Детство

Побег

Я терпеть не мог ходить в детские ясли, как, впрочем, после и в садик, и в школу. В ясли меня отдали в 9 месяцев, сразу, как только я начал ходить. Кто, спрашивается, заставил меня так рано пойти?! Валялся бы себе преспокойненько дома, жуя кашу, которую, к слову, я тоже терпеть не мог, окруженный заботой и вниманием родственников. Судя по рассказам близких, малышом я был вредным. Ночами я отчего-то практически не спал, превращая это время для своих родных в пытку, закатывая еженощные концерты. Со мной нянчились по очереди, сменяя друг друга на посту. Одной очередной, отнюдь не прекрасной ночью, когда отец заступил в караул, не выдержав моего сольфеджио, он сказал мне в раздраженной форме «Ну, что ты все орешь да орешь? Чего тебе не спится-то?! Сейчас в унитазе тебя утоплю, если не замолчишь!» На мое счастье, угрозу услышала бабушка, отправила папу спать и заступила на дежурство от греха подальше. А так, кто знает, пришлось бы, может, в младенчестве сгинуть в фекальных водах канализации, если бы не она!
Как я уже упоминал, в ясли меня отправили в 9 месяцев. Родителям нужно было продолжать учебу в университете, совмещая ее с работой, а бабушке с дедушкой работать.
Скорее всего, ясли я невзлюбил сразу. С того момента, как я себя помню, ясли я уже ненавидел. Мои первые воспоминания с ними начинаются лет с двух. Я ненавидел там все: дневной сон, кипяченое молоко на полдник, с отвратительной пенкой, постоянный контроль со стороны воспитателей, запах кислых щей, полнейший тоталитарный режим в стенах этого богоугодного заведения. А самым страшным во всем этом была разлука с моими близкими. Каждое утро я просыпался с отвратительным настроением, предвкушая, что нужно опять идти в эти проклятые ясли, закатывал истерики, пытаясь играть на самых чувствительных струнах моих родных. Родные прислушивались, страдали, видя мою агонию, но каждый раз отводили меня туда. Такие концерты я закатывал каждое утро, за исключением выходных дней, когда я мог набраться сил и подлечить нервишки для новых утренних, будничных истерик.
Вот об одном из таких дней- я и хочу поведать… Меня, как всегда, привели в ясли ранним утром. Естественно, настроения у меня не было никакого, а, вернее, оно было отвратительное и плаксивое. В унылых чувствах прошла первая часть моего дня, пришло время дневного сна. Все дети улеглись по своим кроватям и постепенно заснули. Периодически в комнату входила воспитательница с видом надзирателя, с реденькими усиками над верхней губой и сурово приказывала тем, кто еще маялся от бессонницы: «Так, все быстренько положите ручки под голову и спать!» Я положил, как и было приказано, руки под голову. Было неудобно. В такой неестественной позе я никогда не спал, но руки все же из-под головы не вынимал, боясь кары надзирательницы. Через некоторое время она оставила нас в покое, и я уже безбоязненно мог смотреть в окно, наблюдая за радостной и свободной жизнью, которая протекала вне этого воспитательного учреждения. Из окон доносилось беззаботное щебетание воробьев, летел пух, напоминая хлопья мокрого снега. Зеленая листва купалась в ярких лучах солнечного света. Небо, которое пробивалось сквозь зелень, было ласково голубым с пухлыми, кудрявыми облачками, которые напоминали крем от пирожного. Моя душа рвалась на волю, к теплым лучам и купающимся в лужах воробьям, но организм медленно сдавался под натиском дневного сна. Мои глаза наливались свинцом, и я уже не мог держать веки в открытом состоянии. В голове сделалось как-то пусто, но уютно, мысли рассеивались. Я уснул и оказался в удивительном сне.
Там так же чирикали вездесущие воробьи, некоторые смешно плескались, нахохлившись в лужах. Отчего они делались похожими на серые, лохматые шарики. Я шел с мамой за руку за новой игрушкой в магазин «Культтовары», иногда припрыгивая и шлепая сандалиями по лужам. Мама говорила со мной почему-то бабушкиным голосом: «Вот шило в попе!» А я думал, как это шило может поместиться в моей худосочной попе, ведь оно же большое и острое. А мама продолжала говорить бабушкиным голосом: «Не успокоишься, отдам тебя соседям на воспитание!» Я не сильно огорчался, так как мало верил в вероятность сего, но стал вести себя тише, на всякий случай, чтобы не будить в «бабемаме» зверюгу. «А то еще игрушку не купит!» — подумал я. Вот мы подходим к магазину, почему-то до него было идти неслыханно долго, поднимаемся по лестнице, открываем тяжелую и холодную дверь, и я вижу прилавок, за которым стоит толстая и неприветливая продавщица, которая почему-то уж очень похожа на нашу повариху. Я подошел к прилавку и стал рассматривать модельки автомобилей. Больше всего мне понравилась серебристая «Волга». Она была просто великолепна: у нее открывались все двери, в черном игрушечном салоне был виден руль, как у настоящего автомобиля. Капотик у нее тоже открывался, под ним находился маленький хромированный моторчик. О такой машинке я мечтал уже очень давно, наверное с месяц, как увидел ее у одного мальчика из нашего двора. Удивительным образом автомобильчик оказывается у меня в руках, я ощущаю его прохладный, гладкий, лакированный металл, ощущаю запах новой игрушки, трогаю малюсенькие каучуковые колесики. Сердце переполняет жутчайший восторг, и хочется заверещать диким голосом. Я предвкушаю множество счастливых дней, которые мы с машинкой проведем вместе, завистливые лица сверстников во дворе, которые будут угощать меня конфетами и другой разной снедью, только бы поиграть с «Волгой». Но моя «Волга» выскальзывает из рук, картинка плывет, издалека доносится крайне неприятный голос. Вдруг я опять ощущаю мягкую прохладу металла моей игрушки, но голос опять заставляет машинку исчезнуть, настроение у меня начинает портиться, неприятно ноет в груди, и хочется расплакаться. Я уже совсем отчетливо слышу голос, он совсем неприятный и очень знакомый: «Так, дети, а ну, просыпайтесь на полдник! Кто не успеет одеться к обеду, будет есть раздетым». Я окончательно проснулся и открыл глаза. Это был всего лишь сон, и «Волги» у меня нет. Я слез с кровати и стал натягивать коричневого цвета колготки, которые были растянуты на коленках и пятках до безобразия. Я в них себе напоминал балеруна, которого видел по телевизору. Он танцевал в короткой маечке, в белых, сильно облегающих колготках. Он произвел на меня тогда странное впечатление. Мне казалось то, что он делал, постыдное занятие, и вид его вызывал такие же чувства. Уж очень колготки его были облегающими.
«Ну, что ты копаешься, а ну одевайся быстрее и иди чистить зубы», — вырвал меня из моих размышлений голос усатой. Я подчинился приказу и отправился чистить зубы.
Настроение мое стало еще более отвратительным, когда я увидел накрытые для нас столы с теплым кипяченым молоком и пряниками. В топленом чуть желтоватом молоке плавала отвратительная белая пенка. Мне потихоньку становилось дурно, неприятный ком подступал к горлу. Нас рассадили за столы и заставили полдничать. От запаха теплого молока мне стало еще дурнее, я выловил ложечкой отвратительную пенку, заткнул нос и залпом осушил полстакана. На секунду мне показалось, что меня должно вот-вот вывернуть наизнанку, но я справился с подступившим рвотным позывом, вдохнул в легкие побольше воздуха, заткнул нос и выпил оставшееся молоко. Пряник я жевал уже всухомятку. Оставлять что-нибудь недоеденным и недопитым было нельзя, можно было нарваться на грубость воспитателей. Тем более что наша воспитательница была с самого утра на меня зла за то, что я вкатал жвачку одной не очень нравившейся мне девочке в волосы. Пришлось выстригать солидную прядь из ее белокурых, пушистых, курчавых, как у ангела, волос. После этого прическа ее выглядела весьма забавно, с заметной плешью средь прекрасных локонов. Жвачки у нас в городе были редкостью и настоящим деликатесом, мне их обычно покупал дед, если те были в продаже, когда мы с ним вместе ходили в хлебный магазин. Этот мятный квадратик жевательной резинки можно было разгрызть только с риском разрушения собственных молочных зубов, уж очень он был тверд. Жвачка приятно скрипела латексом на зубах, но через некоторое время начинали уставать челюсти. Ощущение было такое, что я пытаюсь разжевать автомобильную шину. Ну вот я и решил после того, как у моей жвачки пропал сладкий вкус и устали челюсти, наказать противную девчонку таким изощренным способом.
После полдника нас выводили на прогулку. Назад нас больше не заводили, так как в следующие часа два нас всех разбирали по домам. Нашу группу вывели строем на игровую площадку на территорию яслей, которые были огорожены деревянным забором, и отпустили гулять. Лазить по железным петухам, ракетам мне не хотелось. Девчонки уже дружно расположились под навесом и стали слаженно играть в свои скучные девчачьи игры. Мальчики хаотично носились по всей прогулочной территории, создавая невероятное количество громких визжащих и кричащих бестолковых звуков. Словно они длительное время пребывали взаперти и от замкнутого пространства немного помешались рассудком. «Оля, за тобой дедушка пришел», — позвала воспитательница. Ольга с радостью бросила своих осиротевших подруг и поскакала к дедушке, который поджидал ее, стоя, улыбаясь, рядом с воспитательницей. Меня почти никогда не забирали первым, и я завидовал этой Оле черной завистью. Мне так хотелось тоже проскакать радостно через всю игровую площадку и отправиться под руку с дедом восвояси. Захотелось плакать, и я принялся в одиночестве бродить вдоль забора, пиная ногами попадавшиеся у меня на пути палки и сучья. Вдруг я обнаружил, что в заборе не хватает одной доски, словно в ровном ряду зубов переднего зуба. Я заглянул в дыру, через нее веяло сладким запахом свободы. Я видел свой дом, рядом с которым и располагались мои ясли. В нашем дворе мирно покачивались старые тополя, под их кронами двор казался защищенным и очень уютным. Стояла лошадь с тележкой, грузчики разгружали товар, привезенный в магазин, который находился на первом этаже нашего дома. Кляча стояла, равнодушно глядя вниз, подергивала грязным хвостом. Это животное как-то раз больно укусило меня, когда я решил угостить его яблоком. Эти огромные желтые зубы мне остро въелись в память вместе с физической болью. После этого лошадь я больше не кормил и даже побаивался. Я оглянулся назад. Оказывается, прогуливаясь в одиночестве вдоль забора, я зашел за здание яслей, откуда не был виден ни детям, ни воспитательнице. Посмотрел снова в прорезь в заборе и понял: это шанс! Просунул ногу в дыру, протиснул полтуловища, потом голову — и вот я весь уже был на свободе. Горло и грудь сжимало от переполнявшего чувства опасности, захотелось бежать со всех ног что есть мочи. И я побежал! Я бежал изо всех сил, мои сандалии готовы были слететь с ног. Я пересек двор со скоростью ветра. Соседки при виде меня перестали болтать и уставились на меня с нескрываемым удивлением. Делая вид, что я их не замечаю, быстро юркнул в подъезд и пулей поднялся на второй этаж. Мое сердце колотилось от возбуждения, стремясь выскочить из груди. Не в силах больше справляться с переполнявшими меня чувствами, я разрыдался. Утирая слезы грязной ладонью и оставляя на лице темные дорожки, я нажал на звонок. Я стоял, плакал и ждал, что вот-вот дверь откроется, и дед будет удивлен, но очень рад меня видеть. Но никто не открывал, тогда я стал стучать в дверь руками. «Деда, открой, это я, твой внук Никита», — звал я. За дверью было тихо. «Дедуля, миленький, открой, это я», — позвал я еще раз в надежде достучаться до деда. Дверь не открывалась, за ней была мертвецкая тишина, которая была нарушена далекими шагами в подъезде. Кто-то поднимался вверх по лестнице. Я стоял лицом к закрытой двери, беспомощно глядя снизу вверх на дверную ручку. По щекам текли слезы градом, неприятно щекоча их, а тем временем шаги становились все ближе и ближе.
Я слышал, как они неумолимо приближались к нашему пролету. «Никит, а почему ты не в яслях? Как же это ты так ушел? Один, что ли?» — послышался голос соседки. Видимо, она решила проследовать за мной. Голос ее звучал удивленно и даже приветливо. Я стоял, не поворачиваясь, и продолжал плакать. Она подошла ко мне и осторожно повернула, взяв за плечо. «Чего ты тут делаешь, а?» — поинтересовалась она. «Я к деду хочу», — сквозь слезы пробормотал я. «Так ведь он же на шахте, в дневную смену сегодня. Его нет дома».
Дед работал на шахте иногда в ночную смену, тогда он днем был дома, и я это знал.
От отчаяния я стал реветь еще сильнее. Мне ведь так хотелось домой, невозможно было представить, что придется сейчас возвращаться снова в ясли. Тем более я уже себе успел надумать совершенно другую картину. «Пойдем, я отведу тебя назад», — она взяла меня за руку и повела за собой. Я не сопротивлялся, понимая, что это бесполезно, что обречен. Мы вышли из родного, темного, прохладного и полусырого подъезда и направились в сторону яслей. «Тебя скоро заберут, чего ты плачешь? А в ясельках хорошо! С детишками поиграешь. Как же ты это так умудрился удрать?» — ласково тараторила соседка.
А я плелся рядом с ней и продолжал реветь.

Опята или любовь на мусорке

Наши дома были окружены небольшим лесом, где мы и проводили большую часть своего времени. Как-то раз со Славиком в самом начале сентября мы отправились за опятами. Про их существование мы узнали из какого-то школьного рассказа, который мы читали на уроке на днях. Видеть мы их не видели, но из рассказа почерпнули, что они растут кустиками на пнях (картинка этих грибов в книжке тоже имелась). На ней грибы были коричнево-желтенькие, все с кривыми ножками и с юбочками возле шляпки. Росли они на гнилом сером пне, окруженном осенней травой и желтыми листьями, именно кустиками. Не знаю, что в этом рассказе или картинке нас так могло заинтересовать, но за опятами мы твердо решили отправиться. Встретились мы с другом у меня во дворе, как заранее и договаривались, у каждого было по целлофановому пакету и перочинному ножику. По дороге Славик рассказывал мне про книгу, которую он недавно прочитал, при этом деловито поправлял указательным пальцем левой руки очки на переносице, которые у него периодически съезжали на нос. В такие минуты я начинал его ненавидеть, мысленно пред глазами вставала моя мама и корила меня за то, что я не такой как Славик и читаю только из-под палки. Она мне его всегда ставила в пример за его любовь к чтению, а для меня это занятие было мукой несносной. Я его не особо слушал, страдая от мучивших меня угрызений совести, а Славик мне рассказывал о фашистах, партизанах, о каких-то героях и предателях. Я ждал, когда же он прекратит это интеллектуальное издевательство. Хотя занудой Славик не был совершенно. Он был моим лучшим другом. Вот только эта его отвратительная, отталкивающая любовь к книгам! К моей великой радости, Славик не стал углубляться в подробности прочитанного им произведения, так как мы оказались уже в лесу, и нужно было сконцентрироваться на поиске пней с грибами на кривых ножках в юбках. Побродив немного, мы нашли немного сыроежек и старый руль от грузовика. Сыроежки отправились в пакеты, а руль мы решили поджечь и устроить муравьям в муравейнике «дымовуху». Мы всегда с собой таскали спички на всякий случай: костерок разжечь, устроить бомбежку муравьям, капающим горящим целлофаном, поджечь тополиный пух… Да мало ли что можно было сжечь или сделать приятного при помощи спичек. Вот и в этот раз они у меня, конечно же, оказались в кармане! К сожалению, руль никак не хотел загораться, и мы оставили эту затею на счастье муравьям, зашвырнув противный руль подальше, проследив за его полетом глазами. Вдруг на месте приземления руля я заприметил пень, и на нем росли желтенькие кривенькие грибочки, как и было показано на картинке. «Славик, посмотри, вроде опята», — обрадовался я, подбежав ко пню. Славик опять поправил указательным пальцем очки и подошел поближе, присел на корточки возле пня и, прищурясь, словно крот, стал внимательно разглядывать пень. «Славик, это же вроде они?» — поинтересовался я опять. «Да, вроде, они», — ответил он, очевидно, мысленно сравнивая увиденное с картинкой. Даже травка была такой же пожухлой и листики вокруг такие же желтенькие, как на картинке в учебнике. Обрадовавшись, мы стали руками ломать опята за ножки, как это и было описано, только почему-то характерного хруста не было, но особого значения мы этому не придали и с радостью совали грибы в пакеты. Ободрав все грибы с пня, мы отправились дальше. Под ногами приятно шелестели опавшие разноцветные листья, пахло прелостью. Сквозь кроны деревьев и туман пробивалось мутное, уставшее сентябрьское солнце, лучи которого еще слабо, но грели. В лесу не было слышно щебета птиц, было совершенно тихо, лишь наши шаги нарушали звонкую тишину. Я рассказал Славику анекдот про зайца, который, видя в туалете круглую дырку, вспомнил песенку со словами «встаньте, дети, встаньте в круг», встал в круг и провалился. Мы вместе похохотали над придурковатым зайцем. Пройдя еще с пару шагов, мы опять наткнулись на опята. Дружные семейки стояли, тесно скучившись на корнях старого дерева. Славик, одурев от счастья, стал судорожно срывать их с корня и запихивать к себе в пакет, я последовал его примеру. Таким образом наши целлофановые пакеты заполнились наполовину, а корни дерева осиротели, оставшись только кое-где с обломанными ножками от опят. Довольные, мы отправились обшаривать лес в поисках заветных пней и корней дальше. Нам попадалось множество разноцветных сыроежек, кое-где в траве прятались одинокие подберезовики, но опят больше не было. Побродив еще по лесу около получаса и решив, что грибов у нас уже достаточно, мы решили возвращаться в сторону дома. Слава чуть было опять не начал рассказывать о каком-то прочитанном им произведении, но я вовремя прервал его, переведя тему разговора в другое русло. У меня от голода урчало в животе, о чем я сообщил моему другу. «А ты попробуй съесть сыроежку, ее же можно сырой есть!» — предложил он совершенно серьезно. Я достал из пакета одну синенькую сыроежку с белой упругой ножкой и понюхал ее. Она пахла приятно сыростью и лесом. Я отломил один белоснежный лепесток бахромы под шляпкой и положил себе в рот. «Да чего ты боишься? Лопай смело, говорят же тебе, ее можно и сырой». С этими словами он отобрал у меня гриб, отщипнул от него кусок и положил себе в рот. Я смотрел, как Слава со знанием дела его медленно и тщательно пережевывает. Глаза у него были совершенно спокойны, а лицо невозмутимо. «Слушай, а глисты не заведутся? Ведь он же грязный», — поинтересовался я. «Глисты в глисте не заводятся», — ответил он, намекая на мое стройное телосложение. Я не обиделся, забрал у него обкромсанную сыроежку назад и откусил от нее немножко. Вкус был пресным, немного каким-то сыроватым, на зубах захрустел песок. Я проглотил. «Ну и как?» «Никак, — ответил я, — безвкусная какая-то». «Ее бы с черным хлебом и с солью, тогда было бы другое дело». «Ага, с солью не то что сыроежку, но и какашку съесть можно», пробурчал я и отшвырнул гриб в сторону. «А ты знаешь, во время войны партизаны иногда так и питались в лесах, когда есть ничего другого не было», — задумчиво, с умным видом, продекламировал он. «Вычитал опять где-то, умник», — подумал я про себя и промолчал. Где-то вдалеке мы услышали голоса мальчишек. Между деревьями мы увидели силуэты, их было четверо. Так как всех ребят в округе мы знали, то решили отправиться им навстречу. Ребята нас тоже заметили, кто-то свистнул и заорал: «Эй, пацаны!» Кто-то замахал рукой. Подойдя, мы поинтересовались, что они тут делают. «Да решили шалаш построить где-нибудь, а то во дворе никого и делать нефиг!» — заявил Самсон. Это была его фамилия, но звали его всегда именно Самсоном. Так как звучала она необычно, то и клички ему никто не придумывал, как это обычно бывает во дворах. «А чего это вы там насобирали?» — указывая на наши пакеты, спросил Игорь. Он был маленького роста, очень щуплого телосложения, смуглый, с тонкими чертами лица, но очень быстрый и сильный, умел подтягиваться более 20 раз. Во дворе среди ровесников он пользовался уважением. «За опятами ходили», — ответил я и открыл пакет, чтобы похвастаться количеством собранных грибов. Он заглянул в пакет, и глаза его приняли изумленно-удивленный вид. «Так это же ложные опята, какого фига вы их насобирали!» Славик удивленно открыл пакет и заглянул внутрь. «С чего ты взял, что они ложные?!» — спросил я.
«А ты их пожарь и сожри, тогда узнаешь!» — с издевкой ответил Игорь. Остальные принялись разглядывать содержимое наших пакетов, после чего закатились от смеха.
Больше всего меня раздражал смех Самсона, который казался наиболее издевательским на фоне других. Его пухлые щечки вздрагивали от смеха, как желе, я еле сдерживал себя, чтобы не дать ему кулаком по одной из них, тем более что необъяснимую неприязнь я испытывал к нему всегда. «Давайте, пойдем в банку сыграем, — предложил кто-то из ребят. — Тем более что народу сейчас будет достаточно. А?» «Да не, мне домой надо, — ответил Славик. — А то с братом сидеть надо, родители в гости уходят скоро». Мое настроение было изрядно подпорчено, и я тоже отказался от игры в банку. Тем более я не хотел дальше выслушивать от ребят колючих шуток по поводу моих грибных познаний. Ребята с нами попрощались и отправились, вероятно, строить шалаш, а мы, осмеянные, поплелись в сторону дома. Пройдя несколько шагов молча, я остановился и вывалил грибы из пакета на траву. Я выбрал из общей кучи сыроежки и несколько подберезовиков и положил на дно пакета. Славик проделал то же самое. Теперь содержимое наших тар было не столь увесистым. Мы пошли дальше, а на траве остались две желто-оранжевые кучки невзрачных грибов с кривенькими, обломанными ножками.
«Вот какая-нибудь белка обрадуется, найдя эти две кучи, подумал я про себя, — сможет все дупло грибами забить и грызть холодными зимними вечерами». Мы шли по лесу молча, уже не обращая внимания на грибы, а иногда специально наступая ботинками на поганки, которые произрастали в этой части леса в изобилии.
В конце леса недалеко от жилых домов находились баки для мусора, которые были с трех сторон огорожены забором из железных листов, покрашенных зеленой краской. Краска была выцветшей, проедена кое-где коричневой ржавчиной и облетала зелено-коричневатыми чешуйками. Над мусоркой витал кисло-тухлый запах гниения органических отходов. Неожиданно наше внимание привлекли звуки голосов и всхлипывание. Заинтересовавшись, мы со Славиком подкрались как можно тише и незаметнее на цыпочках к зеленому забору. Некоторые листы железа на ограждении были на стыках загнуты, так что через них мы могли замечательно видеть, что происходит по другую сторону, и оставаться при желании незамеченными. Мы увидели толпу девчонок, которые, как нам казалось, были уже совершенно взрослыми, потому что были нас старше, лет одиннадцати- тринадцати! Их было человек десять. Они стояли группой. Вид у них был решительный и сосредоточенный, некоторые ехидно улыбались. Метрах в двух от них стоял мальчик, примерно того же возраста, что и они. Плечи и голова его были опущены вниз, глаза смотрели под ноги на домашние тапочки, в которые он был обут. В левой руке у него повисло мусорное ведро. Периодически он тихонько всхлипывал и утирал нос рукавом рубашки. Мальчик был явно деморализован и застигнут врасплох. Его мы сразу узнали: он жил в моем доме через один подъезд. В это время толпа пристально смотрела на него, явно чего-то от мальчика ожидая. Вдруг одна из девочек вышла немного вперед и произнесла не терпящим возражения приказным тоном: «Так, или ты сейчас снимаешь штаны, или целуешь ее!» Палец указывал на девочку, которая стояла рядом. Девчонка зарделась румянцем и отвела смущенный взгляд в сторону. Было видно, что она совсем не против быть обцелованной, и именно из-за нее это мероприятие и было затеяно. Мальчик тем временем не шелохнулся, стоял так же неподвижно, только еще более понуро. Некоторое время подождав, что он примет все-таки из двух ему предложенных какое-нибудь решение, девочка с голосом командира произнесла: «Ну, что?! Будешь ее целовать?!» Не дождавшись ответа, она приказала: «Тогда снимай штаны!» Девочка, которая должна была быть целованной, немного погрустнела. Теперь вид ее был немного разочарованным, но в глазах теплился проблеск надежды! Страх бедного мальчика потихоньку начал передаваться и нам. Славик начинал нервно ерзать, предвкушая нехорошее. Над мусоркой нависла звонкая, зловещая тишина. «Надо что-то делать», — прошептал я Славику. «Надо позвать кого-нибудь из старших», — прошелестел он в ответ. Сами мы не рискнули ввязаться в эту историю, так как были слишком малы и не обладали необходимым авторитетом для решения данной проблемы, но судьба мальчика, который попал в ручки дерзких девочек, нас тоже не могла оставить безучастными. «Побежали, посмотрим, может, во дворе есть кто-то из старших ребят», — предложил я. И мы стали как можно тише пробираться сквозь кусты в сторону дома. Миновав кусты, мы кинулись бежать со всех ног, пока не прибежали во двор. К великой нашей радости, мы сразу же обнаружили парня, который был уже совершенно в преклонном, в нашем понимании, возрасте, лет пятнадцати. Заприметив меня, он весело поздоровался: «Здорова, Кит». Почему-то он меня всегда так называл, наверное, ему было лень произносить мое имя Никита полностью, и он сократил его до трех букв. У него была приятная внешность, открытая улыбка на всегда беззаботном лице и спортивная фигура. Движения его своей уверенностью напоминали повадки милиционера, разве что только очень довольного собой! Мы сходу, сбивчиво, перебивая друг друга, стали обрисовывать сложившуюся проблему. У парня лицо все больше и больше расплывалось в улыбке. Он с энтузиазмом последовал нашему предложению разобраться с девчонками. Было видно, что выданная информация его явно заинтересовала. Мы направились в сторону «Голгофы». Теперь мы уже шли по дороге, а не пробирались через лес, и через какую-то минуту уже оказались на месте происшествия. Картина на мусорке за три-четыре минуты нашего отсутствия совершенно не изменилась. Мальчик стоял в штанах, и явно ни одна из девочек не была им целована. Девочки, а особенно девочка-командир, были на грани потери самообладания. Мы со Славиком из-за своей скромности и на всякий случай, чтобы девочки не заметили, предпочли остаться за ограждением и наблюдать за происходящим из своего прежнего укрытия. «Хватит мучить пацана, а то он, видите, скоро описается от страха!» — произнес, подходя к неугомонным фуриям, парень-милиционер. Тот действительно был уже на грани непроизвольного мочеиспускания. Девочки, явно не ожидавшие появления посторонних, немного испугались, явно смутились и спешно стали покидать место преступления так же кучно, как и стояли, в своей спешке напоминая молоденьких, напуганных хищником цыпочек. «А ты чего ревешь, что, от девчонок отвязаться не мог, что ли?» — обратился он к спасенному с неизменной улыбкой. Тот, не говоря ни слова, всхлипывая и утирая рукавом сопли, держа в левой руке ведро, отвернулся и медленно поплелся в сторону дома. Мы смотрели на его жалкую, словно растекшуюся фигуру с безвольно болтающимся в руке ведром, пока она не скрылась за деревьями. Парня-спасителя и след простыл. За происходящим мы и не заметили, как стало смеркаться. Деревья начинали отбрасывать зловещие тени, падающие листья очертаниями напоминали летучих мышей. В лесу становилось неуютно, сыро и прохладно. «Что-то мы загулялись, я ведь обещал родокам прийти пораньше, блин, влететь может! Ладно, я побежал!» — сказал Славик. Мы попрощались, он поправил очки указательным пальцем и потрусил к себе во двор. Я направился к себе. Шел и думал, что бы все-таки произошло с несчастным мальчиком, если бы не появились мы, этакие Робин Гуды? Даже жутко и представить! На душе было спокойно и хорошо.
Я уже представлял, как меня встретит мама, как я буду купаться в теплой ванне, и по телу разбегались многочисленные стаи мурашек.



Брат

Его привезли домой из роддома в зимний, морозный, солнечный день, и с этого дня моя жизнь изменилась. Когда мои родители появились на пороге, на руках у отца был большой сверток из одеяла и пеленок, перевязанный синим бантом, в который был завернут мой новоиспеченный брат. Папа с мамой тихонько разулись, чтобы не разбудить содержимое свертка, и подошли ко мне. Я осторожно, стараясь даже дышать тише, заглянул внутрь. Мой брат спал, лицо у него было красного цвета и сморщено, как у старичка. Я еще никогда не видел такого маленького носика, рта не больше копеечки. Бровей у этого старичка практически не было. Хоть я и видел его первый раз, но он мне был уже очень родным и любимым, я даже не успел осознать, в какой миг это могло случиться. Рядом бесновался мой молодой пес, он радовался приходу хозяев, не осознавая, что его жизнь с этого момента тоже поменялась. Грей кружился вокруг родителей, энергично виляя от своей собачьей радости обрубленным хвостом, пытаясь лизнуть кого-нибудь из них в руку или хотя бы за одежду. При этом он поскуливал и повизгивал, выражая тем самым свою радость. Так как его проявления чувств могли разбудить моего брата, отец приглушенно прикрикнул на него «Грей, а ну, пошел отсюда!» Явно не ожидая такой встречи, он удивленно отошел в сторону, описав при этом круг. Находясь в некотором удалении, он продолжал повиливать хвостом и радоваться, но уже не так решительно, явно не понимая, что происходит. Раздевшись, мама с папой перенесли брата в комнату, где начали осторожно раздевать его. Сначала распутали голубой бант, потом начали избавляться от многочисленных простыней и одеяла. Так моему взору предстали ножки и ручки. Они были все в складочках, как у очень толстого человека, и тоже красные. Ножки были кривенькими, как два рогалика. Пальчики оказались настолько малы, что, казалось, просвечивались на дневном свету, словно восковые. Рядом со мной стоял мой пес, пребывая в полуобморочном состоянии от увиденного. Он явно не понимал, что происходит и откуда взялось это сморщенно-красное существо. Вдруг существо зашевелилось, закрутило головкой и пикнуло недовольно. «Его надо покормить», — сказала моя мама и выгнала нас с Греем из комнаты. Я пошел на кухню, пес обреченно проследовал за мной. Я потрепал его по курчавой голове, а он посмотрел на меня недоумевающим, растерянным взглядом, словно пытался у меня узнать, откуда взялся этот новый человек в нашей семье. Нового человека назвали Алешей. Покормив и уложив брата в детской кроватке спать, родители закрыли к нему дверь в комнату. Мне жутко хотелось посмотреть на него еще раз, и я попросил разрешения у родителей войти в комнату, где он спал. «Пусть покрепче уснет, потом посмотришь», — сказала мама. «А можно, когда он проснется, я его из бутылочки покормлю?» — спросил я. Мама улыбнулась и сказала: «Рано его еще из бутылочки кормить, это чуть позже». А чуть позже я ходил каждый день после школы, как на работу, на «молочную кухню» за детским творогом с молоком, на которых мой брат рос, как на дрожжах. Щеки надувались, наливались здоровым, розовым румянцем, животик становился похожим на маленький барабанчик, ножки и ручки наливались детским сальцем. К годику он был похож на этакого маленького, симпатичного, крепенького мужичка. Несчастный Грей терпел все его проделки, относясь к нему с терпеливой снисходительностью. Брат учился ходить, держась за шерсть пса, или просто вис ради удовольствия на его морде, что тот опять же мужественно терпел, иногда робко и обреченно порыкивая. Были для него, правда, и свои плюсы. Грей мог запросто слопать какую-нибудь печенюшку или конфетку из рук зазевавшегося брата, не упуская ни малейшего удобного случая, чем приводил его в жуткий восторг, а иногда, доводя, напротив, до слез. Таким образом, дневное довольствие Грея немного увеличилось.
К полутора годам брат переселился в мою комнату. Ночами бывало, что он частенько плакал, и я вставал, чтобы покачать его. Обычно причиной его плача была мокрая постель. Тогда я менял ему подгузник и клал к себе в кровать, после чего я и он мгновенно засыпали. Частенько утром, проведя полночи с ним в кровати, я просыпался мокрым, так как Леша «ходил» в туалет не только один раз и делал это, как ему было удобно, под меня. Мою жизнь облегчило появление в нашей стране памперсов, тогда ночей без сюрпризов стало значительно больше. Чтобы он лучше засыпал, мама купила ему музыкальную уточку. Это была мягкая игрушка с музыкальным механизмом внутри, который приводился в действие веревочкой, за которую нужно было тянуть. Перед тем как пойти в кровать, он дергал за эту веревочку, и из уточки лилась добрая, тихая, усыпляющая колыбельная. Прослушав пару раз мелодию, малыш успокаивался, глаза делались тяжелыми, мечтательными, и вскоре он засыпал, прижимая игрушку к щеке. Иногда Леша просыпался от того, что мелодия прекращала играть. Он хлопал своими круглыми карими глазками. Тогда я заводил игрушку еще раз и пальцами закрывал ему веки, но через пару мгновений они опять приоткрывались, обнажая туманный взгляд, тогда я снова осторожно закрывал их. Эта борьба могла продолжаться несколько минут, но сон всегда брал свое. Во сне, как принято считать, дети растут быстрее.
Вскоре он вырос настолько, что пришло время идти в садик, а потом как-то совсем незаметно и в школу, но мне все же почему-то он до сих пор снится только маленьким. Во сне я чувствую запах наглаженных пеленок и его сладкий, молочный, младенческий запах.

Летний день

Был знойный июльский день, от жары звенело в воздухе. Она утомляла и не оставляла совершенно никаких сил и настроения для работы. Недолго мучаясь угрызениями совести, мы с братом собрались на озеро, которое было километрах в двух от нашей деревни. Выгнали автомобиль брата за ворота и помчались на нем купаться. Дорога была ухабистая и из-за отсутствия дождя невозможно пыльная. Вскоре наш автомобиль, так как у него были открыты окна, стал больше похож на пылесос, а мы словно бы сидели внутри него. Закрыть окна тоже не представлялось возможным из-за опасности получения теплового удара внутри автомобиля, но минуты через три мы выехали на асфальтированную дорогу, и пыль исчезла, оставив на панели приборов коричнево-серый слой. По асфальту мы долетели за считанные секунды до пляжа, на котором уже проводило досуг немалое количество деревенских жителей. Многие мужчины купались в семейных трусах совершенно немыслимой формы и расцветки, но это их ни капельки не смущало, так как мало кто из них был трезв. Женщины же, напротив, были в основном трезвы и в соответствующей общественным купальным процедурам одежде. Причем, как я приметил, все мужчины были поджары, а женщины, даже еще относительно молодые, имели тучные формы. У озера мы встретили знакомую молодежную компанию и пристроились рядом с ней. Компания попивала дешевое пиво из больших пластиковых бутылок и из такой же бутылки какую-то сероватую, мутную жидкость, которой оказалась брага. Компания уже была в развязно веселом состоянии и разговаривала, преимущественно употребляя матерные слова, так что смысл разговора я не совсем мог уловить (если он вообще был). Причем радость, обида, раздражение и другие проявления каких-либо эмоций выражались примерно одинаково, иногда изменялась Я тональность, где самым приличным словом было «сука», которое служило для связи одного предложения с другим. Мы поздоровались со всеми за руку, нам тут же был предложен «древнерусский напиток брага» и пиво, от которых мы отказались. Мы пристроились рядом со всеми на своих полотенцах. Скинув с себя шорты и оставшись в купальных плавках, мы лениво побрели к воде. Зайдя в воду по пояс, мы с братом нырнули. Вода обожгла мою кожу приятной прохладой, в теле появилась бодрость, и захотелось плыть, ритмично работая всеми конечностями. Сделав еще пару нырков, я поплыл ближе к берегу. Около берега в воде виднелась фигура моего брата, который был похож на ленивого тюленя. Он, смешно лежа в воде, опускал лицо в нее, набирал в рот воды и струей выпускал ее изо рта. Доплыв до него, я лег рядом и стал делать то же самое. Только я скорее был похож на мокрого суслика, а не на тюленя, так как братец был намного крупнее меня. Вскоре я замерз и вылез на берег, вытерся полотенцем и лег на него. Подошел и братец, поблескивая на солнце загорелым, большим, гладким и мокрым телом, картину только портили его купальные плавки, из которых он вырос еще лет десять тому назад и которые врезались в его тело, до неприличия облегая его. Так что картина была с налетом легкого эротизма.
Компания в это время резалась в карты в дурачка, задорно поругиваясь между собой и потягивая уже отнюдь не холодные напитки. Я лежал на животе, пытаясь вставить пойманному мной оводу соломинку в зад. Вообще, оводов этим летом было почему-то особенно много, они досаждали своими подлыми укусами и омерзительным жужжанием, а еще они постоянно липли к телу. Так что, поймав одного, я решил отыграться на нем за все причиненные его гадским родом мне неудобства. Вставив этой скотине соломинку в нужное место, я отпустил овода, и тот медленно и натужно полетел в сторону водоема, куда впоследствии и рухнул, доставив мне тем самым огромное удовольствие.
Устав от горизонтального положения, я сел. Метрах в пятидесяти от нас протекала небольшая речка, в ее воде плавали утки со своим выводком. Утят то и дело сносило течением, и тогда они с неуклюжей проворностью пытались пристать к стае. На берегу реки паслось стадо коров, некоторые из них стояли по брюхо в реке и лениво пили мутноватую воду, отгоняя хвостом назойливых оводов. Коровы, наверное, мечтали (так же, как и я) засунуть им что-нибудь куда-нибудь поглубже за их самоотверженную назойливость! За рекой был унылый пейзаж русской деревни с покосившимися заборами, полусгнившими сараями, бездорожьем, но с великолепным, полуразрушенным, давно разграбленным храмом. Он поражал своим величием. На самом его верху был виден покосившийся крест, на котором болтался, словно удавка, обрывок металлического троса (следы пролетарского вандализма начала XX века). Храм хоть и был со следами исторических побоев, выглядел гордым и непреклонным на фоне всепоглощающей убогости.
Где-то вдалеке за спиной был слышен топот конских копыт, который постепенно приближался. Я обернулся. Вдали виднелась скачущая к нам лошадь с крохотным всадником в седле. Рядом с ними бежала собака. Приблизившись к нам, всадник спрыгнул с лошади и весело всех поприветствовал: «Привет, пацаны». «Привет-привет», — буркнули некоторые. Всадником оказался мальчик, на вид ему было около десяти. Парень из нашей компании по кличке Выдра предложил ему выпить: «Ну, что, малой, бухнешь?» «Давай вмажу», — согласился тот, и в руках у него оказалась бутылка с брагой. Сделав пару глотков и немного поморщившись, он уселся к нам на траву и закурил. «Не рано тебе еще?» — поинтересовался я. «Не рано», — кинул тот в ответ, пуская дым изо рта. «А сколько же тебе лет?» «Четырнадцать», — ответил малой. Поняв, что пить и курить ему как деревенскому жителю уже в самый раз, я отстал от всадника. Было понятно, почему он так отлично сохранился для своих лет. Лошадь отошла немного в сторону и паслась в редкой, пожухшей на солнце травке. Барбос сидел рядышком с хозяином и, высунув язык, капал слюной. Это большое мохнорылое существо мне нравилось, и я потрепал его по холке, на что Барбос никак не отреагировал, а продолжал сидеть с высунутым языком, с уставшими и безразличными от жары глазами. Решив не докучать псу своей симпатией, я оставил его в покое. Тем временем всадник разделся до трусов и пошел купаться. Пес, немного помедлив, словно сомневаясь, поплелся за ним. Дойдя до воды, в отличие от хозяина, купаться не пошел, а полакал немного воды, разлегся на песке, изредка, одним глазом наблюдая за хозяином. В Барбосе чувствовалась животная надежность и благородная преданность, которая вызывала у меня уважение к нему. Он словно ненавязчиво беспокоился за своего хозяина и следил, чтобы с ним все было в порядке. После купания мальчика он так же проследовал за ним.
Подойдя к нам, мальчик произнес: «Уй, бля, сука, замерз, дай еще бухнуть». Сам взял бутылку и со словами «погнали наши городских» выпил, но теперь уже водки. Закусывать было уже нечем, и он запил водой, пытаясь, словно взрослый, не морщиться от теплого водочного послевкусия. «Ниче ты, малой, оборзевший: развезет тебя на жаре — будешь в говно!» — невнятным, нетрезвым голосом пробормотал Огурец. «Не бзди, не в первой», — с усмешкой ответил ему малой. «Скиньте на меня, я тоже хочу сыграть в карты», — попросил он. Все принялись весело играть в карты, сопровождая игру беззлобной нецензурной бранью. За игрой никто не заметил, как к нам подошла парочка деревенских девушек. Они подошли и поздоровались, компания еще больше оживилась, почувствовав дальнейшую интригу и жажду необременительного флирта. Лица ребят расплылись в пошлых улыбках, но девушки задержались ненадолго возле нас. Прошли дальше и расположились в некотором отдалении, не желая, вероятно, проводить время в компании изрядно подпивших односельчан. Парни проводили их мутными от алкоголя глазами и продолжили свою игру. Через некоторое время нам с братом снова захотелось в воду. Проходя мимо девушек, брат заметил: «Девчонки, а в Европе модно загорать топлес! Не хотите проследовать модной тенденции?» Девушки улыбнулись, но предложению не вняли. Парни заржали.
Выкупавшись, мы расположились на своих полотенцах на траве. «Ну, ладно, мне пора, а то все стадо разбежится», — заявил малой. «А где же твое стадо?» — поинтересовался я. Он указал вдаль рукой, где в поле у реки виднелись силуэты жвачных животных.
Он нехотя стал натягивать штаны, Барбос оживился, вскочил и завилял хвостом, глядя на хозяина. Все хмуро попрощались, вконец разморившись на жаре, я протянул ему руку на прощанье. Он вскочил на лошадь и поскакал, рядом бежал Барбос.
Вскоре нам наскучила эта пьяная компания, и мы поехали с братом домой.
На следующий день также не хотелось работать и опять тянуло на озеро, что мы и сделали.
По дороге на озеро мы обратили внимание на цветы, лежавшие возле дороги, как будто кто-то погиб в автомобильной катастрофе на этом месте совсем недавно.
На том же самом месте мы обнаружили вчерашнюю компанию, в том же самом состоянии и за тем же занятием, что и вчера. «Вчера вечером Федька разбился: с лошади упал», — сообщил Выдра. «А кто это?» — не поняв, спросил я. «Ну, малой, который вчера с нами в карты играл», — раздражаясь, пробурчал он.
Цветы у дороги лежали как раз в том месте, где разбился Федька.

Полина Филипповна

Мне нравятся люди старшего поколения. Есть в них какая-то жизненная простота, сердечность и духовность совершенно другого рода, которая не присуща моему поколению. Их характер закален временем, в котором они жили, они умеют ценить и замечать то хорошее, что дает жизнь. Мне нравится слушать их рассказы, слышать речь, которая осталась где-то в прошлом, без американизмов и других пошлых новомодных словарных оборотов, которые так ужасно заставляют звучать наш язык. Они другие. Наше поколение словно с Марса по сравнению с людьми, рожденными до войны. Одно я знаю точно: каждый такой человек — это удивительная жизненная история, достойная быть услышанной. Вот именно о такой, о «другой» женщине я бы хотел рассказать…
Когда мне было четыре года, то лето я провел в деревне, где пару месяцев работал мой отец. Мы снимали летнюю кухню у шестидесятилетней женщины, Полины Филипповны.
Муж у нее умер уже много лет назад, и жила она совершенно одна. Летняя кухня была маленькая, но уютная. Как выяснилось, не без обитателей. Иногда вечером по достчатому полу пробегали маленькие, серенькие, довольно-таки миленькие мышки, которые приводили в страшное оцепенение мою маму. По ночам они частенько шебуршались где-то в своем подпольном мире, что доставляло моей маме изрядное беспокойство. Папа рано утром уходил на работу, на «земснаряд», где они с бригадой намывали песок, а мы с мамой были предоставлены сами себе. Лето было жарким, и мы проводили время на речке, где я при отсутствии невольных зрителей загорал и барахтался голышом в воде. Мы часто гуляли по великолепному березовому лесу, который нависал над обрывом реки. В лесу росли запашистые травы, крохотные, нежные, голубенькие цветочки, из которых я делал для мамы крохотные букетики. В деревне произошло и первое знакомство с домашними животными. Мне нравились беззаботные розовые поросята, которые бегали, как собачата, по всей деревне с их менее симпатичными родителями. Они бегали по улицам деревни и рыли землю своими рыльцами, напоминавшими мне электрические розетки. Они были веселы и беззаботны. Иногда утомлялись на жаре и заваливались со своими огромными родителями в одну из больших, грязных, черных луж, которых после дождя было предостаточно. Они блаженно пофыркивали, ныряя рыльцами в черную жижу. С гусями у меня отношения не ладились, они страшно шипели, хлопали крыльями и пытались меня ущипнуть. Я их боялся и старался обходить стороной. Маленькие овечки и барашки были похожи на щенков. Они так же радостно трясли коротенькими хвостиками и бегали, напоминая своей неуклюжестью собачат. Коровы вызывали чувство опасения. Они были огромны, громко мычали и откладывали огромные серо-зеленые лепешки, но глаза у них были добрые, покорные и немного мутные. По всей деревне гуляли задиристые петухи, с симпатичными радужными хвостами, бестолковые куры, которых иногда поколачивали петухи, и огромные, разноцветные, с некрасивыми красными отростками-бородавками у носа, индюки.
Домишки в деревне были небольшие, без удобств и без водопровода. Многие были невзрачные, с прогнившими амбарами и сараями, некоторые с покосившимися заборами, с бурьяном в палисадниках. Были, правда, и симпатичные избы с резными ставнями, ухоженными садами, плющом на стенах, с покрашенными зеленой или синей краской воротами.
У Полины Филипповны был один из самых симпатичных и ухоженных домов в деревне.
Ворота были выкрашены свежей зеленой краской с синими резными цветами на них. В дом вело высокое крыльцо, минуя которое попадаешь в сени, летом всегда прохладные и темные. Из сеней вела низкая широкая дверь в комнату с огромной белой русской печью, которая занимала треть ее, с массивным обеденным столом и вышитыми белыми занавесками на окнах, широкими полатями под потолком. Была еще и вторая комната с круглой голландской печкой, которая была почти всегда закрыта, и в которой было всегда прохладно и сыро, даже в зной. Вся обстановка была по-деревенски проста, но очень уютна.
Гигантский огород она возделывала одна. К тяжелому труду она была приучена с самого детства. Осенью весь погреб был завален картошкой, которую она продавала приезжим из города.
К ней частенько в гости заходила приветливая женщина, которая отзывалась на неизвестное мне обращение — «кума». Иногда они смешно ругались по-деревенски и покрикивали друг на друга, когда не могли о чем-либо договориться, но злобы в этом совершенно никакой не было. Как-то раз мы втроем пошли в лес за грибами. Грибы меня тогда не интересовали, так что я просто бесцельно гулял по лесу, ломая попадавшиеся мне на пути прутики и растаптывая трухлявые пни. Иногда на стройных и белоснежных березьих телах я замечал уродливые наросты, похожие на грибы. «Это кукушкины слезки, — обьясняла мне Полина Филипповна. — Это оттого что кукушка после рождения своих кукушат бросает, а потом кричит, плачет, и ее слезы остаются на березах уродливыми наростами. Слышишь, как она кукует? Это она своих деток кличет». Меня очень удивило то, что кукушка такая плохая мама и может бросить своих деток. Самое главное, мне было совсем непонятно, зачем она их бросает, а потом еще и слезами весь лес заливает. «Нехорошая птица», — подумал я. Грибов у Полины Филипповны было совсем немного. То ли мало их было в лесу, то ли зрение ее подводило. Зрение у нее действительно было плохое, и она носила очки с толстыми линзами, которые сильно увеличивали ее глаза. Мы медленно и хаотично бродили по лесу. Полина Филипповна разгребала палочкой пожухшие коричневые листики, ворошила ей в зеленой траве в поиске грибов. Мне казалось, что мы уже переворошили пол-леса. Увлекшись, мы совсем забыли про куму. «А где же это кума у нас делась?» — подумала вслух Полина Филипповна, а, может, и обратилась ко мне. «Не знаю», — робко ответил я. И, действительно, я ее уже давненько не видел, увлекшись кукушкиными слезками и рассказами. Мы прислушались, лес был тих, словно готовился ко сну, только кукушка где-то далеко все звала своих кукушат. «Кума!» — позвала Полина Филипповна. «Кума-а-а-а-а!» Но ответа не было, только ее же собственное эхо откликалось нам:«Уа-а». Попробовала еще раз позвать, и еще раз, и еще, но опять же — только эхо в ответ.
«Попробуй-ка ты позови, у тебя голосочек звонкий, может, она тебя услышит». Я попробовал позвать: «Кума-а-а!» Но получилось у меня не совсем громко и совсем не звонко, а как-то даже скромно. Я набрал больше воздуха в легкие и заорал что есть силы: «Кума-а-а-а-а-а! Кума-а!» Эхо разнесло мой клич обрывками по всему лесу. Мы прислушались, было тихо, только, опять же, кукушка заливалась своими крокодильими слезами. Вдруг откуда-то издалека нам послышалось слабое «ау-у-у-у-у». Теперь мы уже вместе с Полиной Филипповной стали звать что есть силы: «Кума-а-а-а! Ау-у-у-у! Ау-у-у-у!» Нам в ответ отзывалось «ау-у-у, ау-у-у». Мы шли на голос, но хруст веток и шелест листьев мешал нам слышать, откуда раздавалось «ау-у».
Мы останавливались, прислушивались, кричали и шли на «ау» дальше. Все это действие мне жутко нравилось, это напоминало игру, где все прячутся и должны найти друг друга. Мы шли в правильном направлении, так как голос кумы раздавался все ближе и ближе. Мне уже не приходилось так отчаянно орать. Вдалеке, между берез, я увидел силуэт женщины и сразу догадался: это кума. «Вон она, кума!» — радостно закричал я, указывая пальцем на силуэт. Силуэт, вероятно, тоже увидел нас, так как шел явно к нам навстречу. В корзинке у кумы были почти одни только ягоды. Она протянула мне корзинку «На, попробуй земляничку». Я посмотрел в корзину: в ней были ягодки, похожие на те, которые у нас растут в саду и называются женским именем Виктория, только в разы меньше. Я взял одну малюсенькую красную ягоду и положил в рот. Ягода оказалась сладкой, с малюсенькими косточками, и очень вусной…
Они были очень дружны с кумой, но через несколько лет кума переехала жить на Украину, больше они не виделись.
К концу лета у папы закончилась работа в деревне, и мы уехали в город.
Полину Филипповну я не видел пять лет. Через пять лет мои бабушка с дедушкой вышли на пенсию и решили перебраться жить из города в деревню. Стали подыскивать себе подходящее местечко, вот тогда-то все и вспомнили о деревне Косулино и Полине Филипповне. Разыскали ее, а она посоветовала уже дом, который можно было купить. Таким образом наше общение с ней возобновилось и продолжалось даже тогда, когда дедушка с бабушкой, состарившись, продали дом и перебрались назад в город. Каждый раз, когда мы к ней приезжали, я попадал снова в уютную простую обстановку, которая не менялась десятилетиями, и даже запах в доме оставался неизменным. Все так же стояли старые фотографии на белом холодильнике, висела военная фотография молодого мужа в форме, и все так же тикали настенные деревянные часы.
Зная о некоторых моментах ее судьбы, глядя на эту маленькую полуслепую женщину, я задавал себе вопрос: как смогла сохранить она в себе столько человечности, доброты, любви к жизни? Как можно было не потерять человеческого облика, не опустеть душой, не потерять природную святость, которая, наверное, заложена в каждом изначально?
Мое поколение — потерянное поколение. Мы по-настоящему мало знаем, что такое лишения, голод, страдания, но каждый из нас не удовлетворен своей жизнью, часто несчастен. Мы бы рады ее поменять, но только не знаем, как и какой она должна быть. Мы разучились радоваться простым вещам: небу, солнцу, первому снегу, улыбке случайного прохожего, трущемуся у ног коту, простой еде и многим другим вещам, на наш взгляд, банальным и не стоящим внимания. Мы не ценим человеческих отношений, мы, в основной своей массе, не умеем строить нормальные здоровые семьи. Мы живем в век социальных сетей, быстрых знакомств, быстрых, ни к чему не обязывающих связей. Мы вымираем, так как не хотим рожать детей, боясь ответственности и трудностей, вымираем духовно, заменив высшее примитивным. Мы подписываем брачные контракты и при этом клянемся в вечной любви.

Родилась Полина Филипповна в 1925 году в Винницкой области на Украине. Она была вторым ребенком в семье. Старший брат был ее на три года старше.
В 1933 году отец перевез семью, спасая от голода, в Херсонскую область, где они поселились в маленькой комнатке при вокзальной столовой, куда была устроена на работу мама. Самого младшего ребенка пришлось оставить у соседей, тот болел и был сильно ослаблен голодом. Долгого переезда он бы не перенес. Соседям оставили еду для малыша, они должны были позаботиться о нем. Вернувшись за ним через некоторое время, отец узнал, что тот умер от голода и болезни. Вероятно, соседи его не кормили, а еду, оставленную для него, использовали для себя. Еще до переезда умерли от голода два ее младших братика трех и четырех лет. Младший умер первым у матери на руках, старший несколькими днями позже. Незадолго до этого он спросил: «Мама, я умру? У меня друг умер». «Он умер, а ты будешь жить!» Но увы…

Полина закончила всего три класса, потом ее отдали в «девки» работать в чужую семью, приглядывать за маленьким ребенком. Так было нужно, так проще было прокормиться, ей за работу платили едой.
Пережили голод, в семье в тридцатые годы родилось еще 2 девочки. В 39-м году всю семью переселили насильно в Курганскую область в Щучанский район, в деревню Косулино. Поселили их в маленькую деревянную избу, которая состояла из маленькой комнаты с голландской печью и крохотной кухни с выходом на улицу, без сеней. Дом был разделен на две части, одна часть, каменная, использовалась как сельский магазин. Когда-то дом был очень крепким, добротным, принадлежал местному зажиточному купцу, который использовал его как товарную лавку. После революции купца раскулачили, а его лавку национализировали и отдали в «крепкие» руки колхоза, за время правления которого тот заметно обветшал. Приехав на новое место с небогатым скарбом, семья заново обживалась, ремонтировала дом, обзаводилась живностью. Семью в деревне приняли враждебно, считали чужими, не помогали, старались избегать. Деревенские дети тоже сторонились ее и сестер, издевались над ними за то, что те говорили только на украинском. Так и жила семья практически изгоем в этих отнюдь не приветливых местах. Первое время зимой страдали от сильных морозов, летом — от комаров. Однажды летом на покосе серпом Полина повредила средний палец на правой руке. Порез оказался глубоким. Через несколько дней вся рука опухла и почернела по локоть, произошло заражение. От боли было невозможно шевелить пальцами, любое движение отдавало резкой, колючей болью. Тогда отец повез ее к фельдшеру, который был в районной больнице за сорок километров от деревни. Деревенский фельдшер мог только смазать рану йодом, на большее его квалификации и медицинских средств не хватало. Посмотрев руку, районный светила определил, что нужна ампутация по локоть. Была пятница, и в больнице не оказалось наркоза, врач попросил прийти на ампутацию в понедельник. К этому дню его должны были привезти. Он выписал ей на выходные мазь. «Я рыдала и мазала свою опухшую руку мазью, растирала ее, представляла, как я, молодая девушка, буду жить калекой», — рассказывала она мне. «Растирала руку и выдавливала из руки, через палец, гной». К понедельнику опухоль немного спала. Врач был очень удивлен положительными изменениями, не стал отрезать руку, назначил дальнейшее натирание мазью и отправил домой. Вскоре рука полностью восстановилась, только указательный палец на правой руке остался навсегда скрюченным, как знак вопроса.
В колхозе Полине старались дать работу потяжелее, никто не жалел молоденькую, хрупкую и чужую девушку. Неважно что ростом немногим более полутора метров и весом не более 45 килограммов! Что не давали своим, обязательно перепадало ей: чужая, не жалко. Строили клуб, она носила и подавала кирпичи по 8 штук, мешала раствор. На току летом грузила зерно в грузовики. Там и жила. Ток находился далеко от деревни. Работала так, что от жестокого, не женского труда у нее заболела нога. Порядки были такими, что больничный не оплачивался, и ей приходилось работать больной. Когда от боли ходить уже совсем не было сил, она написала брату. Тот забрал ее домой и несколько километров нес на руках, пока их не подобрала попутная М-ка. Целый месяц Полина лечилась дома, практически не вставая с постели.
В 41-м старшего брата и отца забрали на фронт. Отец пропал без вести на Ленинградском фронте. Уже в девяностых по запросу из архива пришло уведомление, что отец застрелился, попав в окружение под Ленинградом. Видимо, не хотел попадать к немцам в плен и тем самым не хотел обрекать своих родных на унижения и репрессии, которым подвергались многие семьи захваченных в плен красноармейцев. Брат выжил и вернулся после войны домой.
В начале зимы 41-го года Полину увезли на лесоповал, на запад Челябинской области, на границу с Башкирией. Тут она с другими бабами и немногими мужиками по пояс в снегу валила лес для нужд фронта. Работала каждый день более 12 часов, в жесточайшие морозы, при пронизывающем ветре, без выходных и полноценного отдыха. Жили в наспех сколоченных бараках, где через щели в дощатых стенах пробирался мерзкий, злой и скользкий холод. Задувал ветер, наметая снег в помещение. Буржуйка не справлялась со своей работой, окна в бараке покрывала толстым слоем наледь, а промокшие валенки и одежда не успевали высохнуть до утра. Спали на двухъярусных нарах, покрытых серыми мешками с соломой. Если норму не выполняли, то 500 граммов хлеба не получали. В самом конце работ у Полины с мастером произошел конфликт. Тот где-то изрядно задерживался, а когда вернулся, растрепанный и пахнущий спиртом, с красной жирной рожей, то не обнаружил Полины на приемке. Не потерпев такого «самодурства», он решил не засчитывать выработанную ей норму и заставил отрабатывать еще 6 месяцев.
Полина сбежала. Добралась до железнодорожной станции и на товарном поезде, держась за железные поручни снаружи вагона, добралась до станции Каясан. Было начало апреля, днем была оттепель. На солнце играла капель, дороги превращались в жидкое, кашеобразное серое месиво, но ночью температура опускалась ниже нуля, и все, что днем текло и капало, застывало и превращалось в ледяную твердь. До Каясана было часов 6 езды. Поезд шел ночью. Впопыхах Полина забыла перчатки. Стоя на маленькой ступеньке вагона и держась за ледяные поручни, Полина поочередно отрывала примерзавшие к заиндевелым, белесым железкам то одну, то другую ладонь, пытаясь хоть как-то согреть руки своим дыханием, рискуя при этом сорваться под грохочущие колеса состава.
До станции Каясан она добралась, когда ночь уже плавно перетекла в утро. Дом находился в 15 километрах от станции. Ладони ныли от боли, пальцы плохо слушались.
Сил было мало, ноги устали, но нужно было идти домой пешком. Надежды на попутный транспорт было мало.
Через час дороги начали оттаивать и превращаться в жидкую, мокрую, промозглую кашу. Валенки быстро промокли и набухли, впитав в себя воду. Идти стало еще тяжелее. Пройдя 5 километров, Полина дошла до придорожной деревни, постучалась в первую избу, попросилась передохнуть, но хозяева, услышав ее украинский, чужой для этих мест говор, не пустили ее. Не пустили ее и во второй, и в третий дом. На четвертом дворе хозяева оказались украинцами. Они накормили ее, отмыли от паровозной копоти, постирали вещи, одели в чистое белье и уложили спать. Через день чистая, отдохнувшая, в сухих валенках Полина отправилась дальше в сторону дома. До своей деревни оставалось еще 10 километров. Теперь идти было легче, только нудно и больно ныли ладони.
Через пару часов она пришла домой.
Как выяснилось позже, ладони она обморозила.

Со своим мужем Полина познакомилась в 1941 году. По меркам деревни был он из зажиточной семьи. Его родственники не любили Полину, хотели невесту побогаче, с хорошим приданым. Дружили они более года, а в 43-м году его забрали на фронт. В 45-м он вернулся — и сразу к Полине. Мать его причитала: «Да как это так можно, чтобы он не к матери родной пришел, а к девке безродной, приворожила она его, что ли?» Через несколько месяцев они сыграли свадьбу, перестроили старенькую избу, превратив ее в уютный небольшой дом с резными ставнями и наличниками. В этом доме Полина и прожила до конца своих дней.
Жили счастливо и очень трудно. Детей не получалось завести, скорее всего, давали о себе знать последствия труда во время войны на лесоповале. Вместе работали в колхозе за «палочки», которыми отмечались трудодни в специальном журнале. За год работы в колхозе им выдали мешок овса. Выживал кто как мог: ночью садили картошку, день весь был занят в колхозе. Ко всему к этому приходилось платить налог на бездетность. Налог составлял 300 рублей, а денег в колхозе не платили, приходилось выращивать табак и идти продавать его в Челябинск (если не табак, то молоко). Так и шли они один раз пешком в Челябинск за 75 километров с молоком, у каждого бидон по 10 литров в руках. Муж уносил свои бидоны немного вперед, потом брал Полинины и нес их до своих. Шли пешком, пока были силы, отдыхали и опять шли, иногда добираясь на попутных повозках, а ночевали в стогу или в поле под открытым небом, среди звенящих в ночной тишине полчищ комаров.
Вплоть до 60-го года в колхозе не видели денег, а также не было пенсий. Мама Полины работала на веялке, крутила барабан, ее первая пенсия составляла 12 рублей.
Она намного пережила своего мужа и сына и умерла 9 мая 1995 года.
Семейная жизнь Полины оказалась не очень долгой. Мужа случайно зарезали врачи на операционном столе во время заурядной операции в середине 70-х. До конца ее дней на столе стояла его пожелтевшая, немного отретушированная фотография и хранилась кружка с надписью «Любимой жене, озеро Балхаш, 1973 год». Она часто рассказывала о нем. Они любили друг друга просто. Любили за то, что были друг у друга, за то, кем были друг для друга. Полина после его смерти больше никогда не выходила замуж. Продала всю скотину и машину. Одной ей это было ни к чему. Из живности осталось только несколько куриц. Был любимый пес мужа, да после его смерти куда-то сбежал и больше не появлялся. Так она и жила еще почти сорок лет одна в доме, который они с мужем построили вместе.

«Ты чего-нибудь только плохого не напиши».
Полина Филипповна Тимчук (по мужу Дегтярева)

ДЕДА

Это был один из тех многих счастливых дней из детства, которых так мало остается в памяти. Этот запомнился мне на всю жизнь!

Дед разбудил меня ранним утром, было около пяти. Он стоял передо мной в старых, грубых, коричневых брюках, прихваченных потертым кожаным ремешком, и не менее старой рубахе. Я встал, оделся, вышел в кухню и закрыл за собой дверь, бабушка еще спала, и мне не хотелось ее разбудить. Кухню наполнял приятный, нежный, не успевший еще окрепнуть утренний свет. На столе стоял заваренный чай в термосе, кусок сала, колбаса, масло, черный, белый хлеб, овсяное печенье, варенье и какие-то простенькие конфеты. Я сел за стол, дед налил нам заварки из термоса и нарезал хлеба. Дед наливал себе всегда полную кружку заварки, не разбавляя кипятком, мне казалось, что если поставить в его кружку чайную ложку, то она так и останется стоять в ней. Есть совсем не хотелось, так как по утрам у меня нет аппетита, но я выпил чаю, съел маленький бутерброд с колбасой и закусал печенье. Выпив чаю, дед стал собирать приготовленные вещи для рыбалки в рюкзак. Там уже лежало несколько видов крючков, катушек с леской, запасные поплавки и еще куча каких-то неведомых мне приспособлений для ловли рыбы.
Насадку он разложил по пакетам и вместе с буханкой белого хлеба убрал туда же.
Приготовлением насадки он занимался еще с вечера, сначала варил перловку, добавляя туда соли и растительного масла. После варки он перемешивал крупу с тем же растительным маслом и оставлял остывать. Меня очень удивляло, откуда дед знает гастрономические пристрастия карпа и что именно с маслом крупу надо подавать карпу на обед! Захватил он с собой и дождевых червей в пластиковой баночке.
Собравшись, надев беретку и взяв надувную резиновую лодку, дед вместе со мной вышел на улицу. Воздух был по-утреннему свеж и прохладен, трава была чуть мокрой от росы, изредка было слышно щебетание птиц и гул от проезжающих вдалеке по трассе грузовых машин. Легкий ветер доносил запах озера. Дед закурил. Я стал жадно ловить запах первого сигаретного дыма, который поначалу кажется очень приятным и даже сладким. Он курил много, по две пачки в день, и, как он рассказывал, начал он это делать с тринадцати лет. Мы разложили лодку на полянке перед домом и начали накачивать лодку ножным насосом, который выглядел как раз ...

(дальнейший текст произведения автоматически обрезан; попросите автора разбить длинный текст на несколько глав)