О любви в Иерусалиме

Люди изначально грешны — я считал. Каждый имеет как минимум по два греха, многие из которых проявляются еще в детстве. То, какие это грехи, определяет человеческий характер, твою личность. Например, ты совершенно нормален, когда твой грех – мелкое утаивание. Но тебе придется очень нелегко, если, скажем, это жадность, в паутине которой кнопка паузы заросла скользким слоем не высказанных вслух «Хочу». Не имеет никакого значения, как оценивать те или иные грехи. Абсолютно пустая затея – попытаться решить, кто из нас хуже. Все грешат, и я в безгрешных людей не верю.

Такие ленивые мысли ловят меня в дороге, и безмятежная дремота почти закрывает мои глаза, когда внезапно асфальт заканчивается. Колеса пропустили под собой длинную полосу острых камней, и меня встряхнуло на моем месте, насильно выдергивая из так и не родившегося сна. Повезло: автобан относительно чист, а солнце еще не успело войти в зенит и показать, как сильно оно любит нас, дневных путешественников.

Вскоре дорога снова стала гладкой и ровной, едва выделяясь на фоне серовато-желтоватого песка, но сна больше не было.

С машиной тоже получилось удачно: в белом минивэне исправно работала система кондиционирования, в какой-то момент я даже почувствовал небольшой озноб. Цена выше, чем если бы мы воспользовались запыленным городским такси. Но выезжая из Тель-Авива мы синхронно решили, что заслуживаем немного комфорта после многомесячных передвижений на животном и национальном транспорте (верблюды, потом старые запыленные автобусы и маршрутки).
Женщина с переднего сидения повернулась, но она не смотрела на меня. Вместо этого в который раз поправила безвкусное золотое кольцо на мизинце и заговорила:
— Давайте познакомимся. Меня зовут… (Аманда? Амелия? Белинда? Анаконда? Я, правда, силился, но не запомнил ее имени).
Девушка, которая сидела рядом со мной, стала перечислять: Тайлер, Лин, Джейкоб. Нас трое. Тайлер и Лин встречаются, я пользуюсь ими как прикрытием от мифической угрозы инопланетян.

Она – классическая блондинка, он – прожженный еврей и чувствует себя здесь как дома. Я – Джейкоб; этому имени пять месяцев, американский паспорт во внутреннем кармане еще пуст, если не обращать внимания на отметки о регистрации и предупреждении о его смене, а также о въезде в страну. У меня пока ещё не появилось рвотных позывов по отношению к моей новой жизни.

— Я – Джейкоб, — уточнил я, чтобы не было дальнейших вопросов.
Но она не смотрела на меня, совсем.
— Значит, это Тайлер и Лин. Вы семья?
Из вопроса я делаю вывод, что все еще жив и не превратился в приведение, — ну, по крайней мере, она меня слышит – может быть, мне стоит этому порадоваться.

Вчера Тай с кровью у рта доказывал, что местные арабы не пропагандируют многоженство. Сейчас он больше в этом не уверен, но его спасла Лин, когда я откинулся назад и вернулся в прежнее расслабленное положение:
— Да, — подтвердила наша умница, — Джейкоб – мой брат.
Это «…коб» вышло у неё таким же неуверенным и помятым, как и парень, что сидел рядом с ней. Тайлер поцеловал ее повыше мочки уха. Я такой же брат ей, как он – будущий муж. Привычное каждому из нас «Джей» было задавлено на корню, и женщина с микрофоном, наконец, улыбнулась мне. Четкие симметричные ямочки на ее щеках. Между грудей скрылась рука на золотой цепочке. Из складок, перекрутившись, застряв в самом шикарном размере, выглядывала святая длань. Длань Удачи, это простой еврейский символизм. Черная кофточка плавно становилась прозрачной в центре, и я непроизвольно следил за тем, как Белинда-Анаконда ныряла ухоженными пальцами в зону декольте, поправляла безделушку и снова очаровательно улыбалась.

Я сказал, что у нее очень красивая улыбка. Она ответила – «Спасибо». Водитель затормозил на какой-то площади, это означало, что дальше нам придется добираться самостоятельно. Тай залепетал что-то на беглом иврите, Лин завозилась, пытаясь вытянуть из-под себя кусок бирюзового платка, а наш гид продолжила улыбаться, перекинув сумку куда-то за спину и удерживая ее за ручки. Кажется, что улыбка эта была пришита к красивым загорелым щекам.
В Израиле существует негласный закон безденежного рынка. Ты что-то для кого-то делаешь, кто-то делает что-то для тебя, и проблем нет. Когда ты продолжительное время отказываешься выказать ответную любезность, обнаруживаешь себя пеплом на местном безымянном кладбище. Мне почему-то кажется, что все эти их автоматы с глушителями и лица непричастных больше подходят убийцам, чем то, что мы видим в телевизоре. Таким людям несложно оборвать жизнь человека, они не называют это убийством. Новое слово в ваш словарь, одно из моих любимых – утилизация лишнего. Быстрое дело. Может быть это первая страна, в которой ценят людей по-настоящему. Мы въехали в Вифлеем; на стене голубь в бронежилете. В клюве у него ветка. Кажется, оливы, но я не уверен. Когда мы выехали из Вифлеема, мне удалось разглядеть картину поближе: голубь под мощным телом змеи, и ее зубы нацелены на его шею. Написано на иврите, что-то вроде – убьем жестокость. Я подумал, что художники в этой части Израиля друг друга знали. Может быть, они встречались. Может, это два парня-радикала, которые дружили с самого детства. Их разделили стены, религия и обязательства перед семьей. То, что они видели, не мог видеть никто больше – маленький город на спине у осла, крик, деньги, сюрреалистические мотивы на каждой из стен. Гораздо позже я узнал о Бэнкси. Тогда я подумал, что такие шедевры можно вешать в Лувр, чтобы придать живости заплесневевшим соседям.

Я решил, что они, эти парни, художники, должно быть, большие философы. Вам не сложно угадать во мне романтика.
— Им трудно жить.
— Не занимайся ерундой, Джейки, — мы еще раз въезжаем в Иерусалим.
Евреи попросили Александра Македонского не входить в святой город. Они сказали, что признают себя побежденными и покорятся, если он оставит им святыню. Александр согласился. Из слов нашей женщины-гида я узнаю, что он был пацифистом.

Она сказала:
— У араба может быть несколько жен. Но официально – только одна.
Я поднял ее пуговицу со сбитого каменного пола. Круглая, гладкая, немного изогнутая, с потрескавшимся покрытием – от куртки. Она ответила, спасибо.
— Поэтому первая находится под его покровительством, а остальные формально считаются матерьми-одиночками.
— И им положено пособие, — закончил Тайлер. Тай кривенько ухмыльнулся, а женщина посмотрела на него влюбленно и кивнула. Дальше мы молчали.
 
Если бы я был Александром Македонским, ты бы была той женщиной с крыши, в которую он влюбился. Которой он поломал жизнь, и с которой жил счастливо, если ты отрежешь себе, скажем, руку. Если у тебя будет выкидыш. Если ты променяешь на меня свою блестящую карьеру. Но если бы ты была Иисусом, тогда я был божьей матерью, которая оплакивала бы тебя на Голгофе. Когда я слышал тебя в последний раз, ты плакала. Когда я слышал тебя в предпоследний раз, ты смеялась и сетовала на пса, который пытался забраться на твой подоконник, который мешал тебе, и был сосредоточием всей твоей любви. Мы шли по узким улочкам, и я пытался безуспешно запомнить каждую деталь – если вы когда-нибудь окажетесь там, то вам придется лишняя пара глаз, ушей, и несколько отсеков точной памяти. Я фотографировал и думал об ангелах.
Иерусалим – это ярусы, коридоры, узкие улицы, базары, ступеньки, старое барахло и неизбежная пыль. Нам дали остановиться, и я краем глаза заметил, как Тайлер бережно закалывал волосы на затылке Лин. Здесь Иисус в первый раз взвалил на спину крест. Свой крест. Наш крест.

Я сказал, что это негуманно. Не оправдывает. Я сказал, что это место – место стыда и скорби.
Она сказала:
— Это религия.
И подошла к статуе Иисуса во весь рост:
— Пока он висел на кресте, стражники разыгрывали его одежду в кости.
Ты висишь на кресте, стражники разыгрывают твою одежду, я плачу. Гвозди вбивают не в ладони – в запястья. Иначе тело рухнет, и руки оторвутся, не выдержав. Я не очень себе все это представляю – мне кажется, что и запястья могут оборваться, но ты не Иисус, и я не думал об этом долго.

— Это не жалость, — сказал я. Мне просто хотелось ее позлить. — Это не жалость и не горе. Мария могла и сама его добить.

Я плакал по тебе – и это не жалость. По крайней мере, не к тебе. Я плакал от бессилия: ты на кресте, и я чувствую, как гвозди сначала расцарапывают кожу на твоих запястьях, а потом уверенно входят, перечеркивая коридоры вен, дробя кости, протыкая плоть насквозь. Это невыносимо больно. Женщина-гид проигнорировала мое замечание.

— Он, наверно, кричал, — говорит Тай.
— Он верил.
Любовь – смешная штука. Чаще всего она целиком и полностью держится на одной животной вере. Я смотрел, как ты умираешь на кресте, и яростно вери, что ты возродишься. Возродишься и будешь со мной. Это – тоже часть того, что у меня в голове. Я плакал, смотрел, как твоя голова безвольно и медленно склонялась набок, но верил, что скоро все будет хорошо. Скоро. Что у нас все будет хорошо. Я плакал беззвучно, отвернувшись к иконе, изображающей рождение Христа. А ты сказала:
— Я не Иисус.
Сказала:
— Я не прощу.