#42 (Глава 42)

Сестры хватают меня на руки и несут в дом. Там бабушка берет меня на руки и прижимает к себе. Она на идише поет мне колыбельную. Я затихаю. Но тут входит моя мама и с упреком смотрит на бабушку. Та сбивается. И затем начинает петь на русском. Но русский она знает плохо. Она что-то просто напевает.
Дед сидит на табурете у стены и смотрит на закат. Не улыбается. Он чувствует, что скоро его час придет, скоро с него спросится, ох как спросится за все его дела! Он не боится. Он ответит. Он знает, что прожил долгую и трудную жизнь. Много дров наломал, но опомнился же! Все старался исправить, жить по совести, по правде. Но сам себя не простит за Хану свою. Как же он ее любит! Старые уже, но смотрит на нее и не видит в ней старушку, а видит ту девчушку, что стоит перед ним. Сжалась вся, плечики опустила. Из глаз слезы ручьем, но тихо, беззвучно. Безропотная, милая и такая нежная. Нет не в ласках нежная или в словах, а сердце у нее нежное. Всех она любит, всех оправдывает, всех жалеет. Даже тех, кто с ней такое сотворил. Иосиф горько вздохнул. Снова воспоминания. И тут же следом стыд. Но перед глазами уже тот день проклятый.

— Ах, ты ж дура! Они же тебя избили, изнасиловали, а ты дура такая стоишь тут и оправдываешь их! – Иосиф был пьян. Он ударил ее. Ударил сильно. Он ненавидел ее сейчас. Зачем он на ней женился! Вот же! Ненароком бес попутал! Но любил он всегда ее, с детства любил! Даже порченую не побоялся взять. Но теперь жалел, глупость сотворил! Как жить с такой?
— Они злые, но их злость, как и твоя от водки она. – Хана утерла платком разбитые губы. Встала, но тут же упала на колени, голова кружилась. Удар был очень сильным.
— И меня сейчас оправдаешь?
— Да, это не ты сейчас. Это все водка. А ты добрый, Иосиф, и хороший.
— Я добрый? Я не добрый! Поди прочь от меня! И чтобы ко мне ни шагу! Стерва! Оправдывает она этих свиней! А может тебе понравилось? А? Что молчишь! Скажи, скажи мне! Ну же!

И пощечину ей. Злоба и ревность. А она все сносит, вот упала замертво. Иосиф думал, что зашиб совсем. Вышел и пошел в трактир. Пил до утра. А утром пришел домой. Хана сидела на стульчике и шептала «Шма Исраэль!»
Ох, как же стыдно! Все жизнь ей, всю жизнь для нее, всю жизнь за нее! Думал уймется, уйдет и стыд и боль, но не уходит.
— Хана! – кричит дед на все село.

Из дома выбегает бабушка.
— Vas iz geshen? – на идише испугано кричит бабушка.
— Иди сюда. Иди, скорее! – дед пытается встать со скамейки.

Бабушка бросается к нему. Он ее сгребает в объятия и на потеху внукам и внучкам, обнимает и целует. Она пытается вырваться. Все смеются, только дед плачет или это от старости глаза слезятся, кто его разберет… Брат подает сигналы деду, что водка у него. Дед отпускает бабушку. Она спешит в дом, там на плите ужин на всю ораву внуков и внучек. Дед хромает к забору. За забором мой старший брат. Брат довольно улыбается. Показывает деду бутылку водки.

— Молодец, Сашка, айда заливать печаль-тоску! – Дед срывает с яблони пару недозрелых яблок. Кладет яблоки в карман и они с моим братом уходят прочь и подальше от дома. Сердце деда стало подводить. Появилась отдышка и быстрая усталость. Но он старается перед любимым внуком выглядеть бодрячком! Идет впереди, вот речка и мосток. Дед садится на большой камень у самого мостка, отдыхает, закуривает тут же, как только дыханье его приходит в покой. Мастерским движением срывает с бутылки крышку. Прикладывается к бутылке. Пьет из горлышка. Пьет не торопливо. С чувством, с тактом, с расстановкой, как говорится. Затем, срывает с головы моего брата кепку, занюхивает ею, брат смеется! Дед тоже смеется, после — глубокая затяжка, а брат уже знает что будет дальше. А дальше дед уйдет в себя. Он вроде как смотрит перед собой, но ни черта не видит, словно его взгляд не наружу, а внутрь! Брат в такие моменты не трогает деда вопросами. Молчит и ждет. Дед рано или поздно выйдет из этого оцепенения и что-нибудь скажет эдакое. Вот и на этот раз, дед вдруг улыбнулся, встрепенулся и дал шелбана брату в лоб!

— Не зевай, Саня! А то так и жизнь пролетит! Держи всегда нос по ветру! И никому не верь. Предадут. Но ты не обижайся. Люди все такие. Они слабые, а потому предают. Но их слабость не от трусости, просто трудно устоять на ногах, когда у тебя дома семеро по лавкам. Вот и предают друг друга, ради куска хлеба. Но ты запомни, что предавать нельзя.
— Но дедушка…
— Пусть они предают! Ты просто будь готов к этому! А сам не предавай! Понял?
— А кого не предавать? Друзей?
— Друзей, Сашка, друзей, кого ж еще! Они тебя будут предавать, а ты нет.
— И что делать?
— Прощать.
— Прощать?
— Да, прощать, вон как другой твой дед-сапожник! Святой человек! Всех прощает, я бы поубивал тех, кто ему столько зла сделал, а он прощает всех.
— Он не слабак разве?
— Дурак ты Сашка, а с виду умным кажешься! Конечно не слабак! Видишь, как жизнь оборачивается к финишу! Всех наш сапожник пережил, и святым стал! Вот тебе и правда вся.
— Но я не хочу быть святым, как дед Иосиф, я хочу быть как ты.
— Снова дурак, ты Сашка. Как я не надо, даже не думай. Я плохой.
— Но ты во время войны все село спас от голода. Мама рассказывала.
— И что? Ты бы разве не спас, если б на тебе мельница была? Ну, что молчишь? Или сам бы в тихоря жрал бы, когда дети вокруг как мухи осенние мрут?
— Нет конечно!
— Вот и ответ тебе. Нет в том моего подвига, каждый бы так сделал. Я муку воровал чтоб людям помочь и своих выкормить, вон твою мать тоже. Так что нет тут подвига, Сашка.
— Есть. Ты у нас настоящий герой. Для меня герой. Ты на войне был ранен!

Тут дед хмурится, снова прикладывается к бутылке. Затем нюхает кепку моего брата. Закуривает и молчит дольше, чем в первый раз. Брат наблюдает за дедом и видит, как тот уже сильно захмелел. Тихо-тихо вздыхает, деда ведь ему домой тащить на себе. Да и от бабушки влетит! Но деду нельзя отказать, любит его мой брат до умопомрачения! Дед-мельник для него кумир и идеал! Брат всю жизнь будет копировать деда в словах, мимике, жестах. Будет всю жизнь стараться быть похожим на деда-мельника.

— Знаешь, Сашка, почему водка горькая?
— Почему?
— Я думаю потому, как ее из спирта делают, а спирт делают из хлеба. А хлеб, Сашка, он весь потом пропитан. Хлеб просто так не вырастить. Тут семь потов сойдет, пока хлеб на стол подадут. А пот он горький, как жизнь. Эх, Сашка, будь моя воля, я бы душу вынул из себя, лишь бы вам жилось полегче! Ладно, Сашка, давай допьем горькую и домой, а то бабушка нас точно вздует!