#14 (Глава 14)

… Малка никогда не узнает страшной правды о том офицере. Не узнает, что он был схвачен в Симферополе, на набережной, у театральной тумбы, той самой, где ждал ее изо дня в день, как и обещал с полудня до темноты. Город был уже объят пламенем уличных боев. Отряды красных прорвали оборону и устремились в город. Вот на один из таких отрядов красных штурмовиков и напоролся офицер, когда утром спешил к театральной тумбе. На нем была шинель с погонами капитана. Эти погоны привели в ярость озверевших солдат. Они схватили офицера, сорвали с него погоны, жестоко избили, кто-то плюнул ему в лицо, обозвал белой сволочью! Хотели застрелить, но тут появились пьяные матросы. Они отбили офицера у солдат, но не для того, чтобы даровать ему свободу, а убить самим. Но изыскано, «с крендельком», как выразился один матрос. Он достал из кармана бушлата длинные гвозди и молоток. Солдаты ничего подобного раньше не видели. Черт возьми, этот матрос носил с собой на такой вот случай гвозди и молоток! Матрос велел поставить офицера на колени, и держать его крепко. Солдаты повиновались. Матросы же стояли в стороне и громко хохотали. Они уже знали и предвкушали, что сейчас произойдет. Ждали зрелища.
Матрос положил офицеру погоны на плечи. И затем гвоздями прибил погоны огромными гвоздями к телу. Офицер кричал от ослепляющей боли. Перед глазами у него стояла черная пелена. Он ничего не видел. Но остро обонял ту вонь, которая шла от матроса. От мучителя нестерпимо несло дерьмом, потом, перегаром, табаком и воняло сгнившими зубами… офицера не стали добивать. Матросы ушли. Солдат погнали снова в бой, надо захватить порт и пристань. Офицер долго лежал у той театральной тумбы и стонал от боли. Затем он дополз до перил и бросился в воду вниз головой. Он упал на камни и разбил себе голову. Его тело смыло волной в море…

… как сейчас помню, мы гоняли в футбол. Мы проигрывали. Но не сдавались. Я был в нападении и отчаянно бросался на соперника, летел как стрела, затем жесткий подкат, соперник с воплем боли через меня, но мяч то уже у меня! Я вскакивал, делал пас на фланг и бросался к воротам соперника. А тот, которого я «подкатил» с в полями бежал за мной. Вот пас с фланга мне, выход один на один с вратарем, обманка-финт – резко мяч под ногу, и крутишься вокруг свой оси, вратарь пролетает мимо, как бык мимо матадора. Я бью в пустые ворота. Гол!!! Мать вашу! Ничья! И тут на меня налетает «подкатанный». Он бьет меня двумя руками в грудь!

— Ты че сука, делаешь?! – орет он мне! – Так нельзя!
— Сам ты сука! И так можно! – ору я ему и тоже толкаю руками в грудь. Нас уже разнимают. – А если боишься играть в футбол, вали на бальные танцы! – Не могу успокоиться я.
— Что?! Ах ты…– он пытается вырваться из рук тех, кто его держит и норовит двинуть мне кулаком в нос.
Бальные танцы в моем детстве для нормального дворого пацана это что-то совсем унизительное. Бальные танцы это для нытиков и мамсиков. Нормальный пацан бьется за мяч во дворе. Ну или на крайний случай, ходит в секцию конного спорта или фехтования, но чтобы бальные танцы! Нет! Лучше пристрелите на месте, только не позорьте! И вот я слышу голос моего отца. Он стоит на краю футбольного поля и машет мне рукой. Я бегу к нему, но успеваю на ходу крикнуть тому «подкатанному», что если он еще что-то там вякнет, то я ему жопу порву на британский флаг. Он орет мне, что это мою жопу он порвет на британский флаг. Я подбегают к отцу. Он улыбается загадочно. Не ругает меня за грубые слова. То что происходит во дворе с мальчишками, это не его дело, главное без глупостей, как он любил говорить мне.
— Пап, привет? Ты с работы?
— Да.
— Пап, что? У нас там ничья и нам надо умыть этих упырей из тридцать восьмого! – тороплю я отца.

Тридцать восьмой – это соседняя с нами четырехэтажная хрущеба с номером дома 38. Мы сороковые. Глупости какие, мы живет рядом, два соседствующие дома, но война непримиримая, кажется с рождения. Сунешься к ним во двор – дадут по шее. Они в нам – мы им наваляем. Но в битвах стенка на стенку мы сходились на общем футбольном поле, что было у нас на два дома. Если из других домов кто лез к нам со своим мячом на наше поле, то тут же особенный свист – сбор двух домов. И все бросались с палками, камнями, ножами на поле. Били и прогоняли чужаков. Поле наше — сороковых и тридцать восьмых.

— Мне тут путевку дали и я еду на море. – Улыбается мне отец.
— На какое море? На Иссык-Куль?
— Иссык-Куль это озеро…
— Я знаю, пап! На какое море?
— На Черное. В наш пансионат «Голубая даль». Поедешь со мной?

Отец закуривает и наслаждается произведённым эффектом. Я захлебываюсь от восторга:

— Конечно, пап! А когда?
— Завтра улетаем. Днем. Иди собирать чемодан.
— Ура! Ура! – я прыгаю от счастья и бегу на поле. Ору всем, что завтра я улетаю с отцом на Черное море. Наши – сороковые рады за меня и хлопают по плечу. Тридцать восьмые мрачно смотрят и завидуют. Отец уходит. Мы бросаем жребий – чей мяч. Наш мяч! Сегодня нам фартит! Как я играл в тот день. Я парил над полем, будто у меня на кедах были маленькие крылья! Я забил победный гол, и как бы не хотелось мчаться домой и собирать чемодан, но прежде надо все чин чином сделать. Мы выстраиваемся – две команды друг перед другом. Жмет друг другу руки. Расходимся по своим дворам. Я лечу домой…

6.

Мой город Фрунзе находится в котловине, он словно короной окружен горами. Со всех сторон, куда ни посмотри — всюду взгляд упирается в горы. А тут! Море! Глазу не за что зацепиться. Взгляд скользит к горизонту туда, где море растворяется в небе, и словно тонет в нем! Непривычные до сего дня ощущения. Мы с отцом бросили чемоданы в номере, даже не осмотрели его. Балкон выходит на море и этого более чем достаточно! Мы бежим к морю.
Дорожка вела вниз, извивалась из стороны в сторону и скользила в небольшое ущелье. И вот мы на море. Первое разочарование! Тут нет песка, как на Иссык-Куле. Тут галька. Я на ходу раздеваюсь и бегу к воде. И резко у самой кромки воды останавливаюсь! Что это?! Медузы! Отец сел на лежак и закурил. По его лицу я понял, что он как и я не горит желанием лезть в воду.

— Пап, я читал, что они могут жалить! Есть ядовитые.
— Да, я тоже читал. – кивает отец. Курит.
— Пап, их всегда так много?
— Нет. Наверное, штормом принесло. Ладно, сегодня купание отменяется, вернемся в номер. Разложим вещи. Да и ужин скоро, — отец смотрит на часы. – Идем?
— Да, но я хоть так, умоюсь!
— Хорошая идея.

Отец подходит к воде. Мы умывается морской водой и идем прочь с пляжа. Я настолько поглощен морем и медузами, что совершенно не вижу заинтересованных взглядов женщин, которые откровенно строят глазки моему отцу. А он нет. Он любит только маму. С восьмого класса они вместе. Мама «хромала» по математике и отец вызвался ее подтянуть. С того самого дня они неразлучны, к радости моих дедов, которые голову ломали, как их свести. В селе евреев не осталось совсем после войны. Многих увезли зачем-то обратно в Казахстан. Других выслали в Узбекистан. Кто-то погиб за войне, кто-то умер от голода. Остались только мои предки. Дед-сапожник пришел как-то раз к деду-мельнику.

— Шалом алейхум.
— Здорово. Что денег надо?
— Кому ж их не надо.
— Сколько?
— Нисколько. Разговор об другом и более важном, чем деньги.

Дед-мельник указал деду-сапожнику на дом. Идут к дому, но на пороге дед-сапожник останавливается и укоризненно смотрит на мельника.

— Что не так?
— Где мезуза?
— Ты совсем с ума сошел! Какая мезуза! Нас и так не сегодня-завтра шлепнут! А он тут про мезузу беспокоится.
— Без мезузы я в дом не могу войти.
— Так и не входи.
— Сядет тут?

Деды садятся на скамейку под яблоней. Дед-мельник внимательно смотрит на сапожника.

— Удивительный ты человек.
— Обычный.
— Да уж куда там! Слушай, Иосиф, а это правда, что ты в сорок втором за линию фронта пешком ушел?
— В сорок третьем.
— Ого! Зачем?
— Я в Варшаву шел, в гетто. Сам хотел своими глазами все увидеть.
— Увидел?
— Нет. Во Львове нацисты в плен взял.
— Но зачем? Зачем ты пошел?!
— Тебе не понять.
— Куда нам! Ладно, зачем пришел?
— Ты еврей.
— И что?
— И я еврей. Больше тут нет евреев. Я хочу, чтобы наши дети поженились.
— Сбрендил что ли? Им по тринадцать лет!
— Время быстро летит, Иосиф.
— Верно.
— Так как?
— Не знаю. Ты же хоть и еврей, но ты сефард, а я ашкенази.
— Да, но выбор не велик. И главное, что мы евреи.
— А если моя дочь не захочет пойти за твоего?
— Захочет. – уверено так сказал дед-сапожник. – Я буду молиться за них и просить Всевышнего послать им благословение на свадьбу.
— Что ж, молись. И за меня помолись, если будет минутка лишняя.

Дед- мельник засмеялся. А дед-сапожник внимательно так на него посмотрел.

— Ты хоть и смеешься, а на душе у тебя мрак, Иосиф. Грех на тебе и ты его не отпускаешь. На сердце тяжело у тебя. Отпусти его.
— Как? – вдруг сдавленным голосом спросил мельник.
— Тшува.
— Раскаяние что ли?
— Нет. Это больше, чем раскаяние. Это возвращение к Творцу миров, благословен Он! Вернись к нему.

Дед-сапожник замолчал и посмотрел внимательно на мельника – слушает ли тот. Иосиф-мельник внимательно слушал Иосифа-сапожника.

— Сам подумай, продолжил сапожник, зачем ты каждое утро встаешь, берешь огромный камень и носишь его целый день перед собой, а затем ложишься спать и камень этот, нет чтобы выбросить, ты его кладешь себе на грудь. Отпусти грех, вернись к Творцу — брось камень. Не мучай себя. Нельзя себя изводить.
— Но ты же не знаешь, что я сделал?! – зашипел зло мельник.
— Мне и не зачем это знать. Он все знает, Ему шипи, Ему кайся и вернись к Нему.

Оба замолчали. Каждый думал о своем. Вернулась бабушка моя Хана. Она кивнула деду-сапожнику.
— Guten avent, Иосиф.
— Шалом алейхум, Хана.
— А ты что такой мрачный? – спросила Хана у своего мужа. Тот отмахнулся. – Иди в дом, Хана.
— Так, а вы что не заходите?
— Мезузы нет, не хочет без нее через порог шагать. – ответил мельник своей жене.
— Прости нас Иосиф. – Хана потупила виновато взор.
— Бог простит, Хана. – спокойно ответил сапожник, встал и протянул руку мельнику. Тот встал и они пожали руки.
У евреев пока нет рукопожатия — сделки нет, а вот, если пожали, так и договор с печатями не нужен!
— Что это вы? – испугалась Хана. О чем речь?
— Вы не поженились с ним, я опередил, проворнее оказался, так он решил нашу младшую за своего младшего отдать. Вот и пришел.
— Es s gut! Es iz zeyer gut! Got farvern zets! – Хана так разволновалась, что зачем-то сняла платок и причесала волосы гребешком, который у нее всегда был где-то на затылке, сапожник отвел взгляд. Хана поняла, что смутила набожного сапожника. Она торопливо накинула платок на голову. Покрыла волосы…

продолжение следует…