мелодия подходящего леса

(Концерт для чернильницы с оркестром в цифровом темпе)

Прелюдия к Концерту

Проницательный читатель без труда отыщет на этих страницах узнаваемые образы, обороты речи, сюжетные ходы и намеренно исковерканные цитаты, надёрганные бессовестным автором из классических и просто достойных произведений образца первой половины позапрошлого века тире семидесятых годов прошлого. Зарвавшийся автор, сваливший весь этот неуклюжий плагиат в какофонию, хвастливо наречённую Концертом, не только не раскаивается в своём посредственном слухе, но даже заранее благодарен проницательному читателю за попрёки, ибо на такого читателя и рассчитывал.
В скудное же своё оправдание автор может только сказать, что всю жизнь сох от жёлтой зависти к маститым писателям, втиснутым им в указанные выше временные рамки. Сох, сох и, облопавшись любимыми, отрыгнул сей опус. Или это они его отрыгнули. Да и чего, впрочем, хотел? Ну, конечно, хотел написать только свою, личную, без давления могучих предшественников, вещицу. Умолял корешки дорогих книг не вмешиваться и не путать, фыркал и сопел, аки крот. А с последней точкой получил Мелодию Подходящего Леса и ничего другого получить не мог, потому что Кроту – кротово. Большой барабан в оркестре, конечно, товарищ по мелодии Первой скрипке, но Первая скрипка не большой товарищ в этом барабану.
Утешает одно: раз тырил по любимым страницам – значит знал и помнил. Утешься и ты этим, проницательный критик. Разве мало?

(Посвящение после «Прелюдии» перед 1-й главой)
Перцевой Татьяне Олеговне,
Пронзительному Воспоминанию

Глава 1. Тени неприкаянные
Где-то в таёжных дебрях, может, в Брянском буреломе, а может, и в прохладных Муромских лесах, но точно не в Беловежской Пуще и не в Прикарпатских засеках, живёт медвежонок Вини-Бух. Он живёт определённо хорошо, и если приятели его спрашивают сдуру или с похмелья: «Привет, Бух! Как жизнь?», то он всегда отвечает: «Подходяще!», и это правда. И сам лес подходящий, и небо над ним. И друзья-приятели у Вини-Буха – подходящая компания, а подходящая компания — это, как известно, такая компания, в которой можно и нужно хорошо посидеть, предварительно хорошо закусив.
А первым закусить с Вини-Бухом всегда готов и рад его соратник Полтинник – сущий кабан. Говорят, что был и он некогда розовым поросёнком Пятачком, но те сказочные и смутные времена никто в лесу уже не помнит, давно хрюкает тут другая, не наша юность. Разве что помнит старая курва, мудрая сова Феоктисья, попросту Фёкла, но она так много повидала на своём совином веку, что в квадратной башке её винегрет, и самой кажется, что милый, прозрачный Пятачок всегда был забубённым Полтинником и во лбу звезда горит. Розовым оставался лишь пятак, и даже когда Полтинник просыпался чёрт-те где и был синий, как изолента, то и тогда его бесстыжее рыло светило девственной чистотой. Впрочем, был порядочная свинья, добряк и хлебосол.
И был Кролик — умный, как чёрт. Это подтверждал портрет Некрасова над его кроватью, а в сундуке под нею хранилась страничка из поваренной книги с рецептом заячьего рагу издательства «Красный пролетарий» за 1957 год. Кролик хоть и не любил, когда его называли зайцем, но был исполнен любви к отеческим гробам и уверен, что означенное рагу стряпалось аккурат из его пращура на пролетарскую утробу. У поэта Некрасова на портрете был шулерский прищур, так что сразу было ясно, что зайчатину народный заступник поедал регулярно.
Старый Мазай, рождённый пером поэта, раз в год по весеннему половодью вламывался в лес и колотил веслом в вековые дубы. «Косой! – громыхал Мазай, растирая по кирпичной морде грязные слёзы. — Пошли в лодку, родимый. Эх, прокачу!»
Впереди летела всевидящая Ворона, которая всегда и всюду поспевала вовремя. «Ой-ей! – сыпало с верхушек сосен. – Чтой-то деется в нашем лесу! Все дубы, и все шумят! Опять к нам энтот Агасфер пожаловал, всех подряд крушит, прям страсть! Ой пропал кролик-душка, ой да хороший он был у нас».
Кролик-душка, насупленный и гордый, сидел глубоко дома и пенял портрету Некрасова на Мазая: «Это ещё вопрос, кто из нас косой». Всё обошлось, как обычно. Визиты Мазая никого в лесу не пугали и не мешали никому, он был популярен, как весёлый анекдот – намашется, сломает весло и мордой в подорожник. Вини-Бух и Полтинник потом отпаивали дедушку выжимками полыни на рябиновой слезе и жалели: «Да брось ты этого зайца к свиньям! Дерьма-то!» Мазай охотно пил и плакал, и горьки были его обречённые слёзы. Он просил всем-всем кланяться и уходил до будущей весны, потому что всё равно ведь не нагреешься вволю у чужого костра.«Мы в ответе за тех, кого сочинили, — думал ему вслед Вини-Бух, а Полтинник сказал: «Я бы этому Некрасову открутил лёгкие руки!» Умница Вини-Бух не понял, почему лёгкие, и толстокожий Полтинник добавил: «С его лёгкой руки мается человече». «Ты подходящая свинина, Полтишок, давай выпьем». И они выпили и припомнили Некрасову, что он был картёжник и мот, и что жену у Панаева подтибрил, а может, даже в карты выиграл, с такого станется. «А зайцу я завтра покажу серебряный век, — мечтал Полтинник, задрёмывая. – По ушам ему, и промеж ему! Чтоб знал».

Глава 2. Время желаний
Однажды Вини-Бух и Полтинник пошли в гости, потом попали в туман, и вот что из этого вышло. Как известно, кто ходит в гости по утрам, тот поступает мудро: то там сто грамм, то там — вот и славно. Вини-Бух и Полтинник проснулись на заре под ивовым кустом и медленно и ужасно постигали, что можжевеловки у них не осталось ни капли. Ну то есть буквально ни капельки. Полтинник специально проверил, подержал над лиловым языком кожаную баклагу горлышком в пасть, а донышком в небо – ни капнуло ни разу.
— Ничего не выходит, — огорчился он.
— У тебя не выходит, — предположил Бух, а у меня, может, выйдет. Последняя капля очень капризная вещь.
И Вини-Бух обернул баклагу книзу дном, а кверху горлышком. И выставил против солнца – в кожаном уголку явственно отсвечивала капля размером с добрый глоток.
— Видишь? Выходит, что-то есть.
— Выходит, есть, — согласился напарник. — Только не выходит наружу.
Баклага обернулась ещё раз.
— Я всё понял, — сказал Вини-Бух. – Только у настоящих ослов всё везде входит и замечательно выходит. Но мы с тобой, Полтинник, ещё не опустились до таких высот. Увы нам.
— Может, отжать?
— Нет. Мы не станем уповать на чудо. Грин рекомендовал создавать чудеса собственными руками, а он был не такой безнадёжный утопист, как Некрасов, ему стоит поверить. Так и поступим – пойдём в гости!
— К кролику? – оживился Полтинник, предвкушая большое веселье.
— Ну его! Этот зазнайка, конечно, даст, но мы прежде вспотеем, как всегда. Тем более сейчас год Кролика, так он возгордился выше собственных ушей.
— А мы ему по ушам!..
— Не будь свиньёй, Полтинник. Интеллигентные гости сразу с порога не бьют хозяев по ушам. Сперва нужно хорошо посидеть.
— Тогда пойдём посидим у Совы.
— Она, конечно, даст, но это же Фёкла! – за каждые сто грамм сто слов нравоучений. А потом вспомни, что мы ещё в прошлый раз обещали ей принести рыбки от Яволя. Он подаренным хвостом специально для неё наловил, а мы так и не принесли. И это довольно подло с нашей стороны.
— Самокритика хороша под одеялом, — заключил Полтинник. – Но какая зелёная безысходность на заре! Надежды ни на грош, ни на полтинник. О горе нам!
— А не пойти ли нам в гости к Яволю? – оживился Вини-Бух. – Он, безусловно, даст на радостях. Ведь к этому зануде редко ходят гости.
И друзья ни мало не мешкая отправились в путь.
Ослик Яволь жил в закутке у Вишнёвого Омута, где всегда было и тихо, и влажно. И у него всегда водилась замечательная вишнёвка, какой не водилась ни у кого в Подходящем лесу. Ослик Яволь не был жмот, он был инфантильный философ и вполне самодостаточный эгоист, рыхлый и лоснящийся от самозабвения. Он был чистокровный ариец в десятом колене, так говорила про него Сова Фёкла, потому что Яволь был помешан на всём немецком. А так как он всегда был склонен к уединению, то никто и не заметил, когда и почему с этой типичной тамбовской мордой случилась дрезденская реинкарнация. Подлец-осёл стал цитировать Гейне, пожелал именоваться «Йа-воль» и объявил по всему Подходящему лесу о своём дедушке, служившем в немецком оккупационном обозе и таскавшем на своём горбу мешки с горохом. Во время своего драпа немцы слопали с горохом и самого дедушку. Унылый внучек хоть и не был записным патриотом, но родных берёзок и рябин не менял и вообще был чудак и стиляга, а все обитатели Подходящего лес, как известно, были на редкость внимательны и терпеливы друг к другу.
Вини-Бух и Полтинник бодро шагали в гости к Яволю и вляпались в туман. Сперва он был жидкий, сотканный из миллиона паутинок, потом стал густеть, как пена от каши, и, наконец, слипся в скользкий кисель. Друзья остановились.
— Вини, ты меня видишь? – спросил Полтинник.
— Я вижу тёмное пятно, а в нём фонарик, — ответил Вини-Бух.
— Это не фонарик, Вини, это рожа моя.
— Тогда ты иди вперёд и свети мне назад, а я пойду следом. И они пошли, и Полтинник тут же исчез в тумане.
— Эй! – закричал Вини-Бух. – Ты где?
Послышалось сопение, у него перед носом вспыхнула красная лампочка и спросила:
— Ты чего стоишь?
— Я всё понял, — сказал Вини-Бух, — ты неправильно ходишь в тумане. Ты ходишь к лесу передом, а надо идти им ко мне, чтобы показывать направление. Всё очень просто: к лесу задом, ко мне передом.
— Но, Вини, если я пойду к лесу задом, то упаду в канаву или свалюсь в омут.
— А если ты пойдёшь передом, то свалюсь я.
— Как же быть? Может, вернёмся?
— А как мы будем смотреть в глаза Сове? Обратной дороги для нас нет, друг.
— Тогда держись за меня, друг, и пойдём. – С этими словами Полтинник шагнул в туман. – Вперёд! Да расступится мрак, да достигнем желанной цели, да зальём угли в чреслах своих!
— Ой-ё!.. – возопил Вини-Бух. – Ах, ё –ть!..
И заскакал на одной лапе.
— Вини, Вини, что с тобой? – приплясывал рядом верный Полтинник.
— Этот ходячий репейник…… этот нехороший ёжик мне под лапу наступил.
— А ты его разглядел, Бух? Какой он тут, в тумане? Наверное, мокрый и скользкий?
— Колючий он! – страдал Вини-Бух. – Как коробка канцелярских кнопок! Ой-ё!..
— Эй, ты, Колобок небритый! – заорал в туман храбрый Полтинник.
— Выползай, я тебе на горло наступлю!
«Наступишь, как же! – думал ёжик, шурша прочь. – Скажи спасибо, что в копыта обут».
Ёжик постоянно жил в тумане и редко выползал из него. Сова его жалела и говорила, что он, сердешный, совсем промок, липкий и сырой весь, бедняжка. А ёжик был сухой и горячий, и ему в тумане было хорошо. Просто всем всего не объяснишь. С осликом они были приятели, потому что Яволь был копытным, а от копытных ёжику не бывало неприятностей, не то что от разных косолапых. Ёжик ничего не имел против Вини-Буха, но кто виноват, что он не знал, как для него опасен ёжик в тумане — как айсберг для «Титаника». «Надо было знать», — мягко думал ёжик.
Все в колючках и репейнике, Вини-Бух и Полтинник выбрались наконец из тумана и свалились под родной ивовый куст, а туман ту же рассосался и улетучился.
— Это издевательство, — сказал Бух и мордой в траву – бух!
— И за это издевательство, — добавил Полтинник, — кто-то получит по ушам, по наглым длинным…
Не досказал — и бух рядом.
Ровно через минуту явилась Ворона, крутанулась над приятелями и понесла по лесу: «Всем! Всем! Всем!»
— С нами крёстная сила! Потеряхи наши упились у Осла вусмерть. Дай бог ёжику здоровьичка, обоих принёс — уложил! Ой, спять! Слюни пускают с арбуз!
Слюни вправду были изрядные, это были слюни счастья. Сначала вздувался пузырь под носом у Вини-Буха и — бац! – лопался. Тогда в строгую очередь рождался пузырь на рыле у Полтинника – пук! – и снова по череду, бац – пук. Оба они были ошеломлены путешествием в тумане и разулыбались во сне. Причём Вини-Буху снилось, будто Полтинник у него спрашивает: «А как же в глаза Сове-то? Совесть куда денем?» А Полтиннику снилось, что Вини-Бух ответил: «Под хвост». Конечно, это им только приснилось, но объективность требует признать, что именно под хвостом укрывище для совести не самое плохое. И даже отчасти удобное: там её можно иметь и необязательно показывать всем и каждому. И как будто кто большой и добрый сказал еще над ними, из верхушки дерева: «Мир – словно зал ожидания, а мы протираем в нем хвосты до дыр, каждый на своей скамье». Даже и такая форменная чепуха могла проткнуть бездну забвенья.
Старые друзья нередко видят согласные и содержательные сны.

Глава 3. Ностальгия.
Осенью и весной над Подходящим лесом пролетало много нездешних птиц, и у мудрой Совы Фёклы были среди них знакомцы. Может быть, и даже наверняка, балаболка Ворона тоже была не без мудрых мыслей в голове, но зато и хитрая, и никогда не кичилась своими пролётными приятелями. А Сова кичилась и раздувалась.
Особенно зналась она со старым Скворцом с чернильно-лиловым отливом по бокам. Этот скворец, насквозь пронзённый ветрами обоих полушарий, в юности был дурак дураком, и, когда его братья улетали на юг, он, чудак, никак не мог понять, зачем его куда-то зовут, если здесь его дом, его песни, его Родина. А когда слетал и убедился, что не всё прелестней на свете, что родные пашни и косогоры, что мест не хуже и даже откровенно лучше за горизонтом и морями полным-полно, сделался мудрено снисходительным к отчему краю. И понятно! Легко быть и мудреным, и снисходительным, зная, что завтра снова улетишь к едрене фене.
Вальяжный Скворец залетал к Фёкле по дороге ТУДА и обязательно на обратном пути СЮДА с гостинцами. Фёкла радушно, по-совиному, угощала всех заморскими плодами, которые запасливый кролик складывал в кладовую, а нестеснительный Полтинник, пользуясь совиным тугоглазием, по два раза получал финики.
Впрочем, старый Скворец питал свою подругу и духовной пищей, а через неё приобщились и все прочие. Зайка-Кролик, как натура тонкая, имел дома кусок кручёного виссона, осколок пирамиды Хеопса и частичку окаменелого помёта аравийского бронтозавра. Сама же Мудрая Сова гордилась авторским презентом Старого Скворца – им самолично раскрашенной репродукцией саврасовских «Грачи прилетели». Талантливый самородок старательнейшим образом замазал каждую птицу зубной пастой и подписался. В новой редакции репродукция называлась «Грачи улетели, и снег пошёл» и имела посвящение «Дорогой, милой Сове от перелётного почитателя с трепетом». Всем гостям Фёклы очень нравилось и картинка, и подпись, и только одна Ворона сказала себе: «Ага!»
И быстренько полетела, разнося по лесу пикантные подробности былых взаимоотношений двух смешных и сентиментальных стариков в перьях. И все обитатели Подходящего леса взволновались, вздохнули и сказали разно об одном и том же: кто сказал «се ля ви», а кто «все мы были рысаками». Вообще, спектр мнений был широкий, но шире всех выразился умница кролик. «Жизнь, — сказал он, победоносно собрав глаза в кучу, — не так проста, как нам кажется, она значительно проще». И всех удовлетворило такое резюме, даже погрязшего в тихой заводи Яволя, который сказал «Натюрлих» и был, безусловно, также прав.
И вот нынче по весне Старый Скворец по пути из-за экватора вновь зарулил к Сове, и Фёкла с Вороной срочно скликали всех послушать бывалого гостя.
— Ах, Италия! Вино и солнце, Колизей и да Винчи! – пел гость, переливаясь чернильным загаром. – А какие фрески видел я в банях Капуи. Сколько экспрессии, чувственной грации!..
— Апчхи! – сказала Сова. – Прошу простить. У бедя дасборг.
— На чём это я остановился? – спросил Скворец, когда смолк хор пожеланий здоровья в адрес хозяйки. – Фрески…. н-да. Вы знаете, Джоконда всё ещё не разгадана. Кому она улыбается так? Почему так? Кто она была? Учёный мир погряз в догадках, никто не знает, абсолютно никто! Даже я.
Гости долго разглядывали представленную репродукцию Джоконды. Версий не было. Итальянская дива усмехалась в мятущиеся души дикарей из далёкого, холодного леса. Вдруг в тишине лопнула граната.
— Возможно, — скромнейше заметил Полтинник, прямой, как луч света в тёмном царстве, — она просто была дура.
Кажется, все осколки попали в одного кролика.
— Наконец, это нестерпимо, — негодовал он Сове в спину, — демонстрировать перед заграницей всё своё свинство. Пфуй!
— А Кролику после лекции я уши узлом завяжу, — тем же ровным тоном пообещал Полтинник, обладавший абсолютным слухом.
— А что вообще в мире делается?- спросил Вини-Бух, выручая друга и сворачивая с узкой искусствоведческой тропы на широкую стезю общественной жизни.
— Стабильности нет, — вздохнул Старый Грач. – Террористы снова взорвали поезд. Над Палестиной летать стало невозможно – стреляют исключительно вверх. Делаем крюк через Турцию.
— Вы, товарищ, ближе к родным палестинам, пожалуйста, — склонял Вини-Бух. — Не нужен нам берег турецкий, расскажите, что на Родине делается, сразу за лесом.
Старый Грач почесал клюв – было видно, что о Родине профессиональному бродяге гораздо труднее.
— Да как вам сказать…. Большое видится на расстоянии. Вот глядишь из тёплых краёв на горизонт, и кажется, что там, на Родине, клюв в масле и гречки по колено. И меня тянет за горизонт, мне натурально невтерпёж, глаза б не глядели на их ананасы! А прилетишь, глядь, и не так уж хорошо, и гречка растёт в цене, как её кто-то напугал.
— И «Геркулес»? – спросил Кролик, обмирая, он был большой любитель овсянки. – Неужто и «Геркулес», уважаемый, растёт?
— За «Геркулес» не скажу, не клюю, извините. А гречка – факт, и очень даже просто.
Гости загорячились.
— Да при чём тут гречка? Не гречкой единой!
— Да при том, что главный по Родине говорит: «Жить стало лучше, а будет ещё веселей».
— Ну?
— А гречка дорожает.
— Ну?
— Гну! Значит, пора чистить перья — и в путь. К Джоконде. Она хоть и дура, зато вся в ананасах.
Полтинник поставил вопрос ребром:
— А кто главный-то? Кто Родиной рулит? Автора сюда!
Тщеславного Скворца, начавшего было терять интерес аудитории к своей персоне, вновь окатил потный вал вдохновения.
— Сейчас я вам его предъявлю, — заявил он, роясь в бездонном жилеточном кармане, и предъявил журнальный портрет. – Извольте. Вот он, этот господин соответствующей наружности.
— Ого, — сказал Полтинник, — породистая голова, большая. Прям как у тебя, Вини. Не ваших ли кровей?
— А то как же, — авторитетно подтвердил Старый Скворец.
— Самая медвежья порода и есть. Шатун. Куда не полечу по свету, он уже там.
— Что значит шатун? – назидательно встрял Кролик. – Шатун бывает разный. Нам ещё одного не надо, у нас есть свой, Вини-Бух. Мы к нему привыкли, и он вполне подходящий. Правда, иногда подвержен дурному влиянию со стороны некоторых невоспитанных рыл, не будем показывать…
— Оборони создатель от шатуна! — запричитала и Ворона. — Тяпун тебе в клюв, гостюшка, кого ты сватаешь на наши головы! Он, шатун энтот, дров наломает! В питерских лесах, я слыхала, уже наломал, порядочные вороны летять оттуда куды глаза глядять! Ой пропал Подходящий лес! Ой да под корень изведут его родимого! Хватит нам одного Буха, а сородичей яво и даром не возьмём.
На том и порешили, и хорошо посидели, а как же! Кролик пить сроду не умел, и знаменитая совиная можжевеловка справилась с ним первым.
— Вы толстый и невоспитанный, — умолял он Полтинника, обнимая загривок и заплетаясь ушами в колючей щетине. – Идите и выйдите! Ну выйди, свинья, что тебе стоит? Уважь.
Полтинник и Вини-Бух проводили тонкого Кролика до дому, причём первый нёс его на себе. Бережно и нежно. Уважил. Уложил в постельку и подоткнул одеяло под хвост. Кролик плыл и улыбался блаженно.
— Джоконда, — сказал он Полтиннику. – А мы тебя раскусили. Хи–хи.
На другой день чистый и умытый Кролик с чистой совестью радушно встречал приятелей на пороге.
— Полтишок, — спрашивал, усаживая гостей за стол, — ты чем будешь закусывать — гречкой или «Геркулесом»?
— И того и другого в одну посуду, — развалясь на лавке, благодушно отвечал благодетель. – И можно залить мёдом и сгущенным молоком.
В доме Кролика воцарились высокие и вкусные отношения, так что чуткий Вини-Бух не мог не сказать. И он сказал: «За всё добро расплатимся добром, за всю любовь расплатимся любовью!»
— Кто это? – спросил Полтинник из блаженного провала.
— Рубцов. – Опережая Буха, откликнулся из буфета Кролик и вовремя заткнулся, чтоб не добавить: «Стыдно не знать».
— Во-во, — согласился Полтинник, и глазки его подёрнулись лаком. – И рубца сверху побольше. Хорошо сидим.

Глава 4. Вопль.
Вечером над Подходящим лесом повисала на ниточке большая жёлтая луна. Вини-Бух, Полтинник, Кролик и Мудрая Сова сидели под дубом, в котором жила Фёкла, и любовались на луну. То есть сидели под дубом трое, а хозяйка устроилась на ветке над ними. Было тихо кругом, только скворчала и попискивала в кустах разная насекомая мелюзга.
— Очень красиво, — сказал Вини-Бух про луну.
— Но чего-то не хватает, — раздумывал Полтинник. – Гляжу, гляжу и не могу вспомнить, чего. Аж выть хочется с досады.
— Вот этого и не хватает, — откликнулась сверху Фёкла. – Никто не воет, и нет благолепия в подлунном мире! Вот когда Волк был, тот выл! Тот, братцы мои, выл! Перья дыбом вставали. Завыл бы кто за него, да разве кто завоет….
— Правда, — обрадовался Полтинник. – А то слышишь одних лягушек, и как горемыка Яволь вздыхает на весь лес – тоска. Эти звуки к луне подходят, как я не знаю что… как селёдка под коньяк. Впрочем, селёдка под коньяк…
— Кстати, — вставил Кролик, — а где Волк?
Тут все вздрогнули, потому что над ними внезапно разразилось карканье:
— Не уберегли серого! – убивалась Ворона. – Полиняла волчья кровь, не слыхать нам больше лунных песен. Оскормился наш Волчище, у Козы живёт под ейным копытом. Согрешихом и беззаконновахом. Давеча видала, капусту во дворе рубит и бельишко по верёвкам весит. Страм на весь честной лес, хоть беги!
— Закозлил, в натуре, хищник, — сказал Полтинник. – А чего он так?
— Любовь у них! – сыпалось сверху. – Детишек-козлятушек в люди выгнали и живуть вместях, как жених с невестой, страмцы.
— Не угодно ли, волчья мораль. – Ввернул Кролик и напыжился.
— Ну, зря ты так, — сказал ему Вини-Бух, ну любовь. Она зла, сойдёшь и за козла. В Африке и жирафы с антилопами живут, даже песня про это есть.
— Где та Африка, а где мы, — бурчал упрямый Кролик, у которого с Волком были старые счёты. – Слава богу, не жирафы, в приличном лесу живём.
— Кто бы с кем ни жил, — заключила Мудрая Фёкла, — а без волчьего вою луна не в радость. Вы бы, Бух, сходили к Козе, попросили за волка, пущай бы отпускала повыть, чай от этого ейному козьему счастью убытка не будет. Просим, мол, всем миром.
Вини-Бух подошёл к вопросу предметно.
— Можжевеловку очень уважает. Баклажку, другую, однако, надо.
— Другую–третью, — добавил бдительный Полтинник.
— На благое дело елея не жалко, — сказала Сова.
И на утро, нагруженные гостинцами, друзья отправились по благому делу к Волку. То есть к Козе. К обоим, бесстыдникам. По дороге останавливались предварительно закусить, а как же! – и к большому дому на опушке подошли со звуками арфы в сердцах.
Волк Вольфович и вправду на дворе месил капусту в корыте. С носа позорно свисали морковные ошмётки, будто кровь капала.
— Закозлил, — крякнул Полтинник и окликнул. – Бог в помощь!
Вольфович прищурился на гостей, смутился и заегозил:
— Ото гостеньки! Ото желанные! А я это…… по хозяйству…. капустку вот… Заходите.
— А помнишь, как меня гонял? – спрашивал Полтинник, похлопывая Вольфовича по коромыслу спины. – Да я не в обиде, работа такая – понимаю. Жрать надо, а где взять? Ну вот что, мы к тебе с поручением от общества. Бросай ты эту траву месить, мечи пироги из печи. Где твоя кикимора рогатая?
— Тут я, гостюшка милый! – ядовито молвила с крылечка пикантная моложавая коза с красивыми быстрыми глазами, как у лани.
— А ты, разбойник, всё в Полтинниках ходишь, ума и на рубль не накопил?
— Не в цене счастье. Мы по делу.
— Да ставь ты скорее, старуха, на стол самовар и пирог! – весело разошёлся Волк Вольфыч. Он соскучился по разговору и был рад гостям. Он не знал пока, о чём его попросят, но чуял, что понадобился вдруг старым знакомцам, что его востребуют сейчас из цепких оков домашнего очага. Желанное чувство, дорогое чувство.
Вини-Бух повёл дело чинно:
— Здравствуй, Коза. Поклон тебе от Совы, а мы всем лесом к тебе с просьбой, как к хозяйке рачительной и подходящей…
Очень скоро компания сидела за столом и чавкала за милую душу. Вольфыч, по всему, давненько не прихлёбывал можжевеловой в количестве желанном и достаточном и быстро зазвенел как бубен:
— Повыть? Это можно. С нашим удовольствием. Раз обчество ко мне с уважением, я завсегда! Повыть можно. Не волнуйся, я повою. Нету надо мной власти запретить, окромя… окромя…
— Окромя меня, — подсказала запунцовевшая от можжевеловки красивая Коза.
— Цыть! – строго взглянул Вольфыч.
— Волчок ты тряпочный, — смеялась хозяйка, — страшно, аж жуть.
— Он повоет, — подтвердила она гостям, — так Сове и скажите. Я не лиходейка ему, понимаю – нужна отдушина. Клыки-то сточил, а нутро волчье капустой не забьёшь. Но уж раз сложилось так, чего теперь? Теперь ничего… А ты пей, Вини, пей, эх, ты, шуба с глазами. Нравишься ты мне. Рогов вот нету, ну этого добра ещё…
… Напротив Полтинник с Вольфычем, сомкнувшись головами, тонкой фистулой навывали друг другу:
— Стоп, — тормошил собутыльника Волк. – Выть так просто, а у тебя какие-то песьи модуляции, как у Баскова.
— Сам ты пёс помятый! Тянешь, будто тебе Вини-Бух на ухо наступил. Только попробуй ночью осрамиться, луна со стыда сгорит…
— Козлята-то навещают? – участливо спрашивал Вини-Бух разомлевшую Козу.
— Где они, козлята эти? – взгрустнула, подпершись изящным копытцем, Коза. – Были козлятки — стали козлы. Повырастали, безотцовщина, бандит на бандите, распрыгались кто куда, может, и рожек и ножек уже нету. Спасибо хоть этот… певун не бросил, помогает. – Коза покосилась на пьяненького Вольфыча. – Ты не суди, Бух, он хороший.
— Я не сужу, — честно сказал Вини-Бух. – Я закусываю, это и честнее, и вкуснее.
— Он хороший, — повторила Коза. — По молодости-то буянил, за козлятами ломился в дом. Ну молодой же был, в силе, в аппетите… С годами попритих, конечно, пообносился, стал уже ко мне похаживать, где по хозяйству подсобит, где… ещё что… житейское дело. А козлята, как подросли, побили его раз сильно, за детские свои страхи мстились. Да… Цельный месяц я ему башку кислой капустой обкладывала, чтоб кровь разошлась. Бегала, лечила и сама на себя удивлялась, ведь он, анафема, чуть не сожрал нас, а я, как дурра, вокруг него с примочками приплясываю! Смех и грех, а только нету у меня на него зла, Бух! И хочу иной раз разозлиться, а нету, хоть душу наизнанку вывороти. Вот так бывает, Вини, так и живём. Осуждают нас в лесу? Ворона, небось, трещит там всякое…
— Тут Коза без всякого напряжения, кокетливо и молниеносно, всплакнула. – Болтает, а нет того понятия, что, может, при горе-то нашем … При нашей несчастной жизни… счастья бабьего на гро–о–ш…
Вини-Бух очень испугался, что Коза сейчас ударится в нешутейный рёв, но она так же моментально, как намокла, высохла и засияла радушной хозяйкой.
— Угодила ли пирогом, дорогие гостеньки? Сейчас с пылу с жару румяный подам. Кушай Вини-Бух за двоих, а то твой свинёнок с моим лунатиком уже сырые, хоть выжимай.
Вечером, когда над Подходящим лесом снова подвесили на ниточке большую Луну, под дубом у Фёклы собрались Вини-Бух, Полтинник с кислыми капустными листьями на больных висках и Ворона. У отдалённого Вишнёвого омута ослик Яволь, аккуратно предупреждённый, распустил уши, а ёжик даже высунул нос из тумана. Все замерли, и всё замерло. Кролик принципиально отсоединился от компании, заявив, что лунных волчьих арий он не поклонник и что он даже не удивится, если Вольфыч после творческого застоя даст петуха. И он ошибся.
— Как это славно, — не выдержала наверху Сова, — мы словно в миланской опере, когда занавес ещё закрыт, замерли и ждём чуда. Бывалый Скворец, с которым я, как вы помните, имела удовольствие вас познакомить, говорил, что это волшебное чувство — ждать занавеса.
Ворона отозвалась немедленно:
— А моя бабка, царство ей небесное, которую вы не имели удовольствие знать, говорила: «Блажен, кто ничего не ждет, ибо он не разочаруется».
— Не каркай, пожалуйста, — попросил Вини-Бух. – Чудо должно быть. Волк имеет на него право. Я так думаю.
И грянул вой. Это был подходящий вой, пронизанный навылет неизбывной тоской и верой. Он взлетал до самой высокой ноты, подвластной фантастическому тенору, и падал в бездну, как водопад. Ошалелая Луна сделала гримасу пугливого восторга.
— Время жить и время выть, — сказал Вини-Бух, когда последний звук рикошетом отскочил от неба и упал за лес. – Пой в эту ночь, Вольфыч.
— Заработало! – бесновался Полтинник, срывая с башки капустные повязки. – Доказал себя наш Демис Руссос! Воспарил!
Расходились довольные. Вини-Бух мурлыкал под нос
«Что же, что рога у ней?
— Кричал жираф любовно.
— Нынче в нашей Фауне
Равны все поголовно».

Ночь в Подходящем лесу стелилась тихая-тихая, Луна была светлая-светлая. Давно не было так уютно и хорошо. И всего-то надо было повыть. И всего-то нужно было послушать. Хотелось стать маленьким и позвать маму, прижаться и сказать: «Мама».
На обитателей Подходящего леса неутомимо накатывало время жить.

Глава 5. Мир входящему!
Ослик Яволь, разглядывая себя в стеклянной заводи пруда, сказал: «К нам кто-то идёт». Утро было тихое и знакомое. Подходящий Лес дымился росным парком уютно и по-свойски, так что сразу было видно — никого здесь особенно не ждали. Но Яволь вздохнул и сказал ещё раз: «К нам кто-то идёт. Он уже в пути и очень большой».
— А кто он-то? – спросила ворона. – Может, слон?
Но Яволь не мог сказать конкретно, он лишь чувствовал, что идёт. Тогда ворона поднялась в воздух (ин дер Люфт) и оттуда спикировала на лес (дер Вальд): никто большой (гросс) не появлялся.
Ворона в душе была матёрым первополосным репортёром и испытывала досаду всякий раз, когда лесные слухи, предчувствия и прогнозы не подтверждались. Она осерчала на Яволя сверху вниз:
— Эх ты, рысак печальный и тевтонский притом! «Идёть! Большой!». Креститься надо, когда кажется. Ауфвидерзеен, лютеранин!
Засим Ворона немедленно оповестила Сову и Вини-Буха с Полтинником о пришествии чего-то большого и страшного. Мудрая Фёкла вязала шарф Старому Скворцу, а Бух с Полтинником занимались мелким подхалимством в надежде угоститься от хозяйкиных щедрот.
— Ахтунг! – ворвалась Ворона. – Хорошо сидим? А уж он идёть! Дубы трещать, батюшки святы! Большой – гора! Он порядки наведёть – капут свободе и правам. Теперича заживём. По внутреннему распорядку.
Ворона била наверняка: придёт – она первая сообщила, не придёт – на Яволя и свалить можно. Дурой сроду не была.
— Ты про кого, мать, вещуешь? – всполошилась Фёкла.
— Кто большой и кто идёт? – спросил Полтинник тоном непобедимого кулачного бойца на местном подворье.
— И куда? – полюбопытствовал Вини-Бух тоном заядлого секунданта.
Так подходяще сидели, и Сова почти уже наливала, и вдруг здрасьте, кого-то чёрт несёт.
Ворона не успела ничего подходящего ляпнуть, как кусты и впрямь затрещали и за ними нарисовалось большое серое пятно, оно шевелилось и двигалось. Все ждали, что же сейчас вывалится на передний план, похоже, действительно не маленькое, ветки опали и перед заинтересованной компанией явился ослик Яволь собственной персоной.
— Гутен таг! – первой отозвалась Ворона с перепугу. – Ты один?
— Здравствуй, Яволь, — прищурилась Сова, — здравствуй, наш нечастый, но желанный гость. Что это за большой серый мешок у тебя привязан к хвосту?
Следом за Яволем на авансцену вышел Лось. Это был настоящий Лось: колченогий, горбатый, а на отвислой морде чернели грустные и смешливые глаза, как у Георгия Буркова, которого в Подходящем лесу заочно любили. Лоси давненько исчезли из леса, он стал для них слишком тесен, их присутствие и обличье помнили разве что старожилы Сова и Ворона, а молодёжь знала понаслышке. И знала, прежде всего, что огромные ветвистые рога обязательная и главная часть туловища любого порядочного Лося. А у явившегося их не было хоть шаром покати. Он был не по сезону бессовестно лыс и сам смущен таким афронтом.
— Вот, собственно… — сказал Яволь, будто просил взаймы, — Лось…некоторым образом… Он, знаете ли, пришёл к нам жить… вернулся.
— Аки блудный сын, — подтвердил Лось. – Здравствуй, тётка Фёкла, здравствуй, Ворона, здравствуй, племя молодое. Дай бог здоровья Мазаю, вывел к вам, а то бы пропадать мне. Ох, устал, — он подогнул ходули и опустился на траву.
— Да не тот ли ты непутёвый лосёнок, что в город сбежал и, слышно было, в цирк поступил? Покойной Лосихи единоутробный сынок? –
— Фёкла разглядела-таки гостя.
Лось согласился, а Ворона тут же принялась его потрошить:
— Ах, негодник, довёл мать-то! Не пережила, сердешная. Эвон морда-то, что кора дубовая, и голова босиком. Небось несладко в цирках-то плясать, беса тешить?
Вини-Бух и Полтинник во все глаза пялились на городское страшилище.
— Попить бы, — сказал Лось.
— Погоди, кума, пытать его, — заступилась Сова, — вишь, с ног валится, бедолага, видать, хлебнул в людях-то. А ну-ка, Бух, влей в него баклажку, чтоб ожил, а я пока на стол соберу, приветить надо по-нашему, подходяще. Чай, мы не городские.
— Пей, дяденька сохатый, — потчевали Лося Бух и Полтинник, не забыв отхлебнуть за его счёт.
— Какой я теперь сохатый без рогов. Я теперь, юноши, просто Лось.
— Отшибли, что ли? – участливо интересовался Полтинник.
— Можно и так сказать… Да, пожалуй, отшибли.
И за обеденным пнём наевшийся, захмелевший просто Лось рассказал о своих мытарствах, и чудовищен был его рассказ.
С младенческих копыт ощутив в себе творческие позывы и тягу к лицедейству, милый лосёнок сбежал из Подходящего Леса в чужой мир, который от древних времён звенел и светился манящим заревом за дальними кронами. И даже «до свидания» никому не сказал. И он поступил в цирк и даже был звездой арены: катал на рогах клоунов или же рогами, а не клоунами, расшибал в щепки щиты из дюймовых досок, на бис вставал на рога кверху задом и дрыгал ногами под Элвиса Пресли, вообще старательно и самозабвенно отрабатывал свою порцию овса. Маленькие дети и их мамы были очень довольны, а на афише крупными буквами было напечатано: «Лось-Бурелом».
Так было, и Подходящий Лес его юности из нового яркого далека совсем потускнел и не представлялся Подходящим, всё по-настоящему подходящее было в этом новом мире, и, безусловно, думалось, что так и будет и никогда не кончится. И, конечно, кончилось: часы счастья пробили полдень, и стрелки удачи замкнули круг.
Люди как будто и неплохо относились к Бурелому, пока он был в соку. Любовь не любовь, но кормёжка и кров были приличные, чего же? Став ненужным на арене, Лось ещё не понял, что он просто переходит из одной собственности в другую. Он понял это, когда честно и открыто собрался в родной Подходящий Лес на покой, а очутился вдруг в тесной клетке на колёсах, где он даже выпрямиться в полный рост не сумел. Он оказался в компании таких же бедолаг – ветеранов цирка, и весь этот табор на колёсах, скользкий и вонючий, тоже именовался «Цирк». Это было особенно больно и стыдно. Теперь всё выступление Бурелома перед публикой заключалось в сочувственном или злорадном, весёлом или безразличном созерцании его скрюченной костистой фигуры за железными прутьями. Он стоял в клетке, растопырив ноги по углам, скользя в зловонной, по дням не убиравшейся слизи собственных испражнений, нагнув холку, придавленную потолком, и не знал, куда деть глаза. Запаршивившиеся рога торчали сквозь прутья. Зрители приклеивали на них бычки и фантики от конфет. Маленькие дети и их мамы были очень довольны. Тесная клетка всосала в себя Лося. Жизнь застыла в ней, уперевшись в ржавые углы. Исхода не было.
– Ну и кто из нас настоящие скоты? – спросил Полтинник, сопя в кружку. Ему никто не ответил.
Через месяц рога отломились. Просто Лось понял, что новых не будет, всем нутром понял, пронзительно и насквозь. Безысходность начала приносить обезболивающее отупение. Ночью, когда хозяева дрыхли после тяжёлого трудового дня, дочка сторожа отперла клетку. Маленькая девочка – лучик света во мраке. Выбравшись из города, Бурелом заблудился, он забыл родные тропы и свалился в бурелом, обессилев. Тут его застыл старый Мазай с берданкой за спиной. Лось поглядел на старика без злобы и приготовился легко умереть, а Мазай поглядел на него недобро и стащил с плеча ружьё…
Очнулся беглец под навесом из жердей, покрытых травой, он был укрыт попоной, на небе были звёзды, а прямо под носом невыразимо пахла ржаная лепёшка. Лось подавился слюной, но побоялся её тронуть. Мазай сидел у костерка.
— Очнулся, бродяга? — заворчал он, — поешь, да пойдём, пока роса не встала.
Проводив Лося в родимые места, Мазай велел всем кланяться, сказал что как-нито зайдёт, а теперь делов пуды.
— Иди туда, — махнул он в чащу, — да не вылазь больше, дурень. Всего-то и места осталось на свете. Эх…
Такую историю рассказал Лось. Дружное общество быстро выработало вербальную ноту в трёх пунктах. Пункт первый. Ввиду страхов, пережитых в людях, предоставить Лосю постоянное место проживания в соседстве с осликом Яволем, по просьбе такового, у Вишнёвого Омута на полном и подходящем лесном пансионе. Пункт второй. Не надоедать Лосю расспросами так, будто он никуда не отлучался из Подходящего Леса. Пункт третий — о Мазае и дочке циркового сторожа. Старому Мазаю по приходе в лес оказывать полный решпект, как и прежде. Даже ещё лучше. Девочке передать через него ягод, грибов и орехов. Можжевеловки же не передавать ввиду малолетства, а вместо неё баклажку малинового сиропа. Пусть ей будет сладко.
За сим последовал тост за здравие всех упомянутых, затем за всех присутствующих очерёдно и за то, что когда-нибудь темницы рухнут, и свобода всех примет радостно у входа, и братья им рога вернут. При этом верный себе Вини-Бух подвёл сакраментальный итог:
— Искусство требует жертв, — сказал он. – Пословицы не врут. – А про себя деликатно добавил: «Правда, у него всегда хватает идиотов-добровольцев».

Глава 6. Рогоносцы.
— Кстати, о рогах, — сказал Вини-Бух, промакивая лапой липкие губы, — это твоё вишнёвое пойло, пожалуй, и не хуже можжевеловки, но уж больно отдаёт тиной.
Вини-Бух с верным Полтинником пришли к Вишнёвому Омуту в гости к парнокопытным жителям, Яволю и Лосю. Они храбро прошли сквозь минное поле тумана, не подорвавшись на Ёжике, так сильно жгло их чувство товарищества и тяга к добрейшему Яволю и его болотистому напитку. Домосед Ослик, как всегда кстати, страдал гостеприимством, а его впечатлительный сожитель днями и иногда ночами плутал по закоулкам Подходящего Леса, не мог надышаться ручейной прохладой и совал морду в каждый куст.
— Это эксклюзивное пойло, — возразил Ослик Яволь Буху. – Натюрлих продукт. В самые лучшие духи всегда подмешивают чуточку дерьмеца. Пей, Вини-Бух, пей, дружок, не сомневайся.
— Ты, кажется, хотел что-то про рога, — напомнил Полтинник.
— Я и говорю, — сказал Бух. — Просто Лось у нас теперь уже есть, а простых и, прошу прощения за такое слово, элементарных рогов у него нету. Это, безусловно, не делает нам чести. Если мама-природа больше не даёт ему рогов, то мы, друзья, должны помочь.
— Легко сказать, — усомнился Полтинник, — по рогам я могу дать, а где сыскать их самих?
— У нас в Лесу рогатая только Коза, — размышлял Бух, — но она свои рога завернула в сердце и подарила Волку, а тот и рад… Впрочем, дело семейное. Больше взять негде. Круг замкнулся, и мы обречены на Вечного Лысого Лося.
— Я извиняюсь, — включился в обсуждение Яволь, — но, может быть, у Мудрой Фёклы найдутся какие-нибудь завалящие рога? Нашёлся же у неё мой хвост, извините…
Вини-Бух на ослиное предложение реагировал непреклонно назидательно:
— Потерять хвост всякий может и не заметит, потому что он сзади. Вот если бы у тебя, Яволь, были рога, то ты, милый растяпа, потерял бы их тоже. Умудрился. Тогда, конечно, Сова бы их тоже нашла. И тогда, зная твоё великодушие, мы смогли бы их отдать Просто Лосю. Но ведь ты, кажется, рогов не терял?
— Я, кажется, их и не имел, — вздохнул Яволь, которому и в голову не могла прийти другая, обидчивая интонация.
Полтинник копнул глубже:
— Насколько я понимаю в генеалогии, в роду у Просто Лося все были с рогами и все их регулярно отбрасывали в кусты, в отличие от наших, с позволения сказать, братьев старших, которые, раз их навесив, так и таскают, пока копыта не откинут. Нужно отыскать в Лесу рога предков и отдать их Лосю. Всё просто.
— А кто навешивает рога людям? – целомудренно раздалось с ослиной стороны.
— Ну кто может навесить рога? Ну, конечно, их вторые половинки, они же супруги, они же самки, они же «зайка моя». Так уж и говорят потом друг-другу: «Заходи, Петрович, только осторожно, люстру рогами не зацепи». У них это на каждом шагу.
— Да, — пожалел Вини-Бух, — жаль, что Лось у нас потомственный холостяк, облико морале, а то, возможно, ему бы не пришлось ждать милости от природы.
— Вряд ли, — рассудил Полтинник, — ничто человеческое нам не близко.
— Я дико извиняюсь, — заметил Яволь, беспомощно стараясь покраснеть. –Такой деликатный вопрос… Право, неудобно…
— Не тяни изделие, – поощрил Полтинник. – Откройся, гимназист-третьеклассник!
— Может, его женить? – вымучил Яволь, проваливаясь сквозь землю от собственной лихости.
— Так я и знал, — сказал Полтинник, — именно это и предполагал.
Всех поженить! Чего проще! А на ком?
— Насколько я понимаю в геникологии, — с удовольствием и грацией отсмаковал великолепный Хряк, — у нас в Подходящем Лесу была лишь одна подходящая невеста – Коза, она же весёлая вдова, но у неё на рогах Волк повесился. Хотел бы я посмотреть на самоубийцу, который попробует его оттуда стащить. Он хоть и под копытом, и бельишко сам полощет, за своё серое счастье любому Бурелому брюхо когтями распустит. Не проходит твоё предложение, Яволь, тухлое это дело, как ликёр. Впрочем, пардон. Прозит! Желаю, чтоб все!
— И все так и сделали, согласно и чувственно.
— Искать! – решил Вини-Бух и хлопнул кружкой в пень, как печать поставил. – Кто ищет, тот всегда! Рога пращура, изломанные в битвах, покрытые паутиной прожитых страстей, — что может быть лучшим подарком от нас урождённому правнуку? Это даже наша обязанность, как друзей, помочь другу рогами, если больше нечем. Тебя что-то беспокоит, добрейший Яволь? Что ты так мучительно глядишь в пустую чашу, как Сократ?
— Скажите, — замялся несчастный Ослик, — а такой подарок, или, лучше сказать, презент, удобно дарить друзьям? Мы же не природа-мама и даже, я извиняюсь, не жена.
— Ерунда, барышня, — успокоил Полтинник, — рога они всегда от коллектива, это суть коллективный подарок. А коллектив он разный бывает. Бывает из двух дарителей, а бывает из трёх, и ещё как бывает. Тут без друзей не обойтись, будь ты хоть чья жена или мать её!
И друзья не мешкая отправились на поиски. И, конечно, ничего не нашли, только ободрались в колючках. Да сильно-то и не искали, тянули назад недопитые запасы Яволя и с каждым спотыком о корягу, с каждым падением в яму утреннее участие к товарищу постепенно, но неизбежно уступало место досаде на его лысую башку. Пусть обормот ходит без рогов, на пенсии нечего форсить, отфорсился, чтоб ему!.. и т. д.
Не успели принять и живительной капли на душу, как на поляну выпятился взопревший Ёжик. Всех удивило, что он взопревший, потому что с Ёжика и в тумане сроду не капало. Он сугубо не отсыревал.
— Почёт дорогому гостю! – приветствовал его Полтинник.
— Чем порадуешь, Колючая Рукавица? Может, ты рога притащил? Чтоб я сдох, если не поглажу тебя тогда по мягкой шёрстке.
Ёжик снова сунул морду в куст, отпятил копейный зад и выволок тонкие замшелые рога. Они издавали радостный бамбуковый стук и, видимо, были некогда лосиного происхождения. Полтинник взорвался первым:
— Так чего же ты молчал, Шило сапожное!
«А ты меня спрашивал? – подумал Ёжик. – Вот теперь погладь, свинья». Ёжик был хороший и незлой, но немножко обидчивый от сытости. А от патологической трезвости ещё чуть-чуть. В целом, по шкале уровня говнистости, принятой в Подходящем Лесу, его хватало на одно тщедушное деление от нуля. То вверх, то вниз. В этом он был такой яркой невыразительностью, что перед ним часто приседал даже Полтинник, которого просто зашкаливало. Копыта чесались, как хотелось влить в Ёжика хоть глоток можжевеловки, хоть разок. Вини-Бух ревниво ощупал артефакт:
— А подарочек подходящий?
«Согласно кондиций, — снисходительно помалкивал в ответ нетщеславный Ёжик. – Лосю – лосево».
Когда заядлый гуляка шумно, с треском вернулся, ему умилительно вручили рога предков. Вини-Бух держал речь:
— Теперь, — сказал он, потрясая наполненной баклагой, — ты не просто Лось, а снова Лось Бурелом. Радость наша неисчерпаема, как этот кожаный сосуд. Ура!
— Друзья мои, — мироточил виновник торжества. – Поклон вам за заботу. Целебные соки родины напитали мои седины – у меня снова растут рога. Вот уже и шишечки пробились. Пощупай, Вини-Бух, доставь удовольствие старому Бурелому. Склоняюсь пред тобой ниц, о благороднейший из медведей!
— Есть шишечки, — удостоверился Бух. – Растут. Увы нам! Ох, напрасно мы скитались по оврагам, особенно Ёжик. Теперь ты не связан обещанием, Полтинник, и можешь не гладить этого пустого следопыта из тумана. Утешься.
— Не печалься, Вини-Бух, — егозил счастливый Лось, — и ты Полтишок, и ты Яволь, и ты, мой неожиданно колючий друг. Я сохраню ваш дорогой подарок в анналах, как семейную реликвию. Есть же у Яволя дедушкина сбруя, а у Кролика рецепты вкусных блюд его предков…
— Из его предков, — поправил чуткий Полтинник… — из его предков. Теперь, благодаря вам, у меня тоже будет семейная реликвия – ваши замечательные рога. То есть я хочу сказать — мои. То есть пусть они будут папины, ему там будет приятно.
Где «там», уточнено не было, а все развеселились, что так душевно всё вышло, и Вини-Бух, осенённый очередным приступом вдохновения, урезал экспромт:

Рога лосям всегда нужны,
Они для них желанные,
Когда они не от жены,
А от природы данные.
— Пляшите, православные! – ударился в бесовский пляс не вовсе бесталанный Полтинник. А Бух вдогонку:
Как хорошо, когда ему,
А может быть, ещё кому,
Но только не мне!
Подарят от души
Рога с аршин!
— Давай, пляши! – вколачивал копытом в мох ухарь боров.
Плясали Вини-Бух, Бурелом, Полтинник, и даже сдержанный Яволь полоскал ушами. Плакучие красавицы ивы отродясь не слыхивали под своей сенью такого дьявольского гика и топота.
«Однако это выходит уже фортиссимо, — решил Ёжик, отступая в туман. – Чужая радость всегда беспредельна».
Ворона умудрилась опоздать и примчалась, когда все уже полегли в траву.
— Эй, на поляне! Кому шумим вдребезги и пополам? Чевой-то у вас тут?
— Шабаш рогоносцев, — из последних сил откликнулся Вини-Бух из лопухов. – Это ты, Ворона? Блаженна ты между жёнами…
Предел, который бывает всему на свете, настал на Вишневом Омуте. Он сопел, пускал пузыри и хрюкал во сне. Ежик был-таки не прав, как все максималисты.

Глава 7. Эзоповы души.
Каждый год 31 мая у Вороны случался день рождения. И каждый год в этот день она имела изрядный и вкуснейший кусок сыра со слезой, грамм, думается, двести. И никто не знал, откуда он у нее берется. Ну, то есть натурально никто. Сказано: « Вороне где-то бог послал», ну и ладно, и добро. Жители Подходящего Леса были толстые и сытые и не нуждались в сублимированных эрзацах, что были в ходу за его пределами. Тут под каждым им кустом был готов и стол, и дом, и какой стол! – витамин на витамине сидел, и каждый — размером с медный пятак. Никто не завидовал чужому нездешнему куску и не желал его. Но когда такой кусок случался у кого-нибудь, то есть именно у одной Вороны, то почему и не отведать? Тем более что толстые и сытые баснописцы минувших лет всегда почитались в Подходящем Лесу.
Ворона угощала радушно, ведь сыру каждому хватало аккурат на зубок, было где радушию развернуться:
— Кушайте, дорогие гости! Внучата крыловские, дай им бог здоровьичка, не забывают дедушкин наказ, потчуют меня, глупую, сырком. Такой мягонький, скусненький. Бух, кролик, кусайте, милые! Полтишок, родимый, а ты бы помельче жерновами-то молотил …
— Жерновами! – бурчал Полтинник. — Какой там дедушка, к бесу! Знаем…
Тут его всегда бдительно одергивал Вини-Бух. А кролик страдал интеллектуальной изжогой и был вечной затычкой в любом окололитературном разговоре. А других в Подходящем Лесу не вели.
— Хорошо, что в нашем Лесу нет Лисы, — сказал он, по-сволочному посасывая свой кусок сыра, будто леденец, не касаясь его хищными зубами.
Каждый год 31 мая говорили об одном и том же — странное и неистребимое свойство свежего сыра.
— В нашем Лесу есть Лиса, — неизбежно отвечала авторитетная Фёкла, которая всякий раз одна искренне верила, что тема задета впервые, — но она сама по себе, Лиса.
— Неподходящая, — подсказывал Полтинник.
Но Мудрая Сова избегала такого определения по адресу рыжей некомпаньонки.
— У каждого свой подход и ко всякому свой. Живет она на выселках, у самого кордона, а кормится в людях, по хуторам. Бьют ее там, сердешную, часто за ловкость ейную. Раз у мужика прямо по дороге рыбу с возу сперла, кнутом подшиб чуть не до смерти. Наш Мазай спас, грешную душеньку в Лес принес. Ему ведь, Мазаю, такой дар свыше даден, сами знаете, никто супротив него не может, и всякий кордон со всеми их стекляшками-железками ему нипочем, как сквозь туман проходит. Ну, принес плутовку, а у нее уж вся мордочка черным запеклась и глазки стекленеть стали. Ох-хо, грехи наши, — Фекла выпила можжевеловки, и Полтинник ее учтиво поддержал. — Отлежалась она на выселках своих, мы с Вороной липовый взвар ей носили, спину мазать. Оправилась, красавица, шубку новую справила.
— Вот и пришла бы в обновке-то, Ворону поздравить, — раздумчиво молвил Полтинник, ставший вдруг каким-то удивительно светлым, чуть не прозрачным. – Кумились же вы с ней? Неблагодарная.
— Нет, любезный, — сказала на это именинница и тоже как-то очень не по-вороньи прозрачно, словно речка прошуршала на мелководье, — она не придет. Она не неблагодарная, Полтишок, она другая, вишь ты!
— Лисьих кровей, — брякнул Кролик на свои уши. – П–нимаем–с! Не нам чета.
Полтинник тут же вернулся в себя и зарычал, как положено:
— А чего ей тут делать с лопухами? Можжевеловки она нашей, что ли, не нюхала? Зачем ей, когда она на пивзаводе янтарного сусла вволю нахлебается! «Золотой ярлык»! – тонкое, понимаешь, питье, деликатное! Хотя, откровенно сказать, дрянь, дамская забава, не шибает.
— Кто про что… — хмыкнул Кролик, и Полтинник, конечно, услышал.
— А слишком умными зайцами она брезгует, — отмстил он милому дружку, — и правильно делает. Чем есть всякие… полуфабрикаты с ушами… лучше по хуторам харчиться. При ее-то таланте! Это же Сонька Золотой Хвост! Курей – во! Сметаны — во! Сыру… — Эй, Вини, ты чего мне на копыто своим домкратом наступил?
— Истина в вине, — напоминал Вини-Бух увлекшемуся забулдыге. — Отнюдь не в споре.
— Ах, пожалуйста, выпивайте и закусывайте, — хлопотала Ворона, — закусывайте и выпивайте снова.
Праздничный стол был изобилен. Как всегда, под можжевеловку подавали грибной пирог от Совы, разные прочие вкусности и, между прочим, квашеную капусту с клюквой и мочеными яблоками от Кролика. Сам кулинар при этом заметил, гордясь собой:
— Если некоторым, не будем показывать пальцем, моя капуста не по вкусу, то я не настаиваю.
— Держи карман шире, Косой! Когда она была не по вкусу! Гляди, твой лучший кровный враг хрумкает громче и слаще всех, аж сок по пятаку ручьем! Запевай!
Как обычно, водили хоровод и орали Вороне в уши, зажав бедную в тесный круг: « Как на Воронины именины упились до половины». Всегда примерно так, весело и уютно, справляли Воронин День. Так отгулялись и в прошедшем году, так же, а может, даже лучше, собирались гулевать ныне.
… А еще вечером, когда Полтинник традиционно уносил хмельного Кролика домой и все угомонялись, Ворона с куском пирога всегда обязательно улетала на выселки. Одна.
— Хочешь уходить, кума?
— Хочу, кума. Не обессудь.
Им давно уже нечего было делить, и ветхозаветная басенка — про дуру — одну и умницу — другую — осталась лишь смешным и досадным воспоминанием молодых лет. Каждая давно побежала и полетела своей дорогой, но навсегда обреченные друг на друга шустрым пером баснописца, в шершавой, не книжной жизни они всегда поддерживали друг дружку, как и чем умели. Негромко, без сопливых сантиментов. Даже с юмором, как вот этот ежегодный кусок сыра грамм в двести, а иногда даже и в триста, считавшийся подарком от эзоповых внучат и доставшийся давно не юной и не такой проворной Лисоньке все чаще собственным хребтом.
Так и шло: Лиса воровала, Ворона угощала и уже не могла остановиться, погрязшая в собственной басне про внуков деда Крылова. Все ели и, безусловно, ни о чем не догадывались. Безусловно. Пухлый и веселый Иван Андреевич, пошли ему, боже, хороший аппетит за твоим столом, был бы доволен своими покалеченными душами.
Каждый год Лиса таскала для Вороны сыр, а к нынешним именинам не принесла. Накануне попрощалась она со своей крылатой половинкой и навсегда ушла из Подходящего Леса ей одной известными тропами сквозь колючее кольцо кордона, пронизанное телекамерами, стволами на вышках и высоким напряжением в проводах. Лишь одна из всех обитателей Подходящего Леса она научилась и умела проникать через кордон. Собственной шкурой и чутьем научилась, в отличие от Мазая, которому просто было дано. А ведь даже Ворона с ее высоким полетом не могла перелететь через преграду за край Леса. Впрочем, будем справедливы, и не хотела вовсе. Вороне было хорошо в Подходящем Лесу. Лисе тоже было неплохо, но она хотела. Единожды выйдя за кордон, хотела теперь уже всегда, и вот таки решилась — навсегда. Ворона ее не держала и не уговаривала, а Лиса ее не звала за собою.
— Собралась на старости-то лет, — только и сказала Ворона.
— Не могу больше, — только и сказала Лиса, — всю жизнь брюхо тешила, хоть напоследок душеньку…
— Ну тогда прости, если что, — сказала Ворона.
— И ты тоже не серчай, — сказала Лиса. – Сыру вот тебе теперь никто не принесет. На другой год, ежели выживу, может, просочусь…
— Да хрен с ним, сыром, кума! Не помирай, правда, раньше сроку-то!
— Э, кума! Где он раньший-то срок наш, по ту али по эту сторону кордона?
— Ну прощай тогда, кума.
— Прощай.
И Лисы не стало, а Ворона, чего с ней сроду не случалось, вдруг разозлилась на нее, на себя, на весь белый свет и так хватила себя клювом за хвост, что сразу выдернула три пера! «Ну ты, мать, и впрямь дура», — подумала потом, когда, успокоившись, разглядела покуцевевший хвост, ставший похожим на редкий гребень. «Ништо, нарастет!» — решила Ворона, и тут ее одолел такой смех, что она упала в ракитовый куст, изможденно хохоча. «Ой-ей-ей, — подумала Ворона, морщась от колик в боку, — пора бежать отсюда! Кажется, у кого-то день рождения на клюве, а она в кустах лапы задрала. Скорее домой!» И выпроставшись из колючек, полетела обратно в милую глубь Подходящего Леса.
И грянул вновь Вороний День рождения, 31 мая. А когда именинница отмякла от поздравлений и утерла клюв и глаза, то перед нею на пне, среди всеобщих подарков, как то: бусы из желудей, кувшинки из заводи Вишневого Пруда и пенсне с серебряной дужкой и одним стеклышком, персонально от тонкого Вини-Буха, лежал и даже не лежал, а громоздился целый айсберг сыра со слезой, граммов, думается, в триста, а может, в полкило, как ей со страху почудилось.
— Как на Воронины именины мы устроили праздник сырный, — орали вокруг нее Полтинник, Бух, Лось Бурелом.
Топот стоял изрядный, на подтанцовке стригли ушами Ослик Яволь и Кролик, Сова Фёкла ерзала на ветке, а тишайший Ежик пялил глазки-пуговки под деревом.
— Свят-свят-свят, — оживала именинница,- да родненькие вы мои, да откуда вы взяли?
— А это не мы, — ляпнул-таки Полтинник и отстранился от Бурелома, который, страшно гордясь быстро прущими рогами, норовил сунуть всем под нос и очи свою добрую щетинистую башку.
— Не мы, — подтвердил Бух, — это Она.
— Она, матушка, — запричитала сверху Сова, — она, заботница. Довеча, дня за два сама принесла, голубушка. Не поминайте лихом, говорит, меня, непутевую. Легкая ей дорожка! – Фекла хлюпнула, и был этот уместный хлюп в тот день последним.
Пили-ели, гуляли-пели. Полтинник уломал-таки Ежика клюкнуть можжевеловки, и тот, клюкнув, оказался смешливым малым, все фыркал и вращал красными пуговками. Вини-Бух, верный себе, посвятил имениннице здравное:
Ах, Ворона, ты у нас хороша и без прикрас!
Какой окрас, какие два крыла!
Жаль, взаде не хватает три пера,
А то бы ты Жар-птицею была!
— Прости, Бух, я не расслышал, чего у нее не хватает в заде?- после аплодисментов шепнул автору Полтинник.
— Три пера, — раздельно и внятно, специально для пристрастного слушателя повторил тот.- Не в заде, а взади.
— Понятно. Очень содержательная ода, — рассудил Полтинник,- перья у Вороны, что рога у Лося, сколько ни вырывай, отрастут опять. Хоть взади, хоть спереди. Пардон, мадам. Вы неотразимы.
— Да ну тебя, охальник, — отмахнулась Ворона. Она тихо сияла, как новорожденная Луна.
Счастье – это, вообще-то, очень просто. Это дом. Это друзья и стол. И сыр на столе.

Глава 8. Ночной дозор
Никто из обитателей Подходящего Леса не знал, когда он стал таким, то есть начал отторгать от себя закордонных гостей, желавших превратить его то в заповедник, то, напротив, в отстрельный полигон, то, наконец, в прогулочный парк с доверчивыми белочками на ветках. А потому для удобства и удовольствия в Подходящем Лесу принято было считать, верить и знать, что он таким и был с рождения, от первых ростков до векового дуболомья.
В нем и время текло по-другому, чем снаружи: медленнее то ли на три часа, то ли на трое суток — никто из обитателей сроду не интересовался точными рамками. В Подходящем Лесу не ценили острых углов и градусов. Время в нем по-настоящему текло, а не стремилось, рвалось, бежало и летело, как за Кордоном, в мире геометрии и анализа.
Мудрая Фёкла, давно разменявшая свой второй совиный век, говорила, что всегда было именно так: мир за Кордоном извергался и трещал, но ни войны, ни природа не задели черным крылом Леса, а люди до поры как будто не замечали, что вот у них под носом такое прохладное чудо от бога или от черта — кому как угодно было считать. И никакого Кордона раньше не было, но Сова уже могла припомнить, когда он появился. Дай бог памяти… сейчас-сейчас… ах, ну да, аккурат в начале прошлого века, году этак в двадцатом. Сперва выросли у кромки Леса рогатки и полосатые будки, в которых бдительно стояли усатые витязи в длиннющих до пят шинелях -штыки примкнуты, а во лбу звезда горит. А вскоре к Лесу потянулись обозы с мужиками. У мужиков были пилы и топоры, а в глазах страшная тоска. Лес пытались подрубать, поджигать и даже окурить иприном и хлором, но лишь сами покалечились и потравились — невесть откуда бравшийся спрессованный, как мокрая вата, туман гнал обратно всю нечисть. С тех пор Кордон по периметру все время и рос: вышки, столбы, провода, а над макушками дубов и сосен стали парить большие серебристые шары, а позже затрещали вертолеты, раздражая чуткую Ворону, которая одна и возносилась над Лесом, не считая залетевшего в гости Бывалого Скворца.
Да еще, и это Мудрая Сова тоже помнила хорошо, в 69-м году
того же окаянного века в Лес пытались въехать жуткие машины с ковшами и когтями. И они въехали-таки, правда, ненадолго и недалеко. Снова был туман, и часть чудовищ, позорно пятясь задом, выскочила обратно за Кордон, а с десяток машин заглохли и увязли в разлившейся до самой кромки Леса болотине. Так они там и торчали, как пни, по самые кабины в окаменевшей тине. Доброй Фёкле жаль было поседевших, трясущихся мужиков, когда их выволакивали за шкирку из кабин. «Ну, конечно, — рассуждала она, — американцы ходят по Луне, а тут в собственный, как они думают, Лес не войти ни на шаг. Обидно».
С тех пор в него не лезли, лишь пялились сквозь оптику с вышек и небес, пытаясь что-то разглядеть. Пусть их глядят! Если не дано видеть, хоть пять биноклей на нос нацепи, что толку? Видно, как зеркало пруда блестит, поляну, багровую от морошки, видно тоже, ивняк на плесе, что-то там такое еще желтеет за стволами — вообще красиво. Лес как Лес. Вполне Подходящий. Только тихо.
Только очень-очень тихо.
А что страшнее тишины? Ничего страшнее тишины. На вышках Кордона сторожа стараются не поворачиваться к ней спиной.
Это пугливое и недоброе созерцание помнили уже и Вини-Бух, и Полтинник, и Кролик, эта беззаботная счастливая поросль, эти талисманы лесного благоденствия и уюта? Они росли и мужали под этими напряженными взорами с вышек Кордона и сначала, по малолетству, не обращали на них внимания, а подрастая, обратили и плюнули снизу вверх.
Теперь им сам черт не брат, а Фёкла вспоминает этих засранцев еще теми, иными, с иными именами, каких сами они не знали, трогательных и трезвых. «Я тучка, тучка, тучка, я вовсе не медведь!» Где ты, милый медвежонок, и твой неразлучник, розовый и чистый поросенок? А этот Кролик, превратившийся из забавного резонера в циника с замашками Белинского и Добролюбова? А этот вдруг непонятно отчего онемечившийся Осел? Фёкла положительно не знала, что думать на этот счет, когда охота подумать об этом приходила ей в мудрую голову. В таких случаях ее выручал из омута сомнений Бывалый Скворец, говоря, что все вокруг давно не то, вода и небо и, конечно, нравы молодых. А уж он-то повидал за лесами-морями всякие виды и нравы! Вот они и стали другими, эти забавные игрушки-зверушки, вырванные из книжных страниц сказочного вчера, а сегодня, в кольце Кордона, такими именно и надо быть, ощетиненными, с резко пониженным процентом пушистости. Пусть лучше хлебают можжевеловку в родном Лесу, чем горе-злосчастье в людях, как Лось-дуролом или канувшие в бездну козлятушки. Так говорил Бывалый и любезный друг, и Сова соглашалась и успокаивалась, и они прелестно попивали липовый взвар, приправленный можжевеловкой, и большая румяная Луна висела над ними, как на ниточке.
Дано было знать Сове, как мудрой и ветхой хранительнице подходящих лесных тайн, что неминуем и обязательно наступит День Последний. Что в день, когда перестанут читать печатные книги, и чья-то рука перевернет последнюю страницу в старомодном переплете, в день, начиная с которого место для рожденного в типографии фолианта будет лишь за стеклом музейного стенда, в предметной и наглядной череде литературных эволюций, за клинописными плитами, папирусом, глиняной дощечкой, берестой, кожаным свитком и средневековыми переплетами, вот тогда – конец Подходящему Лесу. И ни взрыва, ни шума не будет. Будет так: еще могучий, но уже бессильный супротив общего хода времени, которое таки течет за его пределами не по его законам, очарованный и заколдованный, но оцифрованный и растащенный на мегабайты, прощупанный спутниками и мониторами, в полном соответствии с законами совершенствования орудий труда и средств потребления, а также и, безусловно, с точки зрения и необходимости норм нравственных и моральных, и, наконец, даже для пользы физического здоровья Города, Подходящий Лес быстро, без агонии, потухнет и высохнет, как капля кофе на крышке стола.
Но далек казался, да и был такой финал, и Мудрая Сова убеждалась в том во всякую ночь полнолуния. Подходящий Лес шелестел кронами, а Город и мир вокруг шелестели страницами книг. Фёкла вздыхала тонкими ноздрями типографскую краску, клейстер переплетов и сгущенную пыльцу книжных полок — все шло, как надо, по вечному кругу. Едва лишь кто-то за Кордоном, а то и на нем самом, открывал книгу, немедленно, в подтверждение жизни вечной, в Лесу появлялись гости. Аккурат в полночь полнолуния, строго по жанровым сатанинским законам и традициям, герои книжных страниц заполнял ...

(дальнейший текст произведения автоматически обрезан; попросите автора разбить длинный текст на несколько глав)