусть даже и не всем близким по духу, но оригиналом, а не блистательной, но всё-таки пародией.

В расспросах про объективные критерии в творчестве писатель отмечал, что любой хороший автор обязан быть хорошим критиком, а это означает — подходить к разбору своего или чужого творчества, исходя не от чувств и эмоций (которые могли быть продиктованы различными причинами, начиная от личных отношений с творцом и заканчивая настроением в момент ознакомления с трудом), но аналитически.

Внутренняя непротиворечивость, причинно-следственная связь происходящего, фактологическая и историческая достоверность, обоснованная мотивация действий персонажей, компетентность в освещаемых вопросах, стилистическая выдержанность, отсутствие смысловых, грамматических и пунктуационных ошибок, историко-культурное значение и целый ряд других, подобных вопросов не зависели лишь от вкусов и мнений.

Нет, разумеется, даже те или иные объективные погрешности ещё не лишали произведение художественной ценности в целом, и даже в целом неудачное творение могло содержать оригинальные находки и решения. А рядовой читатель, не будучи компетентным в каком-либо вопросе и поверивший на слово столь же некомпетентному автору, мог бы дать произведению незаслуженно высокую оценку, но это ровным счётом ничего не меняло, объективно характеризуя определённым образом и автора и читателя.

Ни коммерческий успех, ни популярность в широких массах ещё не говорили о качестве литературы: откровенно низкопробный продукт мог найти своего ценителя, на которого изначально и был ориентирован, в то время как подлинный шедевр мог почитаться сравнительно узким кругом лиц, коль скоро, задавая высокую планку, был изначально требователен к читателю.

Согласно принципам нашего героя, произведение, в первую очередь, должно было быть выполнено так, чтобы к нему нельзя было предъявить претензии в академическом смысле; кому оно придётся или не придётся по душе — уже вопрос другой, оно не червонец, чтоб нравиться всем.

И вместе с тем любой труд, даже не будучи полезным (а в идеале — служащий подспорьем в деле приближения души к Богу, но без подмены религиозных чувств эстетическими), как минимум, не должен быть вредным, хотя бы и являясь красивой пустышкой, имеющей право на жизнь.

Любая форма искусства рассматривалась в контексте сравнения с естественным. Архитектор может проявлять творческую индивидуальность и имеет для этого широкий спектр средств. Но если он в ходе строительства позабудет о базовых принципах заложения фундамента и установки несущих стен — здание рухнет. Наблюдатель может не знать ничего о светотеневой моделировке, балансе оттенков, динамическом напряжении, пространственном решении и перспективе, но если художник учитывает все эти нюансы, то всякий здравомыслящий ценитель будет вынужден признать, к примеру, полотно Караваджо выполненным на высокопрофессиональном уровне (вне зависимости от того, нравится оно ему субъективно или нет). Сложная картина начинается с базовых сочетаний цвета и простейших фигур. Виртуозное пение начинается с распевки простых вокализов. И если про скрипача, играющего по нотам, или гитариста, играющего на слух, можно сказать, что оба объективно являются музыкантами, — это нельзя заявить про человека, который бьёт наугад по струнам расстроенной гитары или выдувает из флейты воздух как придётся. Нельзя объективно назвать художником человека, принципиально неспособного работать в классической манере.

Отход от рамок и традиций (многие из которых изначально и вправду были заданы искусственно, в контексте определённых обстоятельств) мог быть обусловлен как незаурядной одарённостью, так и полной бездарностью автора, коль скоро выдающиеся авангардисты начинали свой творческий путь с классических техник, постепенно обогащая их новыми приёмами и свежими идеями, в отличие от изначально бездарных неучей, неспособных соревноваться с мастерами в технике, требующей наличия таланта, ума и образования.

Вместе с тем при всём уважении к кому-либо, достигшему значительных результатов, надлежало избегать трепета и благоговения перед ними, людьми из плоти и крови, не создавая из них идолов и кумиров.

В общих и целых чертах — таково было творческое видение энергичного автора, производившего свои произведения на свет с той же скоростью, как пекарь — булочки. И, в общем-то, если подумать, виртуоз в любом роде деятельности был поэтом в мировоззренческом понимании термина.

Не гоняясь за известностью, славой, богатством или иными внешними благами, даже почитая это излишним и вредным (во всяком случае, лично для себя), писатель в меру сил и возможностей занимался тем, к чему лежала его душа, освещая вопросы и темы, которые были близки и важны лично ему, так, как это было ему свойственно.

Тем не менее, взаимоотношения персонажей с автором подчас были не такими простыми и однозначными, как это можно было бы ожидать. С одной стороны, им, конечно же, было просто грех жаловаться. В конце концов, данный писатель был настроен вполне демократично: опуская поводья, он позволял своим героям проявлять инициативу и поворачивать развитие истории желаемым для них образом. Любой другой человек на его месте, обладающий подобной властью над вверенными ему жизнями и судьбами, мог оказаться настоящим деспотом, который рубил бы с плеча, не ведая компромиссов. Такой в одночасье мог сделать любого героя опустившимся морфинистом, содомитом и пьяницей — и всё, делать нечего, пришлось бы соответствовать амплуа. Но этот был не таким.

Однако же, оказавшись без указующего перста, начав жить в соответствии лишь с собственными умами и принципами так, как казалось им естественным и логичным, герои вскоре пожинали плоды своей самостоятельности, которые подчас оказывались весьма горькими на вкус. Общаясь с героями произведений иных авторов, они порой приходили к выводу, что свобода и ответственность иной раз оказываются куда более тяжким бременем, нежели бездумное движение по течению, направляемое кормчим.

Некоторые втайне начинали из-за этого роптать. Но имелись и другие причины. К примеру, персонаж, образ которого изначально мог быть порождён в сознании как некая харизматичная смесь из Гамлета и Дон Жуана, впоследствии мог оказаться в истории, обстоятельства которой не позволили герою проявить себя во всей полноте ипостаси — и всё потому, что остальные герои не желали играть на его фоне вторых ролей. Либо какая-то повесть, исписанная и переписанная уже по двести раз, так и оставалась лежать неоконченной в ящике письменного стола, пока измученные правками герои страдали в томительном ожидании развязки.

Но надо признать, что автор не всегда оставался глух к их чаяниям и проблемам. Другое дело, что творческие нужды произведения нередко могли идти вразрез с желаниями отдельно взятого персонажа, а то и многих. А жизнь, как бы писатель ни пытался от неё абстрагироваться во время творческого процесса (который, как и всё остальное, являлся её неотъемлемой частью), вносила свои коррективы, порождая эмоциональную вовлечённость. Поэтому иной раз радость и боль автора могли остро ощущаться его героями.

Уважая его, но в то же самое время желая для себя некоторых перемен, они назначили общий сход на третьей полке письменного стола, в середине небольшого романа о Венеции — «Город тысячи каналов». Место было выбрано потому, что, будучи наиболее богато описанным, оно одинаково удовлетворяло различным требовательным вкусам, коль скоро свои эстетические предпочтения существуют даже у персонажей.

Собрание представляло собой весьма яркую картину: в совете, проводимом под председательством дожа Венеции, собрались люди из разных эпох и мест, будь то вполне реальные исторические фигуры, такие, как Чезаре Борджиа или Максимиллиан Робеспьер, либо мифологические персонажи, наподобие Ясона и Геркулеса, а также всевозможные создания из легенд и преданий, и вовсе не относившиеся к роду человеческому.

Почётное место пустовало. Оно предназначалось для автора, который в минуты наиболее сильного погружения в атмосферу произведения либо во время крепкого сна порою мог установить непосредственный контакт со своей литературной вселенной. Но в этот раз он был настолько сильно поглощён делами мира сего, что, судя по всему, не смог отлучиться, дабы принять участие в заседании. И это — даже невзирая на персональное приглашение. Естественно, его лечащий психиатр (в том случае, если бы он, конечно же, у него имелся) воспринял бы подобное действие в качестве первого шага к поправке. Но обитатели книг оскорбились на него не на шутку.

Вердикт был суров: отныне — они сами начнут писать про него роман. И создадут для себя такого автора, который всех их устроит. Благо у них был хороший учитель…