И опять (Глава 3)

Будильник звенит громко, как плачет ребенок новорожденный в комнате ванной квартиры обветшалой, лежа матери нерадивой подле своей, в утра восемь часов в каждый день Божий — ха! сказать вернее: Абашинский. С шести Алена уж по кухне всей хлопочет: сначала кормит и поит кота черного, который по расписанию, ровно четыре часа каждые, будто ест теперь, после мусор весь с пола, и без того чистого, выметает напрочь и, наконец, на семью всю завтрак готовит. Трое все: Сава, Софья да жена Саутинская ждут семейства главу за столом, до блеска вылизанном, в половину девятого точно. Научился Коля в полугода течении за полчаса бриться, зубы желтоватые чистить и надевать глаженную и стиранную Ленушкой одежду, боле и боле становясь таким же, как они. Однако ж живое что-то — чувствовал — оставалось в нем одном.

В девять часов, по плану точному, садится мужчина в старенькую свою «Волгу», ибо хоть и есть деньги, жаль их на машину новую истрачивать. Чрез двадцать две минуты и еще секунды двадцать две подъезжает он к офиса зданию, а пред ним — двадцать две машины стоят. Спустя пять минут Николай Артемович на кресле цвета коры древесной сидит, ногу одну на другую закинув в ожидании того, пока компьютер старенький с «Виндой» десятой, не подходящей ему, радостнее, чем Путина говор в ночь новогоднюю, «Добро пожаловать» высветит на экране пыльном. Потом, до часу дня, работою занят одной и той же вот как шесть месяцев чертовых, а, только Сереги голосище выплюнет громко «Обед!», идет Коля в столовую, где перекидывается мимолетом болтовней глупой с коллегами о рубля курсе, пробках, коих, по секрету скажу, не было и нет на дорогах ужель, и чем-то, значимости вообще не имеющем. Ест обед горячий из термоупаковки, что женушка ласковая такая в портфель кожаный ему положила, до выхода издомовьего погодя чуть.

— Доброго дня! — молвит Роман Александрович, улыбаясь ярко-ярко, ослепляющее до степени такой, что на зубы отбеленные его и смотреть больно так, равно больно на ломтик неба июльского с желтым солнцем горящим без очков защитных взирать далее секунды одной.

— Доброго! — говорят все, услышавшие фразу директорскую, а Саутин вторит им непроизвольно. Раз каждый желание является ему промолчать, чтобы стаду презираемому не подобным не быть, но нечаянные, неповинуемые слога три вырываются изо груди сквозь губы огрубевшие.

В четверть после тринадцати, прошедших снова в сутках очередных, часов сидят работники, напоминая несколько героев нашего времени, в каморках, друг другу идентичных, за столами компьютерными, здоровье, которого и так осталось столько, сколько денег у пьяницы беспробудного и безработного, соответственно, убивая вконец за гроши обычно, до шести вечера — банально как!

Кладется и опять, и опять, и опять, и опять, и опять в «Волгу» Коля. Там включает «Наше радио» какое-нибудь и едет, и едет, и едет, и едет, и едет до новостройки, родной душеньке его ставшей, у подъезда второго припарковывается день каждый — пусть! Ключ синий приготовив, отворяет из металла дверь тяжелую и подымается пешком прямиком до второго этажа. В квартиру — отчего холодно так в ней? -— зайдя, ожидает тут Коленьку жена с детьми, изо дня в день его встречающие.

— Устал? — спрашивает спокойный голос женский, будто от «Мелодии» пластинки сойдя, а обладательницы голова набок в сторону правую жестом снисходительным наклонена.

— Устал, но есть всегда готов, — одно и то же, одно и то же, одно и то же, одно и то же, одно и то же повторяет и по пути с ног снимает туфли размера сорок четвертого. С кухни веет запахом пюре картофельного и котлет куриных, и вот-вот чайник толстый свистеть начнет, закипев.

И вторый за день раз чета вся Саутиных за столом собирается, молча пищу поглощая. На фоне шумом белым вести бессмысленные по «России один», а еще кот мурлычет надоедливо. Съев порцию свою за пятнадцать минут, мужчиной не замеченных, идет было в Коля в спальню — комнатку старую с иконами, паутиной давно заросшими, обшарпанными обоями в желтый цветочек и шкафом с поэтами Серебряного века, — дабы романа сопливого страницы открыть, уставясь тупо, баран словно, в них, однако в дверь стук планам его мешает.

Непонимание проносится в мыслях чувством первым, а после — паника-паника, паника-паника строчкой из «Дайте танк (!)» песни. Никогда, никогда, никогда, никогда, никогда не было такого доселе с двадцать второго декабря того. Почему? Что? Да и кто стучаться может, ежели соседей ближайших даже не знает?

— Кто там? — подходит, к двери покрытию ледяному ухом прислонясь, и ответа ждет десять, пятнадцать, двадцать секунд, но не выдерживает совсем. Настежь распахивает вход в жилище свое и видит: на полу, на коврике сером с надписью неживой «Добро пожаловать», с компьютера экрана точно, конверт белый без подписи, без адресата и прочая, и прочая лежит подброшено. Никого кругом нет, так что Саутин, с кряхтением от боли спинной наклонясь, бумагу подымает.
Бежит, головы остатки сломя, в комнату спальную и там, обезумев окончательно, разрывает когтями, черт знает сколько времени не стриженными, материю тонкую-тонкую. Вылетает оттуда по виду настоящий самый пергамен египетский из истории учебника за пятый класс с надписью кроткою и единственною:

«Не перестанешь — убью».

Понимает одно только в момент этот четко: попал, попал, причем крупно и в яблочко на голове прямо.