Мама.

В прямоугольнике света появился силуэт. Это мама. Неужели я опять кричал во сне?

– Мам, все нормально, иди спать.

Мать, не обращая внимания на мои увещевания, подоходит к кровати и присаживается в ее изножье.

– Сынок, – шепчет она, поглаживая моё плечо, – все хорошо, это всего лишь сон.

– Да, мать, всего лишь сон. А теперь иди спать.

Ну, куда там. Она трепетно смахивает ладонью с моего лба бусинки пота.

— Сынок, может всё-таки сходишь к психологу.

– Мать, опять ты за свое?

Пожилая женщина, немного наклонившись, продолжает:

– Сходи, сынок – и сразу полегчает.

Демонстративно отваричиваюсь к стене.

– Ффф. Схожу, схожу.

После отсидки моё психическое состояние сильно тревожит стариков. Мало того, что болтаю во сне, так я стал чертовски дерганным. Взъедаюсь по пустякам.

Вчера, к примеру, сорвался на бате из-за вшивого блокнота. Потом стало стыдно. Конечно, извинился. Но от этого не легче. Вот и сейчас: меня вновь начинает обуревать гнев. Беспричинная злость.

Сам себя за это ненавижу. Мать-то тут причём. Бедняга, столько слез пролила из-за меня. За те три года, что я сидел, она сильно сдала. Постарела лет на десять. Стала какой-то задумчивой. В глазах уже нет прежнего блеска. Каждое ее движение, слово, взгляд проникнуты монашеским смирением.

– Мамуля, не волнуйся, – говорю я, обернувшись и взяв ее за руку, – завтра непременно схожу.

– Спасибо, сынок.

– Да за что спасибо-то. – продолжаю, поцеловав её иссохшую руку – Это я должен тебя благодарить.

Много ли нам требуется усилий, чтобы подпитывать нежно журчащий ручей материнского счастья? Думаю, нет. Ласковое слово, нежный взгляд – и все – это все что нужно матери.

– Ну все, ма, ложись.

Разутешенная мать пошла к себе в комнату. Какое-то время из-за стены доносилась шепотня. Видимо старуха решила порадовать старика. Пошепт стих. Тишина. Все спят. А я остался один на один со своими тараканами. Не знаю, либо прямокрылые скребутся в моей башке, либо- яблоня своими ветвями опять лижет шифер, но от этого шума кожа вспупырилась.

Утро. Свет вползает в окно. Мрак жмется в углы. Помню, раньше по утрам любил отворять окно настежь. Холодок зачинающегося дня врывался в комнату, порывисто обтекал оголенный торс. И охватывало меня чувство свободы и ощущение свежести. Гляжу на окно сейчас, но подобного желания уже не возникает. Тучи серой ватой нависли над городом.

Родители спят. Пускай спят, думаю я, на секунду остановившись у двери в спальню. Приготовил гренки: по три ломтя на каждого. Оставил записку: «Ушёл в больницу».

Парком иду к автобусной остановке. Май – мой любимый месяц. Эх, жаль, что сейчас не май. Октябрь – преддверие зимы, вроде ещё не зима, но уже чувствуешь ее ледяное дыхание. Ветер какой-то враждебно-холодный. Хлыстает, падла. Деревья угрюмо мотают полуобнаженными кронами.

Пассажиры галдят, шепчутся, смеются, цокают. Целая палитра реакций на последние новости свидетельствует о плюрализме в обществе, во всяком случае в той его части, что вынуждена ежедневно жаться под козырьками остановок, спасаясь от непогоды и отогреваться в автобусах. От сидящего подле узнаю, что Россия вводит военный контингент в Сирию. Мужчину так распалила собственная речь, что он хлопнул в ладошки, и прошипел:

– Мы этим паскудам покажем.

– Каким паскудам? – спрашиваю я, видимо тем самым обнажив в его глазах свою постыдную неосведомленность.

Он на меня посмотрел как на идиота.

– А тем, – начинает он с расстановкой, словно я и впрямь идиот, – что головы режут и Аллах Акбар кричат.

Я пожимаю плечами. Телевизор я не смотрю, в интернете не сижу, но читать люблю. Из истории знаю: люди всегда лютовали, постоянно что-то делили, ради чего-то умирали и убивали. Мне это трудно понять. Трудно понять желание одного человека лишить жизни другого человека. И даже, если все причины конфликтов прошлого возвести в квинтиллионную степень – понять этого я не смогу. Пейзажи за окном текут блеклой массой. Автобус останавливается, я выхожу. Клиника находится на противоположной от остановки стороне.

Надпись на шильдике позолоченными буквами: «Городская клиника #11». В узеньком обшарканном коридоре не протолкнуться. Люди беспрестанно снуют туда-сюда. Кое-как протискиваюсь меж них к окошку регистратуры. Симпатичная девушка улыбается.

– Здравствуйте. – говорит она приветливо. – Вы к Юлии Сергеевне?

– К кому? – переспрашиваю я удивлённо.

Но она ничего не отвечает. Даже не справшивает, есть ли у меня медкнижка. Всучает номерок и просит подняться на третий этаж.

– 316 кабинет – кричит она в след – третий этаж, 316 кабинет.

В коридоре на третьем этаже почти никого. На кушетке напротив 316 кабинета сидит пожилой мужчина. Увидев меня, он кивает, встает и семенит к окну.

Через 15 минут подходит моя очередь. Захожу в кабинет. Меня как-то уж слишком конфетно привечает женщина в очках в серебряной оправе.

– Здравствуйте. – указывая на кресло, говорит она.

– Здравствуйте. Вы – Юлия Сергеевна?

– Да.

Мне показалось или на самом деле, по ее лицу скользнула улыбка. Плюхаюсь в кресло.

– Я хочу прояснить один момент. – выпалиливаю скороговрокой.

– Проясните.

– Меня мучает бессонница.

Неожиданно для самого себя замолкаю.

– И? – спрашивает она вопросительно.

– В остальном, – продолжаю, выныривая из недр беспричинного ступора, – в остальном никаких проблем. Я пришёл к вам по настоянию…

– Вы пришли сюда по настоянию близких. – говорит она уверенно-ласковым тоном. — Верно?

(Ага! – думаю я – Теперь понятно: мать тут уже побывала. )

– Верно. По настоянию близких.

– Это обычное явление.

– Угу.

– Порою, нам трудно заметить девиации в собственном поведении.

– Девиации… заметить.

Губы мои растягиваются в глупой улыбке.

Она меня успокаивает. Эта женщина меня успокаивает.

Меня успокаивать не нужно. Вот мать бы мою успокоить. А мне каких-нибудь пилюлек выписать. И все было бы путем.

Около часа Юлия Сергеевна, сообразуясь со всеми правилами мозгоправского ремесла, пыталась выкорчевать корешки моих недугов.

Не знаю, может, стоит продолжить курс. Во всяком случае этот доктор меня не выбешивает.

У меня часто возникает чувство дежавю. Когда я выходил из кабинета психолога, мерный цокот стенных часов навеял воспоминания. Цк-цк-цк-цк-цк… этот звук был так знаком.

Коридор третьего этажа – пуст. А Внизу – все также битком. Пробираюсь сквозь частокол тел. Выхожу на улицу. Набухшие тучи взбрызнули дождём.

На остановке двое мужчин говорят о вводе российской армии в Сирию

–… дальние подступы к Родине прикрывают. – говорит один.

– Даст Бог не дадут дерьму разползтись. – вторит ему другой.

Дамаск – сорокавековой старичок. Ахемениды, вавилоняне, Искандер Двурогий, арабы, татаро-монголы и ещё многие-многие стояли у его крепостных стен, кто-то даже победоносно шествовал по его узким мощенным желтым камнем улочкам. Но их всех смыло течение времени. Буйное, неумолимое. А Дамаск стоит до сих пор… и будет стоять.

Воскресенье. Изнывающие в зное городские площади оглашаются радостными криками ребятни.

Муэдзин с минарета Мечети Омейядов призывает к намазу, рядом, в квартале от нее христиане длиной цепочкой тянутся к Церкви Святого Саркиса. Мир и гармония. Межэтнические и межконфессиональные браки в этой части мира – обычное явление. Это благодатное место во прах обратить не получится. Бог не позволит. Он убережет город.

Дождь тем временем усиливается. Остервенело барабанит по крыше остановки. Автобусы подъезжают и отъезжают. Вокруг шмыгают люди, прикрывая головы зонтами, пакетами. Процесс движения человеческих тел в природе перманентен. Жизнь – это череда необходимостей доставлять свое тело в заданное место в указанное время.

Поглянцевевшая темно-серая дорожка змейкой извивается среди старых кедров и сосен. Дятел долбит ствол дуба. По мере приближения к дому, мною начинает овладевать странное чувство.

Захожу в дом. Тишина. Гренки стоят нетронутые. Странно, мать обычно встаёт ни свет ни заря. В родительской спальне никого. Кровать аккуратно заправленна. Вещи сложены в чемоданы. Только мамины пальто висят в шкафу, обернутые полиэтиленом. Где же они? Я занервничал. На душе сделалось муторно. Предчувствие, тоска, страх, и даже боль – все это разом обступает меня, обрушивается на меня, вжимает в пол, расплющивает. Дыхание начинает спирать. Ноги не держат.

Сажусь на пуфик. С пожелтевшего снимка на меня глядят две пары счастливых родительских глаз. Обрывки воспоминаний взвихрились в голове.

Мать, кислородная маска, легкое подрагивание губ. Ее иссохшая рука вложена в мою. Зелёные зигзаги на апарате искусственного дыхания медленно распрямляются…

А отец? Отец, отец… Жизнь его пресеклась давно. Пронизав толщу воспоминаний, предо мной предстала картина его кончины.

Помню, в тот день с утра и до самых сумерек он пребывал в состоянии несвойственного ему возбуждения. Вечером он собрал нас в гостиной: хотел что-то сообщить. Взрослые расселись вокруг него, а мы, дети, стояли рядом. Отец казался немного уставшим. Он долго говорил. Потом подзвал меня и сестру и поцеловал обоих в лоб.

– Славный вечер – сказал он, указав на окно.

Пароксизм случился вдруг. Он упал на пол.

От слез начинает рябить в глазах, глухой крик вырывается из груди, руки безвольно свисают. Сквозь слезное марево вижу мать. Она, покачивая головой, смотрит на меня и слезы ручьятся из её покрасневших глаз.

– Ма, я был у врача – говорю, утирая слезы.

– Я знаю, мой мальчик, знаю…

Прошло три года с тех пор, как меня привели в состояние душевной гармонии и психического равновесия. По ночам яблоня больше не лижет крышу и в голове никто не скребется. Шепотня не доносится из родительской спальни и не появляется в прямоугольнике света силуэт родного человека. Прочитав эту историю, многие скажут: «ну, слава Богу». И, быть может, это действительно хорошо… Но я так скучаю по матери…