#26 (Глава 26)

… мама подходит ко мне и накрывает мои плечи мокрым полотенцем.

— Мам!
— Не снимай. Обгоришь ведь.
— Хорошо. Ты иди. Я тут один папу буду ждать.
— Воды принести?
— Нет, спасибо, мам. Там вон фонтанчик, — киваю я на питьевой фонтанчик, — если захочу попью.

Мама уходит. Я остаюсь один и сижу так не знаю сколько времени. Сижу до тех пор, пока лодка отца не причалит к берегу. И так каждый день. Все двадцать четыре дня нашего отдыха на Иссык-Куле. И так каждый год, каждое лето до тех пор, пока я не повзрослел, лет до двенадцати кажется…

… Иосиф, который мельник, стоял посреди огромного поля пшеницы. Он любил сбежать от всех в поле и сидеть среди колосьев. Трогал ласково колоски. Наклонялся и нюхал запах колосящегося под палящим солнцем хлеба. Шептался с ним. Смеялся, если хлеб уродился хороший, а если плохенький был, то ругал и не грубо так материл иной раз. Но больше любил забрести поглубже в поле, сесть на землю и слушать, как шепчет ему хлеб. Что пшеница нашептывала Иосифу, никто не узнал. Наверное, то была ему благодарность за его заботу и любовь.
В колхозе все уважали Иосифа-мельника. И даже председатель не смел начать уборку урожая, пока ему не даст отмашку Иосиф. Так и сейчас. Вроде сроки поджимают, в других колхозах уже начали уборку, а этот еврей все медлит, ходит, точно колдун и о чем-то шепчется с пшеницей, странные они все-таки эти евреи. Так думал председатель, когда издали наблюдал за Иосифом. Вот председатель достал из бричку бутылку водки и двинул через поле к Иосифу. Тот недовольно покосился на председателя, когда он плюхнулся рядом. Председатель показал бутылку.

— Ну что Иосиф, выпьем? – председатель потряс бутылкой.
— Выпьем. – согласился Иосиф, — только за что пить будем? Повод какой?
— Так что нам повод! Он всегда найдется, вон соседи уже во всю двинули в поля.
— Рано. – сказал, как отрезал Иосиф и взял у председателя бутылку, зубами сковырнул пробку.
— Как рано! Опоздаем! С меня голову снимут!
— Рано. Еще четыре дня погодить надо. Пусть нальется.
— А план! А сроки! – не унимался председатель.
— А что нам сроки, вот подождем, а там муки будет больше, чем у тех торопыг, тебе еще медаль дадут.
— Ох, Иося, Иося. Ну ладно. Так за что пьем?
— Не знаю.
— Дядь Иося, дядь Иося! — к ним бежал мальчишка и размахивал руками, — там ваша жинку дочу родила!
— Вот и повод. – спокойно ответил Иосиф и пригубил бутылку водки…

Это был август сорок первого.
Иосиф не боялся попасть на фронт. Кто ж его заберет, если он жид сосланный! Да еще раскулаченный. Враг трудового народа.
Иосиф ничего и никого не боялся. Люди это чувствовали. Одни тянулись к нему и за ним, другие побаивались, третьи тихо ненавидели и злословили. Иосиф не обращал внимания на последних. Думал себе, размышлял, сидя в пшенице или стоя над спящим ребенком: «Пока языки чешут и нет злого действия, это как собака, пусть себе брешет за забором, а коли с цепи сорвется – пинка под зад получит!»
Но был у него все же один глубоко спрятанный от всех страх, и чем больше у Иосифа становилось детей, тем сильнее становился этот страх. Пять детей погибли, а сейчас уже новых трое: сын и две дочки, «а что если им достанется, как и мне? Что если и их погонят в свое время? Просто за то, что они евреи. Людей понять можно – евреи тут чужие. Евреи везде чужие, вот и гоняют нас по свету туда-сюда! Особенно когда самим жрать нечего, или как этот усатый всех по лагерям и тюрьмам свой-чужой – плевать, сколько же душ загубил! И сколько еще погубит, а кто виноват? Усатому-то не скажешь, далеко и высоко сидит, а вон по улице идет Иося, он и будет виноват. На ком зло сорвать? На еврее конечно! На ком же еще?!»
Иосиф наклонился и поцеловал в животик новорожденную дочку. Это родилась моя мама.
— Вот же глупая, нашла время когда родиться! – усмехнулся Иосиф Хане. — Война, немец говорят уже Киев взял и вот-вот Москву займет, а она тут родиться удумала.
— Тише, не дай Бог, кто услышит. – испуганно зашептала Хана.
— Да ладно, тебе, куда ссылать-то? Мы и так уже на самом краешке земли!
— Вот и я про то, Иосиф, не куда сослать, так тут и расстреляют!
— И то верно. – Иосиф подсел к Хане. Она удивилась. Не тот он человек, чтобы вот так просто взять и сесть к ней рядышком. Значит, что-то стряслось. Она угадала.
— Я тут подумал, надо нам русскими становиться. – сразу без предисловий начал Иосиф.
— Как это?
— Давай им всем дадим русские имена, — Иосиф пальцем указал на спящих детей.
— Но как? Все ж, знают кто мы есть такие? – зашептала Хана.
— Пусть знают, они, ну эти кто знает, помрут все, как и мы с тобой помрем, а детям тут жить. Так пусть будут как все.
— Но так нельзя, Иосиф! Господь не простит?!
— Не простит?! А тем, кто нас в вагоны, как скотину загонял с детьми?! Им Он простит?! Или как? Спрос только с евреев?! А ну-да, мы ж избранный народ.

Хана вдруг тихо заплакала. Она понимала, что Иосиф прав, но нельзя же так взять и отречься от предков, от крови, от Бога!
— Я не хочу чтоб Он меня любил, пусть вон Сталина любит. И его … — тут Иосиф крепко выразился. Хлопнул себя кулаком по колену. – Все, Хана, я так решил. Ради детей. И ты теперь будешь Анной, я Иваном, а эти… — махнул рукой на детей, ты это — сама им имена придумай!
Хана закрыла лицо руками. Какой позор! Какой срам! Как стыдно ей было перед Богом! Но стыдно не за мужа, а за себя в первую очередь, ведь в глубине души она была согласна с Иосифом. Она и крест готова надеть на грудь, только бы детей спасти!
Иосиф обнял ее за плечи, притянул к себе. Она уткнулась к нему в плечо и горько заплакала.
— Ладно тебе, ладно. В общем, так, завтра дай мне два бутыли самогона и курицу свари. Отнесу в сельсовет и пусть там все записи на детей наших переделают. Имена утром мне скажешь.
— А фамилия? Давай хоть…
— Нет. Фамилию тоже меняем. Записывай детей, — тут Иосиф на миг задумался, усмехнулся и кивнул сам себе, — Черновыми их запишем!
— Почему Черновыми?
— Кто мы есть для них всех, Хана?
— Кто?
— Черные мы, черными они нас зовут, хотя я вон рыжий весь и голубоглазый, да и у тебя кожа светлая, а черные мы с тобой. Вот тебе и сохраним о еврействе память в детях. Пишем Черновыми. Хорошо я придумал. Хорошо!
Иосиф встал с постели и пошел к умывальнику, Хана за ним. Подает ему полотенце.
— Но ты же Всевышнему обеты давал, Иосиф! – упрекнула она мужа.
— Давал, — согласился Иосиф. – Давал, Хана, только и нам он много чего тоже обещал. И что? Где мы? Где наш народ? Где Храм? Где земля наша? И знаешь, что в отличии от Него, я свое слово держу! Не гуляю! Свинину не ем! Хотя знаешь, как иной раз сальца-то с картошечкой хочется! Все курятина эта! Скоро сам яйца нести начну.

Хана улыбнулась. Иосиф нежно посмотрел на нее.
— И тебя вон люблю, как и обещал ему. Не гуляю.
— Не гуляешь?
— Нет. – Иосиф выдержал пристальный взгляд Ханы…