#27 (Глава 27)

Иосифа не в сорок первом, но позже все-таки забрали на фронт. И как я уже говорил, провоевал он не долго, осколком перебило сухожилия на руке. Госпиталь, комиссация, домой. Обратно на мельницу. Но это, как говорится официальная версия, для всех. Но кроме официальной версии есть еще и правда, которую Иосиф скрыл от всех. Только перед смертью он рассказал эту самую и единственную правду своей Хане. Она долго хранила страшную правду в секрете. Умирая она передала эту правду дальше, своим детям…
… одно из ярких детских воспоминаний, которое все еще со мной это смерть моей бабушки Ханы. В наш класс заглянула директор школы Зоя Абрамовна, она извинилась перед учителем, обвела взглядом класс. Все замерли. Остановила взгляд на мне. Поманила меня к себе, сказала, что это срочно. Ранец попросила не брать. Все притихли. Учитель наш тоже хлопал глаза и и не понимал, что происходит. Я быстро вышел из класса и мы с Зоей Абрамовной пошли к ней в кабинет. Пока шли коридорами и лестницами, она не проронила ни слова. Вошли в кабинет. Зоя Абрамовна указала мне на стул и налила стакан воды. Я покорно сел на стул и также покорно залпом выпил протянутый мне стакана воды. Чуть осмелел:

— Зоя Абрамовна, я не знаю, что там на меня настучали Вам, только я тут ни при чем. – текст был заученный и отработанный годами!
— Звонила твоя мама.

Мое сердце ухнуло. Что-то случилось, судя по загробному тону директрисы.

— Мама? Что с ней? – я весь вжался в стул.
— С ней все в порядке. Твоя бабушка Анна. Она … — Зоя Абрамовна посмотрела на меня. Будто прикинула в голове выдержу я такую новость или нет? – Она умирает. И мама просит, чтобы ты срочно бежал к бабушке домой. Ты сам дойдешь? Или тебе дать сопровождающего?
— Я сам. Сам! Я могу идти? — я стоял уже в дверях.
— Беги! – крикнула мне Зоя Абрамовна и я помчался к бабушке. Она жила у младшей сестры мамы. Бежать где-то три квартала от школы, может чуть больше. Я бежал так, что в ушах свистел ветер! Такое было только, когда я под горку гнал со всей дури свой велосипед.
Влетел на четвертый этаж, рванул дверь и тут же уткнулся в чью-то толстую задницу. Я не помню кто это был. Я протиснулся среди людей в зал. Тут были все! Мама, отец, брат, сестры, дяди, тети, старики, старушки, все сдержано плакали или тихо переговаривались.
— Мама! – крикнул я.
— Тише! – мама подошла ко мне и указала на дверь спальни. – Иди, бабушка… простись с бабушкой. Стой! Галстук!

Я сорвал с шеи пионерский галстук. Бабушка не любила пионеров, кажется я выше уже писал об этом, но так на всякий случай, еще раз скажу. Давно пионеры кидали ей в спину камни и комья глины, обзывая жидовской богомолкой… галстук на ходу засунул в карман. В глазах стояли слезы. Я бы заревел, но тут у дверей спальни стоял мой дядя. Он остановил меня и приказал не реветь. Я кивнул и давясь слезами тихо вошел в спальню.
Бабушка лежала, вытянувшись в постели. Рядом с ней сидела моя тетушка, та самая из Германии. Тетушка потрясено смотрела на бабушку, как будто только что узнала страшную тайну. Позже тетушка мне скажет, что бабушка ей все рассказала, все-все! Вот она и «приросла» к стулу. Бабушка тяжело и редко дышала. Я подошел на цыпочках к постели. Тихо позвал бабушку.

— Бабуль, я тут.

Бабушка повернула ко мне голову и улыбнулась слабо-слабо.

— Подь, подь, мой хороший. – Бабушка протянула мне руку. Я взял ее за руку и тетушка тут же уступила мне стул. Сама вышла, зажимая рот руками, чтобы не разрыдаться. Я молчу. Я не знаю, что и сказать.
Бабушка с каким-то едва слышным присвистом дышит. Глаза прикрыты. Как-будто засыпает. Я не смею ее потревожить. Чувствую себя идиотом! Она, моя любимая бабулечка и она умирает, а я молчу как дурак последний! В голове несутся слова, фразы, образы, мысли. Но ни за одну мысль или слово не могу, не смею зацепиться.
В комнату заглянула моя мама. И тут же исчезла, тихо прикрыла дверь. Мы снова наедине с бабушкой. Я подумал, что наверное, скажу ей, что прочитал собрание сочинений Стивенсона и теперь берусь за Диккенса. Но отец достал несколько книг Джека Лондона и смутил меня. Может, бабушка подскажет кого читать в первую очередь. И только решился, как бабушка открыла глаза. Она так ясно посмотрела на меня, она все еще держала мою руку в своей:

— ikh viln tsu lebn. – выдохнула она на одном последнем выдохе, закрыла глаза и ушла…

Я окаменел. Я не знаю сколько так просидел. Я очнулся, когда в комнату вошла мама и тронула меня за плечо. Я отпустил руку бабушки и рука упала вниз. Мама тут же зарыдала в голос, бросилась на колени и осторожно подхватила свисающую с постели руку бабушки и уложила ей, бабушке на грудь. На плач в комнату тут же прибежали и заголосили мамины сестры, какие-то старушки, мои сестры. Меня оттиснули в сторону. Я вжался в стену и так бочком выбрался из комнаты. Меня тут же схватил за руку отец и увел на балкон. Кто-то протянул мне стакан теплого компота. Я выпил. Отец стоял рядом и гладил меня по голове.

— Пап, бабушка умерла? – спросил я у отца.
— Да, сынок, умерла.
— И что теперь будет?

Отец внимательно посмотрел на меня. Он понял, угадал смысл моего вопроса. Он видел, что у его сына только что земля ушла из-под ног, ребенок впервые лицом к лицу столкнулся с неизбежным и неотвратимым. Это пугает, смущает, а иной раз и ломает человека…

— Я не знаю. – честно признался отец. – Не знаю. Но знаю, что тебе сейчас очень больно. Поверь это … это, как говорит… говорила твоя бабушка, Господь дает нам столько испытаний, сколько…

— Мы вынесем.
— Ты вынесешь, ты у меня сильный мальчик.

Я обхватил руками отца и заплакал. Он положил мне руку на плечо и чуть сжал.

— Не плачь.
— Я не могу без нее, — сквозь рыдания признался я отцу, — мне так… одиноко!
— Я знаю, знаю, сынок. Не плачь…

На балкон вошла моя мама. Ее глаза сильно распухли от слез. Она обняла меня и поцеловала. Гладила по голове, я плакал уже навзрыд, не сдерживался, как с отцом. Если во мне и есть что-то доброе и нежное, то это от моей мамы…

… не помню как, но через какое-то время я оказался в зале на диване. Передо мной стояли все мои тетушки, сестры, племянницы. И все смотрели на меня.

— Скажи, она что-нибудь тебе сказала? – спросила мама.
— Бабушка?
— Да.
— Да, мам, сказала. – Все перестали плакать и дышать. Все замерли и ждали, что я скажу. – Она сказала, кажется, это был немецкий, но какой-то странный. Как я понял, она сказала, что хочет жить.
— Хочет жить? – переспросила моя тетушка.
— Да, ikh viln tsu lebn. – повторил я слова бабушки на идише.

И тут все снова заголосили. Мама взяла меня за руку и подвела к отцу. Попросила отца, чтобы он отвел меня домой. Мы с отцом ушли. Всю дорогу домой, отец шел молча, курил, о чем-то думал. И только у самого дома он остановился.

— Она так и сказала?
— Да, пап. – догадался я о чем речь.

Отец присел на скамейку, снял шляпу, промокнул лоб платком. Надел шляпу, закурил.

— Пап, — позвал я отца.
— Что?
— А почему ты удивлен? – я видел растерянный вид отца.
— Ну, как тебе сказать, она была уже старенькая. Девяносто почти лет и такое… сказать. Куда ей жить, она вон сколько прожила.
— Это странно?
— Не знаю, но да, есть немного. – признался отец. – люди устают от жизни. Старики уходят спокойно, а наша бабушка Хана – хотела жить…

… я много позже понял всю суть размышлений и смущения отца. Он знал, через что прошла его теща, моя бабушка Хана. Сколько горя и боли, страданий и страхов она пережила и после всего этого такое сказать на смертном одре! Что же за штука такая эта жизнь?

… Дед мой, который мельник, забрался в вагон. Это был такой же вагон для скота, в котором их некогда зимой привезли в Казахстан. Но теперь он ехал куда-то в обратном направлении. И рядом с ним были не евреи с плачущими женами и орущими от голода детьми, а молчаливые мужики разных национальностей, но как один все с почерневшими от страха и горя лицами. Ехали долго, почти месяц. Кормили один раз в день. Воду заносили в вагон тоже один раз в день – наполняли бочку, кружек-ложек не было. Это ж не добровольцы, которые под бравурный марш уходили на фронт, гордо смотрели вперед, это почти скот, недолюди — сосланные, неблагонадежные.
В вагоне Иосиф ни с кем не разговаривал, не общался. Сам в друзья не лез, а тех кто набивался к нему в друзья — просто слал куда подальше. Один белорус спросил у него, чего он такой сердитый? Иосиф посмотрел на белоруса и ответил ему, что толку дружбу заводить, все одно их как скот на убой везут. Все подохнут. Так что отвали и дай поспать. Белорус обозвал Иосифа гнусным словом и уполз куда-то в сумрак вагона, исчез, растворился в массе тел.