#41 (Глава 41)

И только Хана ничего не говорила. Она молча несла на себе своего мужа. Иной раз из ее глаз текли слезы. Спроси ее – не нашлась бы с ответом. Она не роптала. Любила и покорно принимала все, что выпадало на ее долю. Любила мужа, берегла, молилась за него. И только она одна знала, какой он чуткий и добрый человек. Оттого и пьет сильно так! От доброты своей безмерной, от огромного сердца. Всех бы он если б мог, если б его воля на то была, уберег бы, добрым словом пригрел и успокоил, денежку дал бы, а потребуется, так и умер бы за всех! Уж она-то знает, каков он на самом деле, ее Иосиф! Когда дочка средняя заболела воспалением легких. И металась бедняжка в бреду, надо быть честной, Хана смирилась, а Иосиф нет! Она слышала, как он молиться стал и все просил и просил Бога взять его заместо дочери его больной. Полночи молил, не отходил от бедняжки. Держал кроху за ручку и все молил и молил. Обеты давал. И Господь смилостивился над ним. Отступила хворь. Малышка утром разрыдалась и попросила бульона. А где его взять-то! Но Иосиф нашел. Другой бы руками развел, но только не он.
Иосиф бросился к председателю. Перемахнул через забор, поймал курицу и отвернул ей башку. Председатель ему, ты что такое делаешь, гад! А Иосиф ему, иди, мол, на …! Дочка бульона просит! Вот такой он был. А как с киргизами пьяными дрался, один против десяти! Мельницу приехали грабить! Голод кругом, люди, как волки стали. Но Иосиф не побоялся. Отстоял мельницу, отстоял муку. Однорукий, но нож схватил и на самого наглого попер! Порезал тогда киргиза сильно. Досталось и ему, но дрогнули, побежали прочь злодеи. Дело замял председатель. И вот теперь сидит Иосиф старый под черешней. Глаза слезятся или плачет? Поди спроси его, коли смелый! Тут же огребешь таких слов, которых мало кто знает! Платком утирает глаза и подслеповато так смотрит на внуков, что гурьбой копошатся в огороде. Любимчик его это Сашка – старшой сынок той самой любимой средней, которая чуть Богу душу не отдала той ночью. Младший ее тот чужой, сефард – чернявый весь и копия Иосиф, тот который сапожник, а вот старшенький Сашенька, тот наш, тот мой, голубоглазый, как и дочь, мать его. Добрый сразу видно, сердце огромное, как небо! Всем всё отдаст, за всех горой!

— Эй, Алексашка, ком цу мир! Подь сюда!
— Чего тебе, дедушка?
— Иди че скажу умное! Только тебе скажу!

И вот мой брат бежит к деду. Брату четырнадцать. Мне годик и я вон тот, что головой ударился о землю и ору сижу под черешней, а мои сестры меня пытаются успокоить, пока мамы-бабушки не набежали. Рот мне зажимают, чтоб не орал. Дед на меня ноль внимания. Он уже весь тает, обнимая и чмокая в щеки моего брата.

— Я вот тебе, что скажу Сашка, запомни, делай людям добро. Просто так делай, без умысла, без затей.
— Зачем?
— Затем, что доброта Сашка, она – ключи от Рая.
— Так рай он там, — брат тычет пальцем в небо. Смеется.
— Дурак, ты Сашка, рай он тут! – Дед стучит пальцем брату в грудь. Вот тут. И Бог, тоже тут. Все тут, Сашка! На тебе червонец! Беги в сельпо купи мне чекушку водки, а себе конфет.

Дед дает моему брату деньги.
— Да шустрей давай, а то пятница сегодня и скоро … вечер.
— И что?
— И всё, глупый.
— Так сельпо до десяти вроде.
— А закат в девять.
— И что?
— Я же говорю и всё! Ну, дуй давай!

Дед пытается снова поцеловать моего брата в щеку, но тот уже выкрутился из объятий деда и бежит в сельпо. Дед с невероятной нежностью смотрит ему в след, пока тот не скроется из виду. Затем хмурится и кричит на моих сестер.

— Ну что вы ему рот закрываете, курицы безмозглые! Он же задохнется у вас так! – И тихо бубнит себе под нос, — вот шлимазл чернявый! Падла мелкий, а оручий, какой, как сирена! – и в голос, — да уберите, его в дом, что ли! А то голова лопнет, от его воплей!