#19 (Глава 19)

… я как-то обреченно свыкся с мыслью, что все, кто подходит к гробу прощаются с моей мамой, называют ее по имени, но ее там нет. Кто-то крестится, кто-то нет. Тут и родственники, и старушки-подружки, соседи. Вот подошла тетя Галя с первого этажа. Как же она нас в детстве всех гоняла, когда мы лезли гурьбой к ней в палисадник за вишней или еще зачем, что поспело. И вот она старенькая, но не сдается, произносит сбивчиво «Отче наш», крестится, говорит, чтобы моя мама заняла ей местечко в раю, как и на скамейке у подъезда, смахивает слезинку и уходит. А вот подходит дядя Саид. Уйгур. Его родня бежала из Китая в СССР, когда китайцы захватили Север Китая, где испокон веку жили уйгуры-мусульмане. Дядя Саид всю жизнь, сколько я его помню, водил троллейбус. Он никогда ни с кем не разговаривал. Только кивал и проходил мимо. Иногда проходил пьяный и все знали, весь дом, что сегодня дядя Саид будет поколачивать свою жену. Все женщины нашего дома и пара мужчин караулили у подъезда и когда раздавался крик жены дядя Саида, все бросались в их квартиру – спасать ее. Вот дядя Саид читает что-то на арабском, оглаживает руками лицо в исламском жесте «омен». Отходит от гроба. Кто-то мне шепчет, что его жена умерла. Сын и дочь уехали в Россию. Саид один остался. Пить бросил, ходит в мечеть по пятницам. Правоверный стал. Старушки кивают. Меня никогда не били, не повышали голос, да и на брата тоже. Хотя, однажды, мама отхлестала его по щекам моими колготками. Я бросился его спасать, закрывать собой. Брат пришел домой пьяным (у нас разница в тринадцать лет).
Мама плакала и била его по щекам моими детскими колготками, а брат, опустив виновато голову, терпел. Когда мама устала, он пожелал нам спокойной ночи и пошел, покачиваясь, как моряк по палубе, в свою комнату. Мне всегда пытались объяснить в чем моя ошибка или вина. Выслушать мои контраргументы и найти компромисс. Вспоминается случай, когда я лет в девять-десять заявил как-то раз утром, что в школу больше не пойду!

— Как это не пойдешь?! Почему? – изумилась мама.
— Мам, пап, я больше не пойду в школу. Я серьезным образом вам это заявляю. – Заупрямился я. — Дело в том, что я почувствовал себя уже взрослым человеком. В школе мне скучно. Школа для детей. А я уже вырос.

Отец шел через зал в коридор. Он торопился на работу. Он остановился, посмотрел на часы. Затем спокойном голосом сказал мне:

— Это категоричное заявление?
— Да, самое что ни есть категоричное.
— В таком случае, я тебе тоже категорично заявляю, что в нашей семье нет бездельников. Если ты не учишься, то ты работаешь.
— Но я думал, что останусь дома. Я буду читать книги…
— Нет. Книги это досуг, а не работа. Твое решение?
— Я иду работать.
— Тогда ты поедешь со мной на завод.
— Хорошо, поехали.

На заводе отец велел мне сидеть на проходной и ждать его. Отец что-то сказал вахтеру. Тот кивнул. Отец ушел. Через большие витринного типа окна проходной я видел, как отец зашел в цех. Через какое-то время он снова возник передо мной.

— Иди за мной. – скомандовал он мне и мы отправились в цех.

В цехе все громыхало, свистело, искрилось, билось и стонало. Завораживающее зрелище. Меня распирало от гордости, что теперь я причастен ко всему этому! Я частичка огромного этого организма – завод! Отец провел меня через несколько цехов, завел в какой-то маленький мини-цех.

— Это наш экспериментальный цех. Тут ты и будешь работать.
— Кем?
— Не знаю. Вот идет начальник цеха, зовут его Виктор Петрович. Он тебе все объяснит. Я приду за тобой в обед.

Отец ушел. Виктор Петрович дыхнул на меня свежими огурцами! Я сглотнул слюну. Что за чертовщина! Ранняя весна, огурцы только за космические деньги и только на рынке! В магазинах нет, там только березовый сок! Сколько же он тут зарабатывает, что может позволить себе свежие огурцы, если мой отец главный энергетик завода не может себе этого позволить?! Мог бы и угостить. Ладно. Виктор Петрович поздоровался со мной за руку. Провел по цеху, рассказал, что к чему, например, чем отличается токарный станок от фрезерного. Затем показал мне, где ведро с ветошью и велел чистить станки. Это и была моя первая в жизни настоящая работа. Это вам не макулатуру всем классом собирать! К обеду я был ни жив ни мертв. От грохота вокруг голова адски болела. Но я не показывал виду, что мне ой как тяжело и муторно. В обед вдруг раздалась сирена и все станки тут же умолкли – оглушающая звенящая тишина. Я узнал тогда что это такое – звенящая тишина! Виктор Петрович кашлянул огурцами. Он время от времени у себя там за перегородкой тихонько от всех жрет огруцы весь день! Жлоб! Ни с кем не делится! Я был возмущен.

— Обед. Беги к проходной. Отец тебя там встретит. И после обеда этот и этот перепротрешь.
— Почему?
— По кочану и по капусте! Плохо сработал! Все беги!

В столовой меня ждал царский обед! Первое, второе, салат, один беляш и полстакана густой сметаны и компот, само собой! Я набросился на еду. Когда я наелся, отец спросил, как мои дела? Я ответил, что все хорошо. Но есть одно «но».

— И что же это за «но»?
— Пап, — я понизил голос и наклонился к отцу. Он подался вперед, ко мне, — Виктор Петрович тайно от всех лопает огурцы!
— Какие огурцы? – спросил отец, не понимая.
— Свежие, пап! Он их целый день трескает! Прячется за перегородкой и лопает втихоря от всех! Пап, что смешного?!

Отец улыбался. Я не понимал. Через пару дней я узнал секрет огуречного запаха.
Мне надо было что-то уточнить у Виктора Петровича и я заглянул к нему за перегородку и увидел, как Виктор Петрович из горлышка пил огуречный лосьон. Мы оба смутились. Он спрятал флакончик в карман, а я сделал вид, что ничего не видел. С этого момента мне все время было перед Виктором Петровичем стыдно! Я оговорил его, оболгал, подозревал, обозвал за глаза тихушником и жлобом! Я спать не мог, как же мне было стыдно, и в глаза ему смотреть не мог. На третий день моей работы я не выдержал и признался во всем отцу. Он посоветовал мне честно все рассказать Виктору Петровичу и попросить у него прощение за свое злословие. Так я и сделал. Виктор Петрович улыбнулся, протянул мне руку и сказал, что прощает меня. Мы пожали руки. К пятнице я был уже почти скорее мертв, чем жив. Я так и эдак намекал отцу, что моих сил больше нет. Но он упрямо не замечал моих намеков. Всю неделю! До утра пятницы. В пятницу, он разбудил меня и я понял, что от завода меня тошнит и это не фигура речи! Я не смогу встать. Но я же не слабак! Я ужас каким усилием воли вытащил себя из теплой постели и поплелся в ванную чистить зубы, умываться. Когда я вышел, отец уже завтракал. Я оделся и сел за стол. Тяжело вздохнул. Отец не заметил моего горестного вздоха. Я сделал гримасу дикой усталости, обреченности. Отец завтракает. Он что не видит, что я спекся?! Неужели не понятно?! Вот отец допил свой чай, распахнул окно на кухне и закурил в открытое окно. Глянул на часы. Затем не глядя на меня, а выдыхая табачный дым в окно, сказал:

— Знаешь, я тут думал и понял, что мы с тобой, как мне кажется, совершаем ошибку.
— Какую?
— Большую. Я не уверен, что ты хочешь всю свою жизнь мыть станки.
— Нет, не хочу. – признался я вполне искренне!
— Вот и я не хочу.
— И что ты предлагаешь, пап? – мое сердечко забилось радостно, но я держал фасон.
— Я предлагаю тебе вернуться в школу.

Я чуть не закричал от охватившего меня счастья!
Как в то утро я летел в школу! Школа, моя любимая школа! В субботу утром, к нам как всегда пришла бабушка Хана. Она угостила меня рогаликом, протянула монетку в десять копеек. Это наша с ней традиция. Пока она была жива – каждую субботу она у нас, мне рогалик, десять копеек и поцелуй в лоб.

— Gut Shabes, внучек. – она всегда говорила первую фразу едва слышно.
— Что бабуль?
— Ничего, ничего. – бабушка Хана косилась на мою маму, та строго смотрела на бабушку. Мама не одобряла религию, скрывала еврейство. Боялась за меня. Все боялись. В зал вошел отец. Он поздоровался с бабушкой. Они поцеловались. Отец усадил ее за стол. Мама быстро накрыла на стол. Бабушка произнесла тихо благословения и мы стали завтракать. Удивительно. Мама, о чем-то спрашивала бабушку. Та на этом странном языке из смеси украинских, русских, немецких слов – на этой вариации идиша быстро, скороговоркой что-то отвечала маме и та ее понимала прекрасно, как и отец! Они понимали ее. Поддерживали разговор за столом, улыбались, смеялись. Только я один сидел болванчиком. Но это изменилось в четвертом классе, когда нас поделили на де группы и мы стали учить иностранный язык. Полкласса ходили на английский, я же напросился в немецкую – непрестижную, группу сам. Под смех одноклассников. Вот глупый! Его в английскую группу записали, а он сам в немецкую ушел! Но я не стал, тогда оправдываться, объяснять всем, что я хочу лучше понимать мою бабушку, которая говорит на странном языке, где половина слов немецких. Однажды я слышал, как бабушка и мама разговаривали на идише, но как только мама увидела меня, тут же перешла на русский. Я был удивлен.

— Мам! Ты говоришь на … бабушкином языке?!
— Да, конечно. Я же выросла у своей мамы.
— Тогда почему вы меня не учите? Я тоже хочу его знать и понимать, о чем мне говорит бабушка!
— Научу, потом! – отмахнулась мама, но так не научила…

продолжение следует…