#43 (Глава 43)

Дед допивает бутылку. Достает из кармана яблоко, долго на него смотрит, бросает яблоко в реку. Встает тяжело, неуверенно. Мой брат тут же к деду и обнимает его за талию. Так и идут домой, обнявшись. Дед молчит, сопит упрямо, о чем-то думает, и больше ни слова. Никому и никогда ни слова о войне, о голоде, о мытарствах, о погибших своих детях. Дед никогда никому не жаловался, никого не обвинял, только молча и люто ненавидел Сталина. Всех дед простил в этой жизни, но только не себя и не Сталина.

… не помню, кажется мне было лет двадцать. Только из армии демобилизовался. Сидел дома и что-то вдруг толкнуло меня. Затосковал я по брату своему и решил к нему в гости наведаться. Сел в свой старенький «москвич», который мне подарил брат и к этому самому брату и поехал.
Калитка была открыта, а собака заливалась лаем. Сердце больно ударилось в грудь и упало куда-то вниз. Ой, беда наверное! Я выскочил из машины, бросился в дом. Брат тогда служил в милиции и дослужился уже до капитана. Развелся с женой. Она ушла от него, а он ее любил, и сильно тосковал по жене и еще больше по дочке.
А вокруг тьма непроглядная, страна рухнула и все бегали в этой тьме не понимая, что происходит, и как жить дальше. Бардак и паника. Брату дали маленький домик, чтобы не жил в общаге. Две комнаты и маленький огородик. Брат служил честно и беззаветно. А в свободное время пытался отвлечься на выращивание картошки и разведение кур, которых вскоре одну за другой сожрала эта самая собака, которая сейчас остервенело лаяла на сарай. Я подбежал к сараю и дернул дверь. Дверь была заперта изнутри. Я стал звать брата, он не отзывался. Я бросился в дом, взял у печки кочергу и бегом назад к сараю. Выломал дверь. Влетел в сарай.
Брат сидел на каком-то ящике в парадной милицейской форме, пьяный в дрыбаган! В одной руке сигарета, а в другой служебный табельный «Макаров». Голова опущена горько вниз, из глаз по носу текут слезы и падают на начищенные до блеска туфли.

— Ты чего? А? – Тихо позвал я брата и испугано замер. Не дышу от страха.

Брат поднял голову и пьяно посмотрел на меня, прищурился, видимо я двоился у него в глазах! Со мной такое было, когда обмывал рождение дочки. Иду по дороге и вдруг их стало две. Я смотрю на шагающего рядом друга и говорю ему, что тут две дороги? По какой идти? Друг остановился, подумал и сказал, чтобы я закрыл один глаз. Я послушно закрыл глаз. Друг спросил: ну как? Одна — ответил я другу. – Вот по ней и иди. Но речь тут не обо мне.

— Ты зачем тут? – спросил брат.
— Я соскучился и вот… приехал.
— А теперь уезжай. – устало как-то выдохнул мой старший брат и уронил голову на грудь.

Я тихо вдоль стеночки прокрался к ящику и сел напротив брата. Молчим.

— Вот, братишка, видишь, как, сучье время настало. Не нужны больше честные менты.

Я понимаю, что должен что-то сказать в ответ, но язык словно к нёбу прирос! В голове сумбур, лихорадка, горячка, мысли путаются, скачут, и ни одного внятного слова!

— Так что братишка, ты езжай домой, а я тут… посижу еще.
— Никуда я не поеду! – чуть не закричал я.
— Эй, ты чего? – брат уставился на меня, — плачешь что ли?
— А сам-то?! – огрызнулся я.
— Мне можно, мне очень тяжело. Невыносимо.
— А мне легко что ли? А отцу, а маме? А как им будет больно, когда ты тут себе мозги вынесешь! Ты о родителях подумал!
— Подумал, поэтому и сижу пока, а не вышиб мозги уже.
— Ты отцу нужен и маме, и мне! Я люблю тебя и всю жизнь любил! Я всю жизнь хотел быть на тебя похожим!
— И сейчас? – усмехнулся брат и отложил пистолет в сторонку. Полез в карман за спичками. Закурил новую сигарету. Бросил мне пачку. Я тоже закурил. – Пить будешь?
— Нет.
— А я буду. – брат налил остатки водки в пиалу. Ну точно как Верещагин из фильма «Белое солнце пустыни». Брат выпил водку и закусил сигаретной затяжкой. – Ну так как?
— Что как?
— И сейчас хочешь быть на меня похожим?
— Сейчас нет.
— И правильно. Я слабак!
— Ты мудак, — вырвалось у меня, — а не слабак!
— Ты, заткнись, щенок. Я твой старший брат и могу тебе по жопе надавать. – усмехнулся брат и уставился на свои туфли. Умолк. Я тоже молчал.