Посещение

I
Ключ совершил два оборота, и дверь открылась, обнажив ряд каменных ступенек, ведущих в полумрак. Я начал медленно спускаться, осторожно нащупывая каждый шаг.
Невидимая дверь была найдена мной совершенно случайно неделю назад. Я пытался уместить два огромных грязных чемодана очередных постояльцев в крошечном лифте, рассчитанном на двух человек; и, когда лифт наконец отправился, мой взгляд упал на круглую дверную ручку с замком, торчащую из глухой стены. Я работал в этом отеле уже несколько лет и, казалось, знал наизусть каждый угол; но эта странная ручка ни разу не попадалась мне на глаза.
Я не раз пытался расспросить коллег по отелю о таинственной ручке, но, как оказалось, никто из них даже не знал о её существовании. Более того, ручка то и дело исчезала, из-за чего многие посмеивались надо мной, восприняв мои расспросы как глупую шутку.
Темнота становилась всё гуще; в мой нос ударил отвратительный запах гнили. Идти было практически невозможно, и я решил вернуться, чтобы взять фонарь и прийти в другое время, когда моё отсутствие на рабочем месте не будет так заметно.
Поднявшись и тихо закрыв дверь, я вернулся за свою стойку. К счастью, за время моего отсутствия не прибыло ни одного гостя. Йоханна; моя единственная коллега, работавшая в тот день; продолжала суетиться в небольшом закутке, который мы называли рестораном; убирая посуду после завтрака.
Если и было что-то, что заставляло меня любить этот небольшой отель, то это, безусловно, его исключительное внутреннее убранство, к которому очень тщательно относился директор. Неотъемлемой частью интерьера были обрамлённые в тонике рамки чёрно-белые фотографии, обложки старых журналов и безумные картины, изображавшие самые нелепые сюжеты; старинные вещи, обожаемые и коллекционируемые директором; зеркала, висевшие на каждом углу. Главными цветами были чёрный, красный и белый. Всё было невзрачно вычурно и прекрасно.
Йоханна, расправившись с посудой, поспешила сообщить мне, что звонил директор и просил заменить фотографии, висевшие над стойкой администратора, на новую картину. Я почти не слушал, будучи слишком занятым рассматриванием её платья. Сегодня она была в алом, но мне она больше нравилась в чёрном. Йоханна продолжала говорить, и из всего её рассказа я понял только, что директор будет отсутствовать несколько дней на рабочем месте, что показалось мне очень странным: он никогда не делал для себя выходных за очень редким исключением. Также она спросила меня, не видел ли я чету Прело: несколько дней назад они покинули номер, забронированный только до полудня следующего дня, и до сих пор не вернулись. Супруги оставили в номере всё, взяв с собой только один, полупустой, судя по количеству оставленных вещей, чемодан. Я ответил, что никого не видел; и мы принялись за фотографии.
Когда работа была закончена; я заверил Йоханну, что она может пораньше уйти домой и что я присмотрю за отелем: гостей было немного и не было никакой нужды в двух сотрудниках. Она не стала долго упираться и оставила меня полном одиночестве. Я очень надеялся, что этим вечером ручка не исчезнет и я смогу наконец узнать, какую тайну скрывает эта невидимая дверь.
День пролетел, как секунда.
Вечером, когда большинство гостей вернулись в свои номера, я отправился в крошечный кабинет директора, где он держал свою связку ключей; среди которых был отпирающий таинственный замок ключ. Когда ручка была впервые найдена мной, я сразу же подумал о директорской связке ключей, и был ничуть не удивлён, когда среди горстки ключей нашёлся подходящий. Директор совсем не заботился о сохранности ключей и беспечно оставлял их на столе в кабинете, чем я не мог не воспользоваться.
Взяв ключи, я отправился к ручке, но какой-то необъяснимый импульс заставил меня взглянуть на огромную картину, заменившую сегодня фотографии над моей стойкой. Только в тот момент я потрудился разглядеть её: картина изображала шестикрылого серафима над пустошью. На секунду мне показалось, будто крылья серафима движутся. Я совсем не хотел думать об этом и поспешил к своему замку.
К счастью, ручка осталась на месте; и я, захватив фонарь, начал спускаться по уже знакомым ступеням. Запах гнили, казалось, только усилился с моего прошлого посещения; но мой бессмысленный интерес не давал мне покоя и заставлял идти дальше.
Наконец бесконечный ряд ступеней привёл меня к узкому тоннелю, который был таким низким, что мне приходилось сгибаться в три погибели, но, к счастью, он быстро привёл меня к огромному просторному залу, освещённому редкими лампочками, свисавшими на проводах с потолка.
Смрадный запах стал совершенно невыносимым, и мне уже хотелось поскорее взглянуть на его источник. Я принялся бессмысленно бродить по, как мне казалось, пустому залу и не сразу догадался осветить фонариком пол, а когда кружок света упал мне под ноги, я увидел живописные кровавые разводы и чьи-то грязные следы. Должно быть, кто-то, прилагая немало усилий, тащил по полу свою жертву, и мне, само собой, хотелось взглянуть неё. Тишину нарушали только мои шаги, и я надеялся, что мне не придётся встретиться с теми неприятностями, с которыми встретился кто-то очень несчастный, чья запёкшаяся кровь украшала мой путь.
Следы наконец привели меня к захватывающему зрелищу. На огромном кресте, закреплённом посреди зала, было распято тело, щедро обмотанное скотчем и обвязанное множеством разноцветных подарочных лент. Скотча было так много, что увидеть лицо несчастного, как впрочем любую другую часть тела, не представлялось возможным. Побродив немного вокруг креста, я нашёл чемодан, казавшийся мне знакомым. Должно быть, это был один из чемоданов, принадлежащих чете Прело: именно его я отправлял на лифте в тот день, когда обнаружил ручку. Замок, к счастью был сломан, и я без труда открыл чемодан, где обнаружил скальпель и обритую голову, которая когда-то красовалась на плечах госпожи Прело. Мне было крайне интересно, кому принадлежало распятое тело. Работая найденным скальпелем, я начал освобождать труп несчастного от покрывавших его слоёв скотча и подарочной ленты. Оказалось, туловище, испещрённое бесчисленными колотыми ранениями и принадлежавшее, как я мог заключить, госпоже Прело; вершила голова манекена.
Терпеть смрадный запах было невозможно, и я с сожалением направился к выходу.
Подойдя к ступеням, я услышал крики и знакомые голоса вдалеке, доносившиеся, как мне казалось, из тоннеля. С каждой секундой они становились всё сильнее и сильнее, и я смог уловить обрывок диалога.
— Он найдёт тебя. Он уже в пути. Скорее всего, он уже близко. – произнёс дрожащий голос.
— Кто? Кто уже близко?
— Серафим.
— Он не достанет меня!
Я бежал наверх по ступеням так быстро, как мог.
Я вернулся на своё рабочее место и с нетерпением ждал, когда на замену мне придёт Реми, мой друг, который с недавних пор работал в отеле. Когда он наконец пришёл, мы обменялись приветствиями; и я побрёл домой.
Увиденное и услышанное не давало мне заснуть всю ночь.
Придя утром на работу, я нашёл Реми в плачевном состоянии. Его глаза были стеклянными от ужаса, он пытался мне что-то сказать, но так и не смог выдавить из себя ни единого звука, а только указывал пальцем на картину, висевшую над стойкой администратора; и, когда я бросил на неё неосторожный взгляд, я заметил, что серафим исчез с холста. Реми не унимался и, схватив меня за руку, отвёл к проклятой ручке.
Я схватил директорскую связку ключей и скрылся за дверью.
Я оказался в просторной, пахнущей агаровым маслом, комнате. У входа лежали крошечный кит и окунь, чуть поодаль спали белый медведь и овца, а под потолком кружилась летучая мышь. В углу стояла неприбранная кровать; рядом с ней стол, шкаф и небольшая ель, росшая прямо из выкрашенных в серый цвет досок, которыми был устлан пол.
Я услышал голос:«Добро пожаловать. Это спальня мастера. Здесь стоит провести ночь».
Не успел я пройти и двух шагов, как мои ноги подкосились и моим телом овладел сон.
Я проснулся в своей комнате посреди ночи от звонка. Это была Йоханна, сообщившая мне сквозь слёзы, что изувеченное, покрытое огромными белыми перьями тело господина Прело было найдено под кроватью в его номере. Слёзы не дали ей больше сказать ни слова, и она бросила трубку.

II
Подарок необыкновенной красоты ожидал меня на моём письменном столе тем утром.
На тонкой нити, прикреплённой к ржавому гвоздику, вбитому над моим письменным столом; висела крошечная мёртвая птица. Нить была аккуратно привязана к одной её лапке, отчего тщедушное, застывшее в нелепой позе тельце — смерть, должно быть, застала птицу в самый неожиданный момент – казалось ещё более жалким. Подле неё лежала ещё одна птица – более живописная, с красной грудкой; лапки которой были немощно согнуты. Натюрморт завершали: веточка смородины, густо покрытая алыми ягодами и, казалось, сорванная несколько минут назад; бабочка шоколадница с истёртыми крыльями и несколько мух.
Будучи ребёнком, я любил ловить бабочек и, прошептав им желание, отпускать.
Что бы я мог пожелать? Может, мне стоило бы пожелать, чтобы моё расшатанное – как психическое, так и физическое — здоровье улучшилось? Или стоит пожелать чего-то более абстрактного, почти недостижимого? Может, счастье, любовь, утешение, признание, прощение, спокойствие или, по крайнеё мере, пара лишних грошей в кармане – на меньшее я не согласен! Лучше свести этот вопрос к более общему.
Итак, стоит ли мне загадывать желание, а если загадывать, то какое? Я загадаю любовь и буду жалеть, что не попросил утешение. Я попрошу утешение и буду жалеть, что на загадал любовь. Может, пожелать счастья? И тогда, может, у меня будет и любовь, и утешение, и здоровье, и все, что можно пожелать; а скорее всего, не будет и вовсе ничего. Я не хочу торговаться.
В конце концов, что значит загадать желание? Признаю ли я, загадывая желание, свою несостоятельность и никчемность или, на худой конец, невозможность получить то, что я желаю? Что если этим я и вовсе признаю свою зависимость от объекта желания? А если я и признаю это, то устанавливаю ли я между собой и всеми мыслимыми объектами связи? Порочные, бесполезные, приводящие к неотвратимым, калечащим всю жизнь последствиям.
Я загадаю желание и буду сожалеть об этом. Я не загадаю желание и буду сожалеть об этом таким же образом. В сущности, нет совершенно никакой разницы.
Бабочка улетела через распахнутое окно.
Единственное окно моей убогой мансарды. Не помню, чтобы я открывал его. Должно быть, это сделал кто-то, кто подбросил мне мёртвых птиц. Но кто это мог быть и зачем он потревожил меня? Может, это тот, кого я вижу в своих безумных снах? Может, это мастер навестил меня и оставил птиц в качестве приглашения на ещё одну ночь? Нет, я больше не приближусь ни на шаг к его спальне. Я бы скорее предпочёл всю жизнь провести в том зале рядом с гниющим телом госпожи Прело.
Если это мастер, то как он нашёл меня? Как он забрался на мою мансарду? Неужели через окно? Неужели мне придётся заколотить его, лишив себя этих редких мгновений, когда я любуюсь ночными пейзажами? Возможно, я всё выдумал. Возможно, мастер всё ещё здесь. Возможно, мастер ещё близко. Я выглянул в окно, заглянул под кровать, обсмотрел все уголки своего жилища и, наконец, открыл шкаф, в котором самым аккуратным образом были развешаны мои кожи.
Мои кожи – единственный источник моего комфорта. Я делаю всё возможное, чтобы сохранить их в самом лучшем состоянии. У меня есть кожи для самых разных случаев. Две я ношу постоянно. Две я надеваю только для встреч с самыми близкими. И последнюю, мою любимую, я ношу только дома, когда никто не может меня видеть; и стараюсь никому её не показывать. К несчастью, именно с ней в последнее время происходят странные вещи. Она то покрывается морщинами, то шрамами; иногда и вовсе рвётся.
Было прекрасное утро, отчего мне ещё меньше хотелось идти на работу, куда, скорее всего, уже наведались полицейские. Я решил пройти через парк, где любил, будучи ребёнком, гулять. Я часто прятался в небольшом шкафу, в котором было проделано небольшое отверстие; и я мог наблюдать, как другие дети играют; не рискуя быть замеченным и затравленным. Тем утром мой шкаф стоял на прежнем месте, напоминая мне о, возможно, лучших, гораздо более счастливых временах. Я залез внутрь и уставился в отверстие, которое казалось мне в детстве иллюминатором на каком-нибудь фантастическом корабле.
Казалось, с годами ничего не изменилось. Всё те же деревья с огненными листьями, всё та же трава, всё то же небо, всё те же прохожие, всё те же беззаботно играющие дети, и, казалось, даже продавец шариков был тот же. Помню, в один день здесь за считанные секунды вырос огромный дуб, излучавший странное свечение. Каждый человек, на которого падала хотя бы единственная частица этого света, становился в одночасье счастливым и беззаботным, отчего дуб стал пользоваться большой популярностью. Благодатное свечение так сказалось на жизни нашего города, что мэр официально провозгласил «Хорошие времена». Никто не мог ожидать, что через семь дней дуб с треском упадёт и «Хорошие времена» закончатся. На месте, где рос дуб, был построен мемориал, напоминавший горожанам о потерянном счастье.
Воспоминания роились в моей голове, и я почувствовал слезу на своей щеке.
Выбравшись из шкафа, я продолжил свой путь. Только подойдя к выходу, я обнаружил, что парк окружён траншеями, украшенными цветами и заваленными брошенным оружием.

III
Отчего листья каштанов опадают так рано? Отчего эти продолговато-овальные чешуйки так стремятся упасть на грязный тротуар, рискуя быть затоптанными и унесёнными ветром в неизвестном направлении?
Я люблю гулять вечером по набережной и; если удача улыбается мне, то я нахожу совершенно свободную скамейку, сажусь на самом краю и разглядываю редких прохожих. Я люблю вглядываться в их лица, часто озабоченные и часто беззаботные.
Иногда я имею счастье разговаривать с королевой ящериц, которая выползает из своего убежища ближе к полуночи. Вдоволь нагулявшись в полном одиночестве, она садится на моё плечо и нашёптывает мне безумные вещи до тех пор, пока багряный диск не покажется на небе и пока прохожие не превратятся в бесформенные силуэты.
Аморфные силуэты, однако, быстро приобретают форму простейших фигур. Превратившись в квадрат, треугольник или вовсе в точку, они продолжают свои бессмысленные скитания. Фигуры гроздьями зависают в нескольких метрах над поверхностью воды, и, кажется, находиться рядом с водой – большое для них удовольствие. Но как только на небе появляется диск, всё исчезает.
Королева ящериц любит наблюдать за фигурами. Часто она усыпляет меня рассказами о Медной Горе и о своих подданных, общества которых она не может долго терпеть. Возможно, стремление королевы сбежать из умбиликальной скорлупы не является единственной причиной её полуночных прогулок по набережной.
Её демонические зелёные глаза беспрерывно суетятся, будто в поисках чего-то. Её пурпурная чешуя изредка меняет цвет, становясь то синей, то красной, то зелёной.
Каждую ночь она дарит мне свой хвост, пристально смотрит в мои глаза и исчезает, оставляя меня во власти непонятного чувства. Я долго стою на пустой набережной, глядя на небо, и, когда холод уже добирается до моих костей, иду домой по усеянному каштановыми листьями тротуару.

IV
Траншеи произвели на меня странное впечатление, и я, должно быть, провёл в забытьи несколько мгновений, рассматривая их мутные очертания. Брошенное оружие нежилось в тёплых солнечных лучах и выглядело абсурдно на фоне украшавших траншею цветов: некоторые из них были собраны в пошлые букеты, но в большинстве своём лежали беспорядочно. Следов боя не было видно, хотя мне бы очень хотелось на них полюбоваться. Я стоял на самом краю траншеи и уже подумывал прыгнуть в неё, но кто-то, будто прочитав мои мысли и узнав о моём желании, решил тут же исполнить его: кто-то, приложив немало усилий, толкнул меня, и я далеко не самым удачным образом приземлился на дне рва, изрядно испачкавшись в грязи; хотя цветочный ковёр несколько смягчил моё падение.
Я не мог и совершенно не хотел вставать. Кто меня толкнул? В тот момент я даже не хотел думать об этом. Я лежал, наслаждаясь солнцем, цветами и грязью. На дне траншеи всё было пронизано необычайным спокойствием, тишиной и цветочными ароматами. Только оружие уродовало пейзаж. Вокруг меня были щедро рассыпаны магазины, заряженные младенческими пальцами и пальцами детей постарше: калибр я затруднялся определить.
Отчего на моей руке всего пять пальцев? Будь их шесть или семь, я бы пожертвовал парочку. Из моих пальцев вышли бы прекрасные патроны. Мне было бы очень приятно думать, что один из них прошёл сквозь глазницу или коленную чашечку врага, учинив ему множество страданий и, возможно, решив исход битвы.
Облака неторопливо плыли по небу, как мысли в моём сознании; и я находился в самом прекрасном расположении духа.

V
Отель был покрыт пустотой. Не было ни единого гостя, ни единого члена персонала – никого. Я постучал в дверь каждого номера, обошёл все этажи и не увидел никаких следов человеческого присутствия, будто никто никогда и не жил в этих алых стенах. Я надеялся, что кто-нибудь оставит хотя бы записку на стойке администратора, но тщетно.
Ангел, изображённый на проклятой картине, приобрёл новый облик: от крыльев не осталось и следа. Фантасмагорчиное непропорциональное человекоподобное существо в одежде из пёстрых лоскутков, занимало почти всё пространство холста и, может быть, его уродливая гримаса и странная поза должны были означать, что оно смеётся.
Глаза стоящей у лифта гротескной статуи, изображавшей держащего фонарь мальчика, были перевязаны шёлковой алой лентой. Мне показалось, что губы статуи движутся, и когда я снял повязку, мальчик сказал дрожащим голосом:«В номере господина Прело беспорядок». Я попытался расспросить статую о произошедшем, но мальчик был так потрясён, что не мог ничего произнести; и только повторил шёпотом свою заученную фразу.
Меня это очень насторожило. Кто-то очень предусмотрительно завязал ребёнку глаза, запугал его до смерти и заставил говорить эти безумные вещи. Кто-то следит за мной. Кто-то хочет, чтобы я взял дубликат ключа и поднялся в комнату Прело. Кто-то оставил мёртвых птиц в моём доме. Кто-то столкнул меня в траншею.
Поддамся ли я? Если это мастер, то что я смогу предпринять? На мгновение мне показалось, что стоит позвонить директору и сообщить обо всём или, по крайней мере, наведаться к жителям соседних домов и расспросить их; но тогда зачем кто-то стал бы освобождать отель? Неужели я стану портить этот хорошо поставленный спектакль? Возможно, кто-то предусмотрел всё; и теперь я не смогу ни позвонить, ни выйти из отеля.
Я взял дубликат ключа от номера Прело и стал подниматься по лестнице. Подойдя к двери, я почувствовал манящий запах агарового масла. Я был готов к худшему, но в комнате не было ничего, что могло бы представлять какую-либо опасность. Более того, я обыскал всё и не нашёл ничего интересного – за исключением трупа господина Прело, который по какой-то причине не был убран.
Никаких следов перьев, о которых говорила Йоханна, не было видно, но тело и без них выглядело впечатляюще. Оно находилось в неестественном положении, пальцы были сломаны, челюсть вывихнута, живот украшали колотые ранения. Мне показалось, будто что-то шевелится под окровавленной рубашкой; и, расстегнув её, я обнаружил, что крошечные ящерицы, гроздьями облепив труп, слизывают мясистыми языками свежую кровь, суетятся и забираются в глубокие раны, чтобы через несколько мгновений вылезти наружу, изрядно испачкав чешую кровью, и продолжить работу. Должно быть, смерть нашла господина Прело совсем недавно – кровь ещё не запеклась и трупное окоченение было не так ярко выражено, как можно было ожидать.
Во рту несчастного виднелся подмоченный слюной скомканный клочок бумаги. Я аккуратно извлёк его и, несмотря на кляксы, смог разобрать угловатый почерк:«Лиза! Я не могу больше выполнять условия договора. Эрнст уже ищет нас. Последствия могут быть ужасными, если ты не доберёшься до Счастливого Холма к завтрашнему вечеру. Ив предупреждён: он будет ждать тебя у базилики сегодня в полночь». Дальше шла неразборчивая подпись, и рядом было выведено имя: Макс.
Я едва ли мог оценить ценность письма в ту минуту; но я нашёл нужным сохранить его у себя. Когда я уже готов был покинуть номер, где-то очень близко раздался странный стук, похожий на цокот копыт. Монотонный, вибрирующий, извращённый, сводящий с ума стук.

VI
Йоханна была необычайно стеклянной в ту ночь. Липкие умбиликальные цепи ещё не сковывали нас, и мы лежали вместе, одержимо, с искажёнными лицами; зарываясь друг в друга, как сумасшедшие, роющиеся в земле собаки. Наш долг – искать; и мы, выбившись из сил, пробегали языками друг другу по лицу в надежде высечь последние толики счастья.
Мы были блистательными актерами. Наши роли всегда были скрыты тусклыми облаками, но публика обожала нас до такой степени, что когда в театре случился пожар, и мы вышли на сцену в клоунских костюмах, чтобы сообщить об этом, зал разразился металлическими аплодисментами. Мы взмолились и повторили ещё раз, но тщетно: толпа обезумела. Пылал театр, и наши тела пылали в ту ночь.
Но нашли ли мы то, что искали?
Мы осушили колодец утешения до дна, черпая грязную воду ласковыми руками; но мы не могли напиться. Нас мучила жажда: жажду утешения невозможно утолить. Мы вспоминали то, на что нам следовало надеяться, и надеялись на то, что нам следовало вспоминать.
Я писал её имя на алых листьях, которые целовали наши шеи одинокими ночами. Птицы, увидев нас, сливались с небом, орошая растрескавшуюся землю невесомыми перьями.
Холодная мертвенно бледная плита напоминает о хороших днях. Дети беззаботно играют в парке, и я беззаботно смотрю на них сквозь отверстие в комоде. Я видел, как упал дуб. Я видел его высохший труп, изъеденный ящерицами. Я видел, как жадно они поглощали зловонную жидкость, наполнявшую немощные ветви. Отчего люди становились такими прозрачными вблизи этого дерева? Мне лучше вернуться обратно в свой комод.

VII
Знаете ли Вы, какой цвет имеют ночи в городе Л.? Дайте мне руку: я устал уже одиноко сидеть на холодной скамейке, а без посторонней помощи я не смогу подняться. Позвольте мне прогуляться с Вами: я покажу неизвестные красоты Л.
Успели ли Вы уже заметить, что ночь обволакивает Л. слишком рано и холод стелется под ногами уставших прохожих с самого утра? Несмотря на это, Л. представляет большой интерес для туристов: едва ли я могу представить себе, какая невидимая рука заставляет людей тратить время на изучение такого захолустья.
Давно я не видел здесь вечера, который мог бы по своей красоте сравниться с этим. Вечером жители Л. любят сидеть на террасах кафе, долго, по крошечным глоткам пить вино и громко разговаривать. Давайте возьмём немного правее: находиться на виду у пирующей толпы — пытка для меня. Не смотрите в их сторону; можете быть уверены: они уже обсуждают нас.
Я хочу показать Вам улицу, полуночные прогулки по которой являются для меня не только колоссальным, но и единственным удовольствием. Это удивительная улица, на которой находятся две главных достопримечательности, одна из которых уже очень скоро откроется нашему взору.
Что Вы чувствуете, когда смотрите на эту базилику? Чувствуете ли вы себя одинокой ничтожной ящерицей, ищущей что-то в сточных водах?
Если бы Вы навестили Л. пару недель назад и если бы для прогулки мы выбрали бы ранний час, то мы бы обязательно застали здесь старого художника. Старик Ив всегда сидел здесь, продавая за бесценок свои творения и сделанные на скорую руку шаржи. Пару дней назад его сдобренное песком тело было найдено неподалёку от его дома. Точно неизвестно, отчего умер Ив: должно быть, сердце уже не выдержало возложенных на него нагрузок, но тогда как и зачем песок мог густым слоем покрыть тело и набиться в рот старика?
Не будем так долго задерживаться здесь: в такой час Вы всё равно не сможете в полной мере насладиться искусными витражами базилики.
Мы почти пришли. Видите ли Вы вдалеке мрачные очертания неухоженного здания с зарешеченными окнами? Это хоспис «Счастливый Холм».
Хоспис плачет. Его сердце сжимается от боли.
Что Вы чувствуете, когда смотрите на эти рыдающие решётки?
Не удивляйтесь, что я улыбаюсь. Я знаю: в один я проснусь в одиноких объятиях хосписа и услышу монотонный, вибрирующий, извращённый, сводящий с ума стук.