#10 (Глава 10)

Дед вернулся в свое кресло. И тут с улицы раздался крик бабушки Малки. Она звала меня, требовала, орала, материлась. Я захромал скорее к ней, чтобы эти вопли-крики прекратились. Во дворе ее не было. Она звала меня из огорода. В огороде я увидел картину: на пеньке, тот самом, где сидел совсем недавно мой отец, лежал петух. Бабушка одной рукой держала петуха за ноги и прижимала к пеньку. В другой руке у нее был топор. Петух то трепыхался и кричал, то умолкал и обмирал весь. Я уставился на бабушку. Я догадался, что она задумала, хотел ее остановить, но боялся ее криков и новой ругани. Глаза бабушки сверкали гневом. Она хищно улыбнулась и подмигнула мне, занося топор:

— Око за око, нытик мой самый ты такой-сякой любимый, да? – бабушка коротко и страстно матюкнулась и … ХРЯСЬ! Голова петуха полетела в малину. Крылья трепетали, хлыстала кровь, бабушка материлась, пытаясь уже двумя руками, удержать безголовое тело петуха… в тот день я ел самый вкусный в своей жизни куриный суп-лапшу. Возмездие или месть, называйте как хотите, но это – самое вкусное блюдо. Петуха было жалко. Его предсмертные вопли долго еще звенели в моих ушах, но не я первым начал ту войну…
Ночью я спал как убитый, утопая в перинах, а чуть свет меня разбудил дед. Он уже был в своем стареньком, но чисто-безупречном костюмчике, только добавилась кепка. Он тихо попросил меня вставать, а то день просплю, а это плохо. Какой день! За окном была еще ночь, во всяком случае было темно. Я послушно встал. Он помог мне одеться. И тут же из большой кружки омыл мне руки. Я спросил его зачем это, он ничего не ответил. Только поторапливал.
Мы тихо вышли из дома, через огород, я покосился на место «казни» петуха, кровь была присыпана землей, вышли в поле, и зашагали к реке. Там на берегу реки дед повернул меня лицом за восход. И указал пальцем куда-то за горизонт.
— Там. – только и сказал он.

Что там? Я не знал, но послушно смотрел туда, куда ткнул пальцем дед. Солнце вставало чуть левее от нас. Мы смотрел скорее на юго-восток, а не на сам восход. Позже, много позже я узнал, что такое было его ТАМ. Это направление на Ерусалим. Теперь я знаю, что все евреи, где бы они не жили — молятся обратившись в сторону священного города Ерушалаим. А тогда для меня это просто было неведомое ТАМ.
Дед стоял рядом, чуть раскачивался взад-вперед, тихо и нараспев читал Теиллим. Я не знал иврита. Я не понимал, что происходит, просто стоял рядом и смотрел на деда. Так минут двадцать. Ноги затекли, хотелось спать. Я замерз, но не смел сойти с места и жаловаться. Я умом не понимал происходящего, но в душе рождалось знание, что это нечто священное.
Дед был торжественный живой какой-то, одухотворенный, что я сердцем чуял, что это не просто так и это очень, очень важно. И если я дернусь куда, то тем самым нанесу деду большую обиду. Это мои первые воспоминания о деде – сапожнике. Странно. Он был тихий, но не робкий. Мудрый и умнейший человек, но не умничал. В нем была неимоверная силища, но скромен был до идеальных значений этого слова! Я моего деда-сапожника с первой же секунды полюбил всей душой. Меня тянуло к нему. Мне хотелось подойти и обнять его крепко за сильную коренастую, как у борца шею. Чмокнуть в заросшую бородой щеку, но я так никогда этого не сделал. Та же история, что и с отцом. Словно невидимой силой они оба держали дистанцию. И в то же самое время их души были открыты мне настежь. Не могу подобрать слов…
… дед огладил бороду, постоял задумчиво, уже не молился, но все еще покачивался. Смотрел куда-то ТУДА и на лице его была легкая едва видимая улыбка. Вот он повернулся ко мне и кивнул.

— Ты хороший мальчик. Хороший. Ты больше не будешь болеть.

Дед взял меня за руку. Его рука была горячей, обжигающе-горячей, но сухой. Мы зашагали в сторону дома. Было часов пять утра. В низинах лежал туман, птицы только-только начинали несмело пробовать голос, распеваться, а мы уже на ногах! Незабываемое чувство. С тех самых пор, когда мне грустно или я устаю от безумной гонки в беличьем колесе под названием – жизнь, я встаю затемно. Омываю руки, выхожу на балкон и смотрю ТУДА. Куда бы меня не забросила жизнь, я всегда снимаю номер в гостинице или жилье так, чтобы окна выходили на южное направление, чтобы я в любое время мог смотреть ТУДА. И всегда мысленно со мной рядом стоит мой дед Иосиф-сапожник, который. Переступаешь порог правой ногой, выходишь на балкон весь раздавленный, уничтоженный, опустошенный, а постоишь пару минут лицом ТУДА и возвращаешься в комнату живой. Когда я побывал в Ерушалаиме и шел к Стене Плача, со мной рядом шел мой дед. Мы шли вместе, он взял меня за руку и я снова ощутил обжигающее тепло его руки. Какой-то мальчишка-волонтер протянул мне кипу. Я поблагодарил и попросил еще одну. Он спросил для кого? И огляделся по сторонам. Я ответил, что это для моего деда. Мальчишка, как и я плохо говорил по-английски и мы оба тщательно подбирали слова. Он извинился и признался робко, что не видит моего деда тут. Тогда я улыбнулся и приложил руку к груди и сказал, что мой дед тут. Мальчишка-волонтер закивал понимающе. Он сорвал с головы свою красивую кипу и протянул мне.

— Это для Вашего дедушки. – а сам из большой корзины достал простенькую одноразовую кипу и водрузил себе на голову.
— Спасибо! — поблагодарил я мальчишку. – Мой дед шел сюда пешком через полсвета и полвека, и вот он здесь.
Мальчишка кивнул и жестом пригласил меня пройти к Стене Плача. Я почему-то медлил. Но вот сделал первый шаг и ноги сами понесли. Я подошел к Стене. Я не умел молиться, я не знал иврита, я просто стоял у Стены, опустив голову и тихо плакал. И вот какая-то сила мягко чуть толкнула меня вперед. Я оказался у самой Стены. Ее камни пахли солнцем и полынью. Так уютно и легко стало. Я прижался лбом к Стене. Я не знаю сколько я так простоял. Слезы высохли сами собой. Меня отпустило. Все события жизни, прошлое исчезло. Я был какой-то чистый и новый тут. Я закрыл глаза. Я слышал, как кто-то подошел справа от меня и стал молиться. Человек молился на иврите, тихо, нараспев, с нотками торжества в голосе. Казалось, что это мой дед! Я не посмел открыть глаза…
Вспоминаю деда, благословенна его память! Вспоминаю то утро у реки. И самое удивительное, что с тех пор, с того самого утра я больше не болел. Ну, за исключением того гриппа. А так, я забыл что такое астма, бронхит и воспаления легких. Даже когда я однажды провалился под лед на речке, ушел с головой под воду! Я не заболел, несмотря на то, что домой не пошел. Я боялся маму. Она же меня просила и умоляла не сметь ходить на речку, а я ослушался. Я весь день пробегал на улице в мокрой одежде! Одежда на мне замерзла и стала как латы рыцаря. Детвора была в восторге. Вечером пришлось идти домой. Мама чуть в обморок не упала… не было даже насморка!

… в свою брачную ночь Малка села на край постели и призналась своему мужу Иосифу, что она не девственница. Рассказала ему как на духу, что любит другого и скорее всего будет любить его всю свою жизнь – русского офицера. Иосиф сидел в кресле и смотрел на нее без осуждения, злости, раздражения или ревности. Ее злил этот его сочувствующий взгляд.

— Ты что меня даже не побьешь? – закричала Малка.
— За что?
— Я же тебя обманула! Я должна была раньше все тебе рассказать!
— Да.
— Если хочешь побей меня!
— Я не буду тебя бить. Никогда.
— Но почему? Я же такая пропащая! Лживая.
— Ты не виновата. – Иосиф встал и подошел к Малке, он хотел ее обнять, она позволила ему это сделать, думая, что он сейчас бросит ее на постель и возьмет силой, но когда поняла, что этот его жест, скорее сострадательный, она сильно оттолкнула его. Вскочила и влепила ему пощечину. Кипа слетела с его головы и улетела в дальний угол комнаты. Иосиф остался стоять на месте. Малка долго плакала, ругала Иосифа, проклинала того русского офицера и своих родителей. Иосиф молчал, стоял на том же месте, опустив голову и закрыв лицо руками. Он не плакал, но ему было очень горько за нее. Если бы он мог разделить с ней ее боль, он сделал бы это без промедлений. Малка выскочила из комнаты. Она остаток ночи проплакала в другой комнате, а когда утром вошла в спальню, то увидела, что дед стоит на том самом месте, как соляной столб!

— Ты что так и простоял тут всю ночь?! – изумилась Малка.

Иосиф виновато улыбнулся.

— Да. Я не могу сойти.
— Почему?! – Малка сделала шаг к Иосифу, но он остановил ее жестом.
— Постой. Будь добра, подай мне мою ермолку.
— Где она?
— Там в углу.

Малка поняла все и рассмеялась.

— Ты и вправду чудной! Четыре локтя, верно?
— Да. – признался Иосиф.

Малка подняла с полу кипу, подошла к деду и протянула ему ее. Но когда Иосиф потянулся за кипой, Малка отпрыгнула назад. Снова засмеялась и стала дразнить Иосифа, помахивая кипой.

— Четыре локтя! Надо же! А если в степи кипу ветром сорвет, и унесет куда, а вокруг ни души, так и будешь стоять?
— Ты же знаешь, что запрещено без кипы больше четырех шагов. – спокойно сказал Иосиф.
— Знаю! Но я думала это так… ну… глупости.
— Это не глупости…
— А если это зима и день целый стоять придется? А кругом степь.
— Прошу верни мне ермолку.
— Ответь, тогда получишь.
— Да буду стоять целый день.
— А если и ночь? – не унималась Малка.
— Так тому и быть.
— Так помрешь ведь дурень!
— На все воля Всевышнего, благословен он! – сказал Иосиф, прикрывая голову рукой, как кипой при упоминании имени Владыки.

Продолжение следует…