Е. А. (Глава 2)

Комната окрашена в цвет, Аду полнотой подобающий, насыщенностью да яркостью своею — Она в тусклом, мерзком и ну не таком находиться не могла и секунды кратчайшей провесть, ибо тогда — тогда! — «я» Ее до последнего нового слова изничтожилось б, с ума сошла б тихонько. Помещения обстановка походит также на Евгению: картины старые с на них нарисованными в инквизиции огне ведьмочками и ведьмаками сгорающими; труп некогда бывшим вождем великим революции, а сейчас, впрочем, — старика мертвого, не боле — Ленина Владимира Ильича; пыток орудий ужасных пара, что со времен веков Средних где-то там пылятся в углу, как надежды на пабличек грустный подписчика; в средине кабинетовой же гроб, из ужасов фильмов пришедший будто б, стоял, однако для образа дьявольского, пугающего поддержания скорее, нежели чем для предназначения прямого своего.

Эхом смех жуткий, громкий, власть имущий, о стены отражаясь, разносится. Женщины громогласие властно и в дрожь любого, мигом слово хоть одно-одинешенько, что из уст Ее вылетело, услышавшего, ни с одной проституткой, из горящего дома публичного выбрасывающейся, сил сравниться найти не сможет, как из ЦУМа московского облачение с Раскольникова пальто — полуодеждой, — хоть и в себе ум больший заключает, вводит. А смеется отчего-то? Ни Жане, ни, того боле, другое существо любое во Вселенной нашей — Ее, — взятой вместе, ответа не найдет, битник словно, жизни смысл на тропе блудной так и не нашедший. Но из-за того все, — скажу — что отчеты в ручищах мозолистых Ее оказались.
— Свершилось! О, Адам и Ева, сколько, сколько я ждала!

В бумажках этих имена людские да место их пребывания в момент настоящий подле страха главного самого выведены были.
А, впрочем, все еще с года рождения Иисуса Христоса небезызвестного начало берет свое. Тогда судьба — а существует определенно она! – шестеренки завела, не омасля их, а окровя жизнями людей новых. Абашина в час тот же, минуту, секунду, миллисекунду на свет — пока еще на тьму — явилась в городе одном, Вифлееме, с мальчишкой тем; однако Она — отпрыск семьи великой, богатой (однако незначительна настолько сейчас она, что напрочь женщина из головы своей, и без того забитой, информацию ненужную выкинула), а Он — сын какой-то обедневшей девки Марии и черт знает, какого мужика. Встретился «Назаретник» с Перпетуей лишь на день третий после оного смерти.

— Хочешь по-настоящему увековечить себя и имя свое? — незнакомый глас мужской откуда-то свыше донесся, маня, валерьянка котов точно.

— Конечно! А почему нет-то? — взор ее, полубезумен и взволнован, то туда, то сюда метался, однако звука источника найти нигде не могла Перпетуя: ни в рядом с могилой находящейся пещере чьей-то, ни просто нее где-нибудь близ; казалось, будто б с ума сошла, и голос этот в голове лишь.

— Дабы душу свою сохранить на долгие тысячелетия, ты должна в отместку чужой прорасти дать, — белок глаз его огоньками бесовскими заплясал, словно у Сатаны на балу. — Понимаешь, о чем я говорю, милая? — хохот, раздавшийся вдруг, оглушал; почувствовала в момент этот тридцати трех отроду лет женщина младенцем беспомощным, покинутым всеми, себя, посему спрятаться захотелось, во чтобы ни стало то.

— Я… Мне кажется… — и тут тело ее пронзило стрелой как бы, и все поняла вмиг: и зачем? и почему? и кто? — Да! — сразу же рука, от загара пожелтевшая, взмахнув, на гробницу ту самую указала, а после, а после вскрикнула Перпетуя: — Он!
Чрез секунду, откинув каменья в сторону, как только можно дальше, вышел мужчина иссохшийся, измученный полностью; одни глаза — глаза живы были, горели, звездам на небе черном подобны. Губы тоже сухие-сухие прошептали неразборчиво слова какие-то, а какие — вонмить невозможно, ибо ни звука вымолвить не мог Он.

— Теперь главная тут — ты. Поздравляю! — оказались герои наши уже в зале, что была никакущей: серой излишне, а находился в ней стул одинокий да из дерева стол темный — единственное, при Евгении правлении оставшееся в кабинете Ее. — А я… Пора мне, так скажем, — неизвестный ушел, куда — и доселе не выяснила ошарашенная тогда жрица Адова.
Выбежала, сама себя от безумия и страха, разумности остатки убравшего, не помня, Перпетуя из комнаты, пока до врат огромных, огнем пылающим освещенных, — отсюда выхода — не добралась. Пред ним надпись единственная яснилась: «Оставь надежду, всяк сюда входящий».

И доварила, как котел тело чье-то, Жане головушка до конца.

***
— И что же там, Паулина? — между прочим, года половина пролетела после двадцать второго числа рокового до момента дня описываемого.

— Некий Саутин Николай догадывается… — будто в испуге находясь, девушка молоденькая в шали вязаной, Паулиной названная, поклонилась медленно, с уважением.

— О чем? — в нетерпении старшей бровь изгибается спиной студента усердного, и секунды женщине вечностию кажутся.

— Я думаю, Вы сами понимаете, — руки в замочек складывает и от Абашины взгляда убирает почему-то их. — О неладном. О светопреставлении, — опускает Лина глазенки зеленющие в пол, извиняясь словно.

— Я поняла, спасибо. Можешь идти, — и ножки когда унесли тело хрупенькое служанки, Она опустилась тихонечко на гроба крышку и в раздумия опять опустилась, не зная, что же делать сейчас Ей.