Он (Глава 4)

«И создал Бог человека из праха земного, и вдунул в лицо его дыхание жизни, и стал человек душою земною».
(Бытие 2:7)
Мир весь — пока: сад Эдемский — невинен, чист, будто трава полевая или птицы небесные.

«Жив! Я жив!» — думает Адам, взглядом метающимся смотря по сторонам: в центре стоит, внимания пока не привлекая, дерево убийственное, запретное; по сторонам — четыре реки голубых-голубых, небу безоблачному подобных; повсюду же бегает животинка всякая, да змии ползают, а из них один высматривает, вынюхивает все, глазенками своими малюсенькими поблескивая.

— Вот эта пусть … зовется, а этот — … — говорит уже отчетливо и громко, на Него дабы похожим быть. И чувствует Адам всесильным себя, всемогущим; хочет сразу все и всем быть.

Не устает человек, не может, однако сон крепкий сморил, словно в добытчика ловушку жертва неаккуратная попала. Учуять, даже захотя, не смог, как ребрышко Он из-под плоти прозрачной, ибо загореть еще не успела и не могла никак, вытащил. Кто-то незнакомый — жена! — приходит, неловко Господа подле примостившись. Она гола, да и он наг — ну ладно, стыдиться отчего же тут? И гуляет на день последующий Адам по Евфрату где-то — не важно; красоты открываются такие здесь, что с женою мужа не встанет и рядом, а, право, несравнимы они. А Ева посредине, в центре, ждет-дожидается, из стороны в сторону расхаживая; свои очи яркие-яркие на добра и зла дерево направляет в раз из раза и сил не имеет перестать.

— Подлинно ли сказал Бог: «Не ешьте ни от какого дерева»? — змий, описываемый ранее, — чертяга хитрый — подлазит беззвучно так и ересь какую-то городить-плести начинает, едва в зрении поля появясь. Ева стоит, рот, зубами белоснежными полный, разинув шире Маяковского сердца. Понять не может она? Но что?

— Вообще-то, змий, есть-то с дерев плодов мы можем, только не от того, среди Рая стоит что, — его плодов есть не можем, ведь умрем тогда; так уж Бог повелел, — отвечает кратко и понятно она, в нетерпении и раздражении встав уж.
— Нет, не умрете вы, а глаза ваши откроются, и будете как боги, — сказал пресмыкающийся и, Еве вторя, остановился, взглядом спрашивая, подначивая: «Решила?»

— Хорошо, — задумавшись, идет медленно плод запретный срывать и пробовать, — я поверила тебе, — и чрез миг единый берет в ручонку свою, ничем доселе не оскверненную, и вкушает Ева это. Ей нравится, ей выше даже, нравится нежели! К Евфрату бежит, к мужу, дабы помочь, дабы и он воззрил, понял — должен!

— Держи и ешь, — подходит, подбегает, в простуде лихорадной находясь словно, и рукою той же, что до этого плод держала, к лицу Адамовскому прямо подносит. Он берет, доверие отдав взамен, и вкушает, как данное, как неизбежное, и зрачки угольно-черные все расширяются и расширяются.

— Ева, Ева… почему не знали мы, что наги? — подбирает листья смоковные Адам быстро-быстро, а опосля опоясания — жене да себе — сделал, ибо стыдно, ибо нельзя.

И пошли по саду Райскому Адам и Ева теперь не наги, а одеты, и понимающе точно, четко: вон то — добро, а то — зло; и считали себя богами.

Вдруг слышит Господа Богу молву: «Где ты, Адам? Где? Покажись, ну же!» И бежать бросается с жизни спутницею вместе, однако отвечать на вопрос повторенный приходится скоро:

— Стыдно мне стало, ведь наг я был, но сейчас одет — одеты.

Начинает о добра и зла древе и плодах запретных разъяснять Он, и боится человек слов Его, за ними так как наказние наверняка последует; пред связок Его мощью беспомощен, начинает оправдываться, что жена, она это все затеяла. Ни капельки не растерявшись, в очередь свою, Ева забоявшаяся на змия подленького указывает. Оному, конечно, в оправдание нечего совсем и сказывать, посему проклят становится род весь пред скотами остальными.

Но не милостив Создатель, а справедлив, так что людям обоим наказание свое нашлось, как любому существу живому пара. Первой — в роды боли и привязанность невозможная к мужу, второго ж из сада Эдемского выгнал навсегда.
Адам, его послушавши (иначе — никак!), уходит далече, как можно только было. И до Авеля с Каином дела никакого, как в журнале электоронном на «энки» прогульщику, и до Сида потом — тоже.

Бытие его просто в отшельничестве: ходи, землю засеевай, строй что-нибудь — шалашик там или подобное — и прочая, и прочая. Одначе тяжело одно лишь было, и это — думы о том, о сем: почему именно он человеком первым стал? а что было б, если плод запретный не попробовал все-таки? а далее как род людской, его, развиваться будет и, в общем, будет ли? Чем к жизни боле лета прибавлялись, тем мысли все всепоглощающе становились, топором убивая.

Девятьсот тридцать лет с мира сотворения, рождения дня, прошло — Господи-Боже, помилуй! Адам не хочет, не может, ибо устал, изжился, как революционный истинно поэт в тридцатые, и к Евфрату, началу, идет и, к себе привязав побольше тяжелого, дабы наверняка, тело свое бренное теряет в воды толще.

— Ты же знаешь, насколько это большой грех? — голос Его, как тогда, величественен, могущ, и человек чувствует себя мальчиком маленьким-маленьким, пред ним когда отец грозный — больше, чем из людей выходец, — с ремнем кожаным стоит, чрез мгновение чтоб по тельцу, рубцами покрытому, вдарить снова. Знает Адам, знает прекрасно, и этому Господь сам внимает; но долго слишком, долго жил он, дабы денечек единственный еще прожить вот так.

— Вы сами знаете ответ на заданный вопрос, — глаза глубокие, мудростью живые, раскаянием бликами по помещению странному мечутся, словно по клетке железной зайчик: повсюду — девственный цвет белый, хоть и болью не отдающий отчего-то совсем (может, и чувствовать разучился тепереча?), а этого кроме нет ничего абсолютно.

— Ладно, — лицо Его, бородой седой и морщинами покрытое, из покоя состояния в задумчивость переходит. — Я тебе, сын мой, о другом расскажу лучше, — и останавливается тут, дабы речь красивую придумать и лицом в грязь не упасть впервые. — Люди, все — потомки твои — думать, развиваться, и добро, и зло, как вы когда-то, — не уточняет, эти «вы» кто, ведь понимают оба ясно, — познавать начали. Каждый проживает отведенные Судьбою ему года по-своему: кто-то — хорошо, а кто-то — плохо (решаю Я это) — и значит, что не могут в место одно и то же попадать сородичей убивецы и жизней спасатели. Посему создал Я два места и для тех, и для тех: Рай и Ад соответственно; между ними — Чаша, на стороне одной которой поступков добрых вес располагается, а на противоположной — злых; если равновесие соблюдаемое исчезнет, на Землю Страшный Суд обрушится, и оба Света местами переменятся. Сам Я, признаюсь честно, за всем не успеваю следить, так что хочу, прошу, чтобы ты, Адам, управлялся с пугающим довольно местом — Адом, — со словом каждым, Им произнесенным, человека губы иссушивались, в шоке немом открываясь, а дыхание учащалось и учащалось настолько, что женщины рожающие позавидуют запросто.

— Конечно! — быстро отвечает и безукоризненно, зная: Он-то другого найдет, получше, и никакой жизни Адаму не будет в Аду. Откуда уверенность такая? Понятно, что не знает о предстоящем Там ему, но с характером Его на шкуре собственный познакомиться успел, ошибки глупой последствия чрез жизнь всю, до воздуха глотка последнего, таща на плечах опустившихся.

И вот, словечка единого не захотев проронить, в то ли пещеру, то ли что-то еще затаскивает с собой Бог создание великое, Им произведенное. Адама очам вид предстает непривычный, выражаясь прилично: пред входом с позолотой табличка металлическая, рукописью на которой выведено: «Оставь надежду, всяк сюда входящий» (право, оставил старец надежду в водоеме том или, может, саду Эдемском, в пещере); после, уж очутившись в Аду непосредственно, сырость мерзкая вперемежку с котлами огненными жаром в ноздри болью отдавала резко; с потолков каменных из чего-то сосульки смотрели жалобно, ребенок шестилетний будто на мать; площадь до квадратного миллиметра последнего чугунными котлами черными занята, а в них — лет сотни долгие кипятящаяся вода, «сауны» посетителей ожидавшая.

Ручищей огромной указывает Он на вверх идущую лестницу новехонькую, а сам говорит:

— Нужно туда тебе, без меня разберешься, надеюсь, — и в атмосфере растворяется, исчезнув. Адам не мнется и сразу подымается по ступенькам частым, осознав уж точно теперь: личный Ад его никогда не закончится.
До конца дойдя, оказывается дверь единственно там, а за нею — стены и пол оттенка серо-буро-малинового убивают неординарность из интерната девочек наигранную; стол ровно посредь комнатки стоит пуст и одинок; «престола» близ стул цвета кофейного также; да и все, описывать нечего уж. Усаживается на «трон» свой и, точку на стенке выбрав, уставляется в нее бездумно.

***

Пять — или больше? не помнит, забылся — лет тысяч прошло с сотворения его, Адамового; повидал, конечно, многое: и детей, внуков, правнуков и так далее уничтожение — потоп великий, и геноцид, и умных людей слишком, но такую, как Она, посчастливилось впервые завидеть, заметить. Родилась пусть равно тогда, когда из Назарета Иисус, противоположностью полной является его. Названная Перпетуей, смуту наводит на город родной, Вифлеем: общества тайные против власти настоящей создает, с лозунгами вызывающими по улочкам расхаживает, митинги организовывает — в общем, все делает, верхушке дабы не понравиться. При этом так увертывается, отнекивается, изворачивается, отшучивается остро, что сказать хочется: нарываешься ты, нарываешься!

Так к чему это все: мыслить ясно не может вот старый самый на Земле человек и преемника найти хочет себе, чтоб лучше правил, гениальнее был. Кажется, выбрал он.

Поняв, что без Христа мир пока что на провал обречен, на день третий после оного смерти в момент фаворита приближения к захоронения месту Иисуса подходит голосом бестелесным.

— Хочешь по-настоящему увековечить себя и имя свое? — глас хрипой, старческий его на издыхании каком-то сквозь силы произносит предложение всего лишь. Пытается Перпетую заинтересовать, иначе не простоит Ад, а в воде утопиться сызнова не получится Адаму.

— Конечно! А почему нет-то? — взор ее, полубезумен и взволнован, то туда, то сюда метался, однако звука источника найти нигде не могла Перпетуя: ни в рядом с могилой находящейся пещере чьей-то, ни просто нее где-нибудь близ; казалось, будто б с ума сошла, и голос этот в голове лишь.

— Дабы душу свою сохранить на долгие тысячелетия, ты должна в отместку чужой прорасти дать, — белок глаз его огоньками бесовскими заплясал, словно у Сатаны на балу. — Понимаешь, о чем я говорю, милая? — хохот, раздавшийся вдруг, оглушал; безумство и бездумие охватило пожаром всего человека, и остановиться смеяться не мог.

— Я… Мне кажется… — молится, молится Творцу на осознание Ей всего. — Да! — радость всего взяла, окутала, как только выкрикнула женщина: — Он!

Спустя секунду, откинув каменья в сторону, как только можно дальше, вышел мужчина иссохшийся, измученный полностью; одни глаза — глаза живы были, горели, звездам на небе черном подобны. Губы тоже сухие-сухие прошептали неразборчиво слова какие-то, а какие — вонмить невозможно, ибо ни звука вымолвить не мог он.

— Теперь главная тут — ты. Поздравляю! — переносит по пальцев щелчку в родным ставший кабинет свой, руками размахивает, объясняя. — А я… Пора мне, так скажем, — со словами, в существовании всем напоследок произнесенными, исчезает как и тело бренное, так и дух огромный бесшумно и быстро старца Адама — в целом-то, уставшего очень человека.

Грехопадение — ошибка — убила, краски убрала с лет его, и в память врезано одно было — серый кабинет.