Ночь

Ночь. Все спят. Кроме меня. А я? А я вот опять подскочила, как от удара током. Хотя прозвучал всего лишь один тихий вяк. Вообще, будь это не вяк, а хлюп-хлюп об большой палец, я бы вскочила тоже. И вот. Опять я стою у кроватки при свете ночника, стою, хотя очень хочу лежать и спать. Тише, солнышко! За эту ночь я на ногах уже второй раз. А буду еще третий и неизвестно какой еще. Как же я устала.
Сейчас, солнышко, сейчас, лисекок. Давай, на, ешь. Она засасывает грудь сильно, жадно, насмерть вцепившись двумя крохотными ручонками в мою футболку. В грудь тут же приливает болезненный жар, по нитям заполняя пространство от подмышек вниз до сосков. Опять. Опять придется сцеживаться, а потом держать лед. Вместо того, чтобы лежать и спать. Или завтра опять будет температура под сорок. Как же я не хочу. Как же я устала.
Вакуум пропал, и ручки безвольно скользнули вниз. Заснула. Вот и славно. Все солнышко, давай в кроватку. Вот так.
Протоки на груди горят. И спина горит. А глаза горят даже сильнее, чем спина и грудь вместе взятые. Как же я хочу спать. Но надо, надо. Кое-как собираю свое тело и тащу его в ванную. Наклоняюсь над раковиной.
Что-то не так. Кажется, здесь светлее, чем обычно. И места больше. Ванна! Ванна стоит не поперек стены, а вдоль. И… не только ванна. Окно! Здесь есть окно! В нос ударяет резкий запах кошачей мочи. Краем глаза замечаю движение, привычно протянув руку, нахожу выключатель, включаю свет, он вспыхивает неестественно ярко, и… нет, не кошка, а что-то большое и круглое, в длинной коричневой шерсти, без головы, резко подскакивает на кошачьем лотке и, вибрируя и пушась волнами, зигзагами скрывается за унитазом.
Я в коридоре. Дверь закрыта. Это что, я визжу? Зачем? Да. Лаз! Кошачий лаз! В него уже протискивается эта отвратительно дрожащая коричневая шерсть. Коробка с картошкой. Не зря я забыла убрать ее из коридора! Ногой двигаю ее к лазу. Все, тварь, не выберешься! Возмущенный мерзкий скрежет, пробирающий до костей. И тут же — из кроватки — отчаянный вопль разбуженного ребенка.
Только не это. Не успеваю добежать, как вопль сменяется бульканьем. Нет, нет, нет! Нет!
Из нее бьет молоко. Фонтаном. Через рот и нос. Только из ушей не льется. Солнышко, ну что такое, опять, опять! Хватаю ее и переворачиваю лицом вниз, она же захлебнуться может! Все. Все молоко вышло. Теперь идет чистый звук — громкий, пронзительный, переходящий в скрежет по стеклу, и все лицо ее, мгновенно потемневшее, сжатое, сморщившееся, и все тело, окаменевшее и дрожащее: один сплошной крик. Увидь я это год назад, мне бы неделю кошмары снились. А теперь это не кошмар. Это реальность.
Как же громко, солнышко! Тише, пожалуйста, тише! Сейчас, сейчас! Прижимаю напряженное тельце к колену, сдираю с нее насквозь промокший комбез, швыряю комбез на пол и лечу — ванная закрыта — на кухню. Сейчас, солнышко, лисенок, сейчас! Я тебя умою и сразу станет лучше! Водичка-водичка, умой малюткино личико, чтобы глазки блестели, чтобы щечки краснели, чтоб смеялся роток, чтоб кусался зубок! Вот так, вот так, солнышко! Сейчас, все!
Она присасывается к груди, захлебываясь. Но, буквально через несколько глотков — выплевывает, отталкивает, и снова орет, орет! Как же громко! Тише, солнышко, пожалуйста, тише!
Удерживаю ее крепко двумя руками и марширую: три шага по кухне. Шесть шагов по коридору, через коробку с картошкой. Семь по комнате до столов. Пять, протискиваясь между диваном и столами, до балкона. Пять обратно. Семь в коридор. Шесть до кухни. Три по кухне. Замолчи. Шесть по коридору. Семь до столов. Спина сейчас развалится на две части. Пять до балкона. Пять обратно. Как же я хочу спать, помогите. Семь в коридор.
На третьем круге ребенок, наконец, замолкает. Смотрит далеко в пространство прямо перед собой сердитыми глазами, полными страдания. На пятом круге глаза закрываются, сердитое личико светлеете. На восьмом тельце тяжелеет. Наконец-то.
Опускаю ее на кровать рядом с моей подушкой. Вот так, солнышко. Тише. Спи. Спи.
Бух. Шмяк. Бух. Шмяк. Бух. Шмяк. В тишине, которую больше не заполняет стук крови в ушах, появились звуки. Вот эти. Что-то мягкое и тяжелое впечатывается в закрытую дверь ванной и шлепается на кафель. Тварь, ты что, все еще там? Конечно, там. Конечно. Я же сама ее там закрыла. Ладно. Потом разберусь. Сейчас мне все еще нужен лед.
Открываю холодильник. Что. Гречка в контейнере, аккуратно убранная к задней стенке, переполненный овощной ящик, молоко в пакете, копченая рыба, колбаса, два вида сыра, суп в банке. В поллитровой банке. Щи. Картошка, тонко нарезанная капуста, морковь плавает наверху, два куска мяса лежат внизу.
Я никогда не готовлю щи. Не переливаю суп в банки. Не покупаю молоко в пакетах. И гречку варю только на один раз. Что. Куда делась морозилка? Где лед, черт его побери! Лед!
В сердцах захлопываю дверь. На ней откуда-то появились цветные магниты-алфавит, ими прижат лист бумаги, на котором написаны рукой сестры странные «правила поведения на кухне». Нужно сначала мыть кастрюли, потом тарелки и только потом ложки, затем обязательно мыть раковину со средством, протирать стол, плиту и холодильник и подметать пол. В любой момент необходимо убрать за котом, если почувствовал запах на кухне. У меня же нет кота. Я живу на съемной квартире, со мной только муж и двухмесячный ребенок. Но кот, кот есть — в другом городе, где сестра собачится с папой насчет уроков, уборки и, собственно, кота. Где папа собственноручно вырезал в двери кошачий лаз. Где он покупает молоко в пакетах, копченую рыбу, готовит щи и переливает их в банки.
Но я здесь. Не там.
Бух. Шмяк. Бух. Шмяк. Бух. Шмяк. Тварь, тебе еще не надоело? Сколько можно уже! Что ты от меня хочешь? Ты хочешь есть?
Ты будешь суп?
Хватаю банку. Переступаю коробку с картошкой. Медленно приоткрываю дверь, если что, я ее сразу захлопну. Никого. Тварь куда-то ускакала. И кошачьими экскрементами больше не пахнет. Но зато чуть не сбивает с ног затхлый запах старости и болезни, приправленный веками хранившимся бельем и жареной картошкой. И лимонным освежителем воздуха. Свет тоже изменился. Теперь здесь оранжевый полумрак. Ванны нет. Узкий, бесконечно высокий колодец. От унитаза вверх, до самого потолка громоздятся перекрашенные трухлявые полки. На них — склады туалетной бумаги, новой и давно пожелтевшей, желтые страницы газет, замызганные пожелтевшие бутыли с освежителями воздуха, средствами для чистки туалета, пачками зубного порошка, а еще десяток, а может и больше, упаковок хозяйственных мыл. Датированных шестьдесят девятым годом. Сама дверь. Она теперь грязно-бело-желтая, покрытая несчетным количеством слоев краски, с закрашенной круглой металлической ручкой. Выреза на двери нет.
От банки супа в руке резкий кислый запах. В нем плавают синие разводы плесени. Какого… Бульк. Банка переворачивается в унитаз, и чудом туда не переворачиваюсь я. Шырь сбоку унитаза — вниз. С оглушительным шумом водопада хлещет вода. Отпускаю штырь. Она не останавливается! И внизу… Она не уходит! Вонючая жижа темнеет и лезет вверх, вверх, я в панике трясу штырь вверх-вниз, вверх-вниз, ну попади уже, я не знаю, как убирать потом эту вонючую хрень, я не хочу ее убирать, я хочу спать, черт бы вас всех побрал! Попала. Жижа поднялась до краев стульчака и — все. Прикрываю дверь. Медленно, на цыпочках, иду на кухню. Смотрю на холодильник.
Магниты исчезли. На двери — одинокий кит-наклейка из витражных красок, со скошенным размытым черным ртом и заплывшими глазами. Когда я его сделала, он мне не понравился настолько, что я не могла на него даже смотреть. И я подарила его моей бабушке. Настолько я ее не очень любила.
Открываю дверь. Полки покрыты слоем желтого налета. На них навалены твердые пряники с раздавленными пакетом тараканами, жареная картошка недельной давности, покрытые плесенью помидоры, лапшевник в сковородке, свал просроченных горьких шоколадок с истертыми в ноль обертками. Буэ… Кх. Да. Холодильник соответствует. Система ясна.
Дверь в туалет на съемной квартире из дешевого дсп. Снизу двери щель, через которую в коридор тянется провод от стиралки. Свет не очень яркий, идеальный для такой глубокой ночи. Плитка на полу грязно-белая с почерневшей затиркой. В раковине разводы от молока.
Умываюсь. Выхожу. Ставлю коробку с картошкой, чтобы ненароком не закрыть дверь.
Холодильник. Фотка с последнего места работы. Открытка от сестренки, которую она дарила лет восемь назад. Магниты обычные, из городов, где мы с мужем бывали. Морозилка — вот. В ней есть лед. Наконец-то.
Прикладываю к груди, ближе к подмышке, обжигающую холодом бутылку, завернутую в полотенце. Двадцать, девятнадцать, восемнадцать, семнадцать, шестнадцать… Вот так. Теперь будет полегче.
В кровати спит муж сном младенца и младенец — как жаль, что она не спит, как муж! Солнышко сопит, чуть приоткрыв рот, и часто дышит, совсем как котенок. Эх. Кое-как протискиваюсь между ними, пихаю мужа: «Когда пойдешь в туалет, не закрывай дверь. И холодильник не трогай». Он сквозь сон угукает и переворачивается на другой бок. Как же я хочу так спать! А я засну, и мне будет сниться, что я сплю, и по малейшему писку вскакиваю, и качаясь с дитем, очень хочу спать, а она спать не хочет…