Самый отстойный день (Глава 6)

Сны-подружки странные изнемождают опять Коленьку бедненького, даже в ночь на день рождения тридцать второй: и в профиль, и в анфас видит женщину ту, из комнаты-карцера; губами обескровленными чертовка шевелит, но Саутин ни словечка единого не слышит или, может, не понимает просто-напросто; пот холодный и чрез сон берет тело все, а когда просыпается — Алены глазища удивленные пялятся на в судорогах мужа бьющегося. Кашляет оный тихонько и спящим притворяется, пускай оба и знают: заснуть сегодня не сможет точно уж.

Когда встает Саутина, Коля все еще мучается увиденным, в кровати нежась. Встает, однако, вскоре и на кухоньку идет (слава богу, заперт не был там ни разу), где семья (или нет?) громко-громко, до ушей самых улыбаясь, с днем рождения фразой краткой поздравляет да тортом, сладким до ибупрофена нужды, с грецким орешком на верхушке самой. Уведомления звук о коллег поздравлениях сообщает, но радость отчего-то ничто не приносит тебе: ни дети счастливые, ни женушка, ни чужие поздравления, ни торт любимый — тошно, до блевоты водяной тошно, что на пол холодный лечь хочется и волком завыть, волосы редкие на головушке пропащей рвать, ни на кого внимания не обращая.

— Ну и что собираешься делать дальше? — Лена спрашивает, взглядом лукавым посматривая на него, будто прячась. Чертовка любопытная до жути; все надо знать ей! А не знает сам он и знать не хочет абсолютно, злость посему все нутро
берет его.

— Какая разница тебе, а?! — кричит, с места вскакивает своего, пока лукавая глазами безжизненными то ли на него, то ли в пустоту смотрит. Стул старый в ярости-непонятливости кидает о пол прямо; тот со звуком пугающим разлетается на щепки (то же, что и от нервов Николаевских осталось с течением времени; а последнее убивает непроглядною тьмою). Замахивается лапой огромной, рычит, трясется от головы до пят весь, пока незамеченные им дети, до сих пор улыбаясь страшно, смотрят на отца своего бесчувственно. Внимания и не обращал на звонок Алены куда-то до момента этого: в нарядах красных люди за спиной руки огрубевшие скрутили и потащили на улицу силком, в машину посадя.
— Что вы делаете? Вы не имеете права, слышите! Не можете так со мной поступать! У меня, вообще-то, день рождения сегодня! —выбивается, сбежать прочь пытается, однако завелся мотор уж, да и к кушетке черной ремнями тело-тушу приковали. Санитары лишь посмеиваются и головой покачивают; но жалко таких всегда было им: право, секунда единая в больницах психиатрических России уничтожала всех, там побывавших.

— Узнаешь, как приедешь, голубчик, — и успокоительного дозу вкалывают в буйного этого, ибо надоел уж говорить-говорить, на визг переходя время от времени.

***

— Где я? — очутился Никола в комнатушке серой, с тумбочкой маленькой, лежал на которой… с котятами блокнотик? Ничего не понимает; мысли ужасающие мечутся в коробке головной тараканов роем, пока озарение грома раскатом приходит секундно. Закричать ему хочется, в конвульсиях диких забиться, однако руки, к койке привязанные, и в горле ком, першением отдающий, мешают «планам великим». Алена, настоящая Алена, в жизни б не сдала его к черту на куличики, ведь она любила больше матери родной, берегла как рублей тысячу последнюю до стипендии студентишко; на время долгое отпустить муженька не могла; а сейчас? Хочется домой, к детям, но там ведь не они — наверняка знает это.

Отключается Саутин под строчек незаконченных гнетом, мыслями да ремнями связанный. Не может и думать он о том, что стоит сейчас, по-чеширски скалясь, пред его кушеткой прямо неосознанный главный страх — Она. Она-то знает все, а особливо в памяти пламенеет для глаз человеческих сокрытое (опять секретик малюсенький на ушко шепну: в камере одиночной вечной весны добивается для людишек Евгения моя; к чертям привычное летит, и, по правде говоря, Абашина с ним хочет).

***

Когда просыпается больной новоиспеченный, в свободном положении находится он. Во сне сызнова та женщина приходила к нему, однако всего лишь будто б с Колей в гляделки играла: напротив него точно села, а сам, запуганный, на полу сидит, о батарею ржавую облокотившись. Кажется, действие сие в комнате спальной его дома проходило, а может — нет; не важно. Молчала эта роковая женщина: ее волосы каштановые по плечам, грубым отчасти, спадали где-то до лопаток; темно-зеленые — болота цвета, что затягивало неумолимо в себя, — дыру в мужчине прожигали; губы же в полоску тонкую молчания жестом соединены были. Ненарушаемая тишина разрушилась звуком стекла бьющегося о пол. Саутин, резко встав, ногой, как сухарь черствой, на осколок наступил сразу. Внимания, право, на боль не обратил абсолютно и прочь выбежал, в коридор, дабы найти побывавшего в палате его. Одначе и это пространство пустыми оказалось; лишь мокрые от воды расплескавшейся следы путь вели в здания глубь. Четвертый утра час дома работников всех (или почти) оставил, посему проблем никаких не возникло.

Из пациентов в детективы путь привел в заведующего кабинет; дверь приоткрыта чуть была, а чрез щель эту морозный воздух дул, что непроизвольно блуждающий телом всем задергался. С последними силами, кровью алой из ступни вытекающими, собравшись, открыл движением одним окончательно проход. Картина предстала взору Николаевскому то ли пугающая, то ли странная: по комнате ходит Она, круг за кругом наматывая, подобно глупой маленькой девочке, пытающейся килокалории лишние сжечь; шепчет, бурчит себе под нос в рифму что-то, руками размахивая рефлекторно.

— Ну здравствуй.