#45 (Глава 45)

За столом она все же долго еще сокрушалась о том, что брат оставил службу в милиции. Мама не знала, что брату просто поставили в милиции условие: или как все «стрижешь» уголовников и коммерсантов, или вон из милиции. Брат было заупрямился, но тут же его подставили со взяткой. Еле отвертелся. И понял, что выхода нет. Решил застрелиться, но тут подоспел его друг Витя, который вправил ему мозги и направил энергию и ум брата на новые рельсы рыночной экономики.
А что касается меня, то я уже учился на юридическом в торговом институте, но приуныл на третьем курсе, понял, что совсем не мое, и я теряю время. А время это невосполнимый, как все понимают дар и тратить его на глупости и тщету нельзя. И бросил юридический, решил взять паузу в учебе. Надо было заглянуть в себя и понять, кто я? Детская мечта стать лесником растворилась в дымке далеко оставленного позади детства. Я стоял на перепутье. Смотрел по сторонам, и пока топтался на месте, брат предложил войти к нему в бизнес и помочь ему в его делах. Я вежливо отказался, тем более, что и отец сказал, что это плохая идея. Нельзя друзьям, и уж тем более родным братьям вести дела вместе. Деньги не любят дружбу. Деньги требуют хладнокровного расчета и не прощают ошибок.
Я открыл свою брокерскую контору. Ирония судьбы. Свою контору я открыл на том самом заводе, где мои родители проработали всю жизнь. И когда мне предложили на выбор любой кабинет, я выбрал кабинет отца. Войдя в кабинет я тут же узнал знакомый запах сигарет. Мне казалось, что отец только что вышел из кабинета. Сидя за его столом, я то и дело поглядывал на дверь и казалось, что он сейчас войдет и улыбнется мне так своей фирменной улыбкой. Глаза теплеют, уголки губ ползут вверх и он словно весь лучится теплом. Я обожал улыбку отца. Жаль, что он улыбался не так часто.
Я продал свой «москвич». На вырученные деньги купил компьютер, факс, справочник предприятий СССР и стал обзванивать страницу за страницей. Работы было непочатый край! Союз в судорогах умер. Каждая республика объявила о выходе из СССР и стала праздновать свою независимость. Все тут же придумали себе гимны, флаги, и собственные денежные знаки. Когда праздничный угар испарился и наступили будни, все поняли, что погорячились слегка. Все предприятия были так или иначе связаны друг с другом, а вот теперь брать за свою продукцию чужую валюту никто не захотел. И тут стали появляться, как грибы такие конторки под тип моей. Я прокручивал сделки, где в цепочке было иной раз до десяти предприятий, которые находилось от Камчатки до Туркмении! И в итоге на мой счет падала та или иная сумма в долларах. Не скажу что мое предприятие процветало, но и не бедствовало…

… огромный восточный базар. Под длинными навесами есть все чего душе угодно. И если Вас не обокрали, если Вы еще не падаете под тяжестью дынь, арбузов и других покупок, то дойдя до конца этих нескончаемых орущих на все голоса и наречия рядов, вырвавшись из базарного плена, Вы окажетесь на маленькой базарной площади, где одиноко стоит лавка обувщика. Эта лавка напоминает своей одинокой странностью маленький островок, окруженный океаном.
У этой лавки изо дня в день на самодельном табурете сидит старый еврей. Это мой дед Иосиф, который сапожник. Эту лавку он сколотил собственноручно в сорок седьмом. С тех пор, каждый день, кроме Шабата, он тут. К нему можно подойти за советом, можно отремонтировать обувку или заказать по ноге новую. Обувь получится такой, что и в Италии не смогут ничего подобного сделать. К деду подходили и простые люди и подкатывали на черных «волгах». Но и с теми и другими дед всегда был подчеркнуто вежлив и почтителен. У деда никогда не было плохих или хороших, злых или добрых. Были просто люди, которых надо уважать ведь все они потомки Ноаха, а Ноах и все его потомки — все по Образу и Подобию.
Весь рынок любил Иосифа. И побаивался его жену, которая иной раз заходила на рынок за покупками. И люди обратили внимание на одну закономерность. Если Малка в хорошем настроении, то у них торговля весь день бойкая, с хорошей прибылью, а если Малка хмурится – можно смело закрывать свою лавку и идти домой пить чай. Поэтому Малку побаивались и вместе с тем заискивали перед ней. Малка же почти всегда хмурилась. Смотрела горячо так из-под своих черных бровей на человека, будто дырку в нем прожечь хотела. Вот Малка купит все что ей не достает в ее хозяйстве, идет-ворчит, что дорого все! Совсем совесть потеряли, но подойдя к своему Иосифу, она улыбается, останавливается не дойдя пары метров и смотрит в глаза Иосифу, словно ждет от него разрешения подойти. Иосиф ей кивает и она тут же к нему, в лавку ставит сумки, выносит из лавки второй табурет и садится по другую сторону двери. Отдышится от жары, утрет пот со лба краем платка, переведет дух и выдохнет устало.

— Ох, Господи, жарит-то как!
— Не поминай имя Всевышнего всуе, Малка. Не хорошо это.
— Прости, вырвалось.

Малка виновато улыбнется Иосифу. Тот вздохнет и снова уставится в пол.

— Снова эти приходили. Тебя искали. – вкрадчиво начинает Малка.
— Кто эти? – спрашивает Иосиф, но о ком речь и сам знает. Просто ему надо пару секунд, чтобы найти нужные слова.
— Ну евреи эти.
— Понятно.
— Вот же упрямые! Ты же им сто раз уже говорил, а они снова идут и идут к нам! Все не отстанут никак!

Малка умолкает и смотрит на Иосифа, ждет его реакцию. Тот смотрит в пол, упрямо поджал губы.

— Иосиф, душа моя, а может все-таки с ними? В Израиле будешь молиться сколько душе угодно, да не где-нибудь, а у Стены Храма.
— Храма нет, Малка.
— Но стена-то есть!
— И Израиль это просто страна, ничем не лучше этой.
— Как же! Там все свободные! А тут!
— И тут теперь не расстреливают и не сажают. Можно даже в синагогу ходить.
— Ох, упрямый ты!
— Нет тут упрямства, Малка. Сказано, что всех соберет Господь. И будет отстроен Храм заново. А пока это просто … воля людей. Но не Всевышнего.
— И что теперь, ждать?
— Ждать.
— Я Иосиф не за себя, я за тебя прошу. Ты чужой тут. Сидишь тут в ермолке своей. Ты знаешь, что тобой детей пугают. Мол, придет старый еврей и …
— А дети подрастают, Малка, идут на меня посмотреть и видят, что я не страшный. Так что нет. Я уже шел однажды в Израиль и не дошел.