Лебединое озеро (Глава 2)

Кажется, она родилась сразу «не такой» – то есть, сумасшедшей. Стоя на ободранных до мяса коленках, уткнувшись сопливым носом в кафельную стену и поджимая дрожащие пухлые губы-пельмешки, Мария пробовала молиться Богу и, то закрывала, то раскрывала музыкальную открытку, найденную в закутках антресоли. Кусочек картона c механической пищалкой быстренько был признан девочкой ценным артефактом. Втайне от всех она запиралась в уборной (метр на метр) – тренировалась подолгу задерживать дыхание и слушала мелодию из Лебединого озера. К пластинкам с классической музыкой у девочки не было прямого доступа, хотя такие экземпляры в домашней медиатеке точно имелись. Может быть, именно Чайковского не было, но нашелся бы Моцарт, Бетховен или Бах. Названия композиции Маша не знала, но не смотря на это, мотив достаточно впечатлил ее, с первых нот засел в недрах памяти и стал преследовать отовсюду: то случайно переключится волна радио, то в фильме промелькнет, то вот здесь на открытке из Таганрога, подписанной «Любимой племяшке Ирине». Вскоре Маша откроет в себе пристрастия и плотно «подсядет» на чудаковатую, на первый взгляд, эротизированную музыкальную группу Энигма. Из репертуара Энигма девочке особенно понравится песня Gravity of Love – с клипом в стиле кубриковской картины «С широко закрытыми глазами». Маша постелет клеенку, сбросит с себя бархатное платье, ляжет на холодный пол и, закрыв глаза, погрузится в небытие медитации – туда, где существует лишь фантазия.
What you need and everything you'll feel
Is just a question of the deal
In the eye of storm you'll see a lonely dove
The experience of survival is the key
To the gravity of love
Маша всегда осознавала, что она странная девочка. Лежа нагишом на клеенке, она покрывалась пупырчатыми мурашками – каждый волосок успешно пропускал электрический ток. Музыку она ставила проигрываться на максимальной громкости через колонки музыкального центра – домик у кладбища обладал роскошной привилегией за неимением нервных соседей. И вот, метр под Машей погреб с подгнившими полочками, на которых рядком теснятся стеклянные трехлитровые и полутора литровые банки с консервированными яблоками в компоте, солеными огурчиками, грибами, лечо, рядом стоит двадцатикилограммовый мешок картошки – все перечисленное, увиденное девочкой пару раз, было занесено в базу данных. К данным она подходила ответственно и с любопытством натуралиста – разрывала муравейники, чтобы посмотреть, как они устроены; рассматривала помет под увеличительным стеклом; собирала разные виды камней и растений. Поначалу Маша воспринимала мир экстрасенсорно, то есть, анемично – одушевляя даже тени и звуки. Материя была основой основ. Музыка же, скорее, открывала врата в иной, мистический и архетипичный мир культуры – волны и вибрации входили в симбиоз с внутренними ассоциациями. Маша отчетливо представляла – визуализировала музыку, не нотами, а сюрреалистичными видеоклипами.
Маша не представляла, как ей быть или не быть, как со спокойствием принять де-факто: люди меняют прически так же легкомысленно, как и свое настроение, и отношение к окружающим. Стоит кому-то, по ту сторону экрана, положить трубку телефона, и вдруг, оказывается, звонил – «снова этот мудак». Маша не понимала массовой игры «в отношения», в любовь, ненависть и презрение, и как бы отчаянно родители не втягивали ее в психодраму – социальные игрища, как и кино на кассетах без названий, представлялись девочке проявлением крайней формы невежества, очевидной грубости, а то и вовсе… (Нет, Маша, нет.) Заблуждения, в высшей степени, идиотские и безнравственные, бесспорно. Они же навеивали робкий и мучительный страх перед лицом прискорбной серой действительности.
О чем все эти фильмы? О любви? Так стали бы люди, искренне любящие друг друга, вести себя как зверье, причиняя боль и обзываясь, так просто, ради какой-то постановочной забавы? Маше делалось невыносимо гадко – тело костенело, к лицу подступал румянец. Она терялась в догадках и не понимала, кого слушаться – папу и его пошленькие шутки про спаривание по Animal Planet или маму и ее серьезную историю про Чудотворца, по версии мамы, послав с Небес чудо-беременность. Что вообще требовалось от Маши, как от послушного ребенка – бояться Бога, стыдясь того, что видит и слышит вокруг, или смеяться, не имея ни малейшего понятия, почему должно быть смешно? Смеялась она более, чем старательно – надрывалась до боли в мышцах живота, а когда бросалась на пол кубарем, то родным даже страшновато и неловко становилось от настолько экзальтированной реакции.
Машу встревожило, что она слишком рано разгадала заветную тайну всего человеческого рода. Иногда ей хотелось подойти к маме и признаться, что она все знает: люди договорились притворяться, что любят, а, по факту, они мучают и истязают друг друга всевозможными способами. Но ей бы – малявке, никто не поверил.
Маша была не из робкого десятка, и нередко без зазрения совести, скрестив ручонки на груди и задрав нос, высказывала личное мнение, и впоследствии, получала профилактическую затрещину или воспитательную оплеуху. Ей бы следовало поучиться «женской» хитрости у мамы и внимательнее слушать сказки перед сном, но, противясь всему иррациональному и нелогичному, она демонстративно затыкала уши пальцами.
Врожденный скептицизм – не лучший товарищ для детских игр. Оставаясь с этим, словом, глухонемым товарищем наедине, девочке никак не удавалась унять внутренний диалог, а порой – самую настоящую истерику. Что значит: вести себя хорошо? И почему вести себя естественно можно лишь тогда, когда у обоих родителей отпуск? Несомненно, хотелось понять этих непоследовательных людей, чтобы реже разочаровывать их, реже попадать в неприятные ситуации. В итоге, с пониманием у Маши не сложилось – выработалась тактика избегания, укоренилось недоверие и хроническое чувство, которое, как позже выяснилось, взрослые называют меланхолией. Правда, со стороны защитная тактика походила на холодность.
– Вся жизнь — сплошной театр,– не без пафоса, говорила ей мама, и была права. Маскарад кончается только с объявлением Маски Красной Смерти. Мама поправляла разошедшуюся молнию платья на детской спине,– ровно стой! Ровно! Не двигайся, а то защемит кожу. Будешь снова реветь. Сто-о-ой, я кому сказала! Иш, гусыня! Иш, гусы-ыня! Пошипи ещё, пошипи.
На словах и не описать, насколько сильно родители любили Машу – их чувства сочетались комбинацией выборочных оккультных и христианских убеждений, что так же не способствовало предугадыванию их бессистемных эмоций. Появлялось все больше роковых вопросов, а главное: зачем рождаться, чтобы умереть? Оксюморон? Постановка вопроса сначала кажется неверной, если только вы не готовитесь к загробной жизни с египетским трепетом.
Маша стояла молча, обхватив ладонями острые локотки, и сомнабулически покачивалась из стороны в сторону. По пузатенькому телевизору тем временем шел сериал Друзья, который был непонятен и не интересен ни маме, ни девочке. Какие там друзья в 90-ых? Мама взахлёб читала дамские романчики в мягких переплетах и с упоением следила за развитием сюжета Санта-Барбары. Маше перепали блатные кассеты с мультфильмами (как и все прочее из вещей), черт пойми, откуда взятыми. И именно мультфильмы полагалось смотреть девочкам ее возраста. Гадкий утёнок из сказки Андерсена опечаливал девочку с каждым пересмотром всё сильнее; она невольно ассоциировала себя с главным героем и в конце всегда плакала от распирающей гордости за одинокого выродка. Маша реалистично оценивала свое положение и прекрасно понимала, что с ней подобной метаморфозы в ближайшем поселке априори не случится, ибо – excludi. Она была всего лишь смешным существом, воплощавшим в одном лице аспергеровскую неуклюжесть и декадентскую грацию – в бордовом платье, белых гольфах, черных лаковых сапожках и черной кожаной куртке, с карманами, подзавязку набитыми камнями.