Записки добычи (Глава 7)

— Ну здравствуй, — радостно отчего-то, с придыханием невозможным молвит Саутин, улыбаясь глупо-глупо, как семиклассница при старшеклассника возлюбленного виде. Интуиция подсказывает, что именно Она — к разгадкам, к нормальному путь. Поверить глазенкам своим не может, что в действительности встретил сон самый частый; но все происходит так, по-настоящему.

— Ты? — в исступлении незнакомка становится; кидает в собеседника непрошеного первым, под руку попавшимся, — ручкой шариковой, а потом кричать, связки голосовые рвать, точно герой наш главный давеча, начинает. Пытается Коля подойти к ней, а в ответ одно слышит: — Зачем? Зачем ты пришел?

Объясниться пытается, словечко единое хоть сказать, однако нерешимости истерика не исчезает с час где-то, может — больше.

— Ты знаешь о том, что происходит, — не спрашивает, а утверждает Ада правительница. — Верно я говорю, мой дорогой? — наконец садится на стул мягкий и, вздыхая, голову наклоняет назад.

Шел пятый от суток час; тишина обрамляла все, сейчас не спящее. Солнце заменяя, луна полная светила на Евгению, открывая стан прекрасный взору Саутинскому — не видел человека красивее он, чем во снах путешественница: чуть серебристые от светила ночного волосы в беспорядке находились; бледные-бледные руки худые с изящными пальчиками все еще места определенного найти не могли себе, из стороны в сторону мечась; голова на шейке длинной до сих пор откинута была, то ли презренность, то ли усталость выражая.

— Не знаю… — от ужаса решив подозрения не выдавать свои, соврал Коленька-то. Да и враньем особо не является это, ведь подозрения — не в последней инстанции правда; так? Одначе Абашина не считает так ни разу.
— Как ты смеешь врать мне, Евгении Абашиной, правительнице Ада? Думаешь, я не знаю? Думаешь, я глупая? — сразу в комнате холоднее в несколько раз стало; кровь из ноги Колиной пошла опять, боль невозможную принося. — Я знаю все! Я слежу за тобой! Так скажи, скажи ты правду же! — от визга Жени голос хрипотцой отдавать начал, и в приступе кашля зашлась Она, словно курильщик заядлый.

— Я… Ну… — от волнения и слова осмысленного выдавить мужчина не мог, но пришлось все-таки под взглядом прожигающим, — мне кажется, год и день еще назад — ровно на мой день рождения — изменилось все: стало все таким другим, машинальным, искусственным. Не знаю даже, как чувство это объяснить, понимаешь… понимаете? — на одном дыхании скороговоркой проговорив, вдохнуть воздух наконец смог он. Кровь, вроде бы, бить фонтаном перестала, да и потеплело в помещении как-то.

— Все с тобой, Коленька ясно, — хотел было он спросить, откуда имя-то его знает, но потом вспомнил: сама сказала чуть ранее о слежке за Саутиным (надеется, право, что наблюдает Она не только за ним, а еще за кем-то). — И на «ты» давай, пожалуйста, — кивок смущенный в ответ получает. — Кстати говоря: зачем ко мне пришел ты, а? — хмурит Евгения брови черные, реплику объясняющую ожидая.

— Ну… по следам… мокрым, — невозможно от паники пред происходящим говорить складно, адекватно. Возможно, в психушку не зря упекли его — с ума он, кажется, сошел окончательно.

— Ты меня боишься, сладенький? — смех картечью по кабинету всему разносится, в еще больший ужас Саутина приводя. Смех Абашинский страшен по-настоящему; смехом величие показывает свое женщина. — Ну иди тогда, иди. А то до инсульта тебя доведу, — снова улыбается высокомерно до невозможности и рукой машет, мол «да вали ты уже!»
И Коленька не идет, а бежит зайцем, от охотника жестокого прячась. Пол уж высох, но путь по памяти находит, не задумываясь даже. Бросает себя на кушетку жесткую-жесткую; там в руки книгу записную, что в глаза попалась делом первым после пробуждения, да ручку, в него кинутую Евгенией.

«Двадцать третье декабря две тысячи восемнадцатого года.

Дорогой дневник? Звучит, конечно, глупо, однако пусть так будет. Еще и шести утра нет, а сутки странными выдались: все началось со стакана разбитого. Оказалось впоследствии, что опрокинула случайно (может, и нет) его в моей палате некая Евгения Абашина — царица Ада (???) Звучит безумно, но осознал я это только сейчас. Евгения жуткая, но в то же время харизматичная; неуравновешенная (билась в истерике с час!); красивая (признаться честно, моя Алена по сравнению с ней — жаба какая-то); имеет чувство собственного величия (совсем, кстати, заслуженное). Не знаю, что сказать еще можно о ней. Говорила только о чем-то, происходящем сейчас. Я подозреваю (и не без оснований): очень и очень подозрительные изменения во всех (!!!) связаны именно с Абашиной. Не знаю даже, как именовать ее на письме. Может, нужно и местоимения писать с большей буквы? Как с Иисусом типа.

Видишь, дневник (все еще глупо и непривычно писать так): заговорившись о Ней (думаю, так правильнее), и о вчерашнем дне ни словечка не сказал. Вчера, вообще-то, мне исполнилось тридцать два (так и до могилы недалеко); только радости день этот мне не принес совсем. Алена — не моя Алена! — упекла меня в дурку. Как мне это понимать? Когда я отсюда выйду? Все это для меня неизвестно. Заметил несколько совпадений: самые важные события моей жизни последние два года происходят двадцать второго декабря (в мой день рождения). То что-то с людьми стало, то, вот, я ненормальным стал. Не нравится мне все это.

Из памяти вылетело! Как я мог о таком не написать! Евгения Абашина, пугающая меня до сих пор, два раза приходила ко мне ночью (во снах, то есть). Впервые все происходило тут, в этой палате (сновидение пришло на Хэллоуин; подозрительно, правда?), а потом в гляделки мы играли в моей спальне, что ли (этой ночью прямо).
Не знаю, о чем можно высказаться еще.

До новых встреч.

Надеюсь, Абашина меня не убьет».

Устроился на недокровати Саутин, подальше в тумбочку блокнот отложив. Голова на куски маленькие с силой нарастающей раскалывалась; лег было поспать, однако бессонница лапами удушающими за горло схватила. Смирившись все-таки, смотрел на потолок грязный и думал-думал-думал о Ней.