Введение в буратиноведение (Ж. Зелёный) (Глава 3)

«Богатство свитера»

Если очень хорошо (даже слишком хорошо) прислушаться, то можно узнать нечто новое о свитере. Когда шуршат его складки, это похоже на шушуканье испорченных соседей, помышляющих как бы укорить новосёлов. Временами звуки свитера становятся возбуждённым шарканьем налётчиков, ожидающих в подворотне своего несчастливца. Иногда это шелестящее, согревающее дыхание женщины, иногда шуршание жухлой травы, там, где поле в ноябре знает всего с десяток путников. Шебуршание свитера может также таить в себе потусторонние шорохи и вообще любую предметность, беспредметность, абстракцию, правду, вымысел, умозаключение или афоризм, теорию либо учение. Всё, чего может хотеть мыслящий человек, уже есть в пространстве свитера, поэтому у всякого интеллектуала он должен быть.

«Воля дома одного»

На свете этом стоит много разных домиков, но есть и такие, которые стоять не любят и потому косятся, прогибаются, едут, проваливаются под землю и невесть что ещё выдумывают. Тот домик был как раз из трудных, к земле привыкать отказывался да всё с горы понемногу сползал, прямо к речке. Уплыть он хотел, либо же просто себя в отражении посмотреть, а только вечно мешали ему жители. Дощечку приколотят, камушков насыплют, земли экскаваторами навалят, и это не говоря про фундаменты всякие и железяки. А всё ж не помогало ничего: едет дом и о своём думает, проламывая оградки, выкорчёвывая пеньки и бабкины луковицы. Уже и колодец закопали, сарай с курами на верхний пригорок перенесли, деревья для укрепления высадили… Раз даже постороили жильцы против него большую стену, а дому всё равно, дом сильный — нацелился на реку он и уже вопрос не дела, а времени, при бабке или правнучке он эту реку увидит.

«Идёт мужчина…»

Идёт мужчина. Одет в одну причёску. Идёт он голый и блестит весь, слегка подмигивая удивлённому люду судорогами слабо развитых мышц, долго идёт и вдруг один оказывается. Тихо вокруг стало, момент такой, что, кажется, сейчас сам город слово скажет. И город плакать начал. Решил мужчина (который голый), спросить у города, почему ревёт он и кричит, а город в ответ ему, звякая мусором и разбегаясь кошками, говорит: «Я оттого кричу, что вкруг меня измельчавшие леса сидят и смотрят тьмой. Леса, они меня съедят. Леса, как только будет час их. Пускай издохнет человек,— говорят они,— пускай его алчущие руки да на курок свой роковой у виска нажмут».

А мужчина стоял голый и любил город, но город его в ответ не любил.

«Чужеродный мальчик»

Много на свете такого, за что пристрастный взгляд зацепится. К примеру, люди редко приглядываются к деревьям, а они между тем многим примечательны. Бывает, смотришь на дерево, а потом на другое и думаешь: вот одно дерево, вот другое. Удивительное дело, как они стоят оба-два и совсем друг на друга не похожи! Хотя, казалось бы, оба дерева, оба стоят, скрыпят, по обоим дети непослушные лазают, да с обоих вечно что-то сыплется непонятное, шуршит чего-то.

Был тут один мальчик, вот он-то всё в деревьях разглядел. На уроках глядел, из дому глядел, в магазине через окошко, с автобуса, пока ехал, играл пока, пока болел — только и знал, что смотрел на деревья. А потом заскучал и как давай прятаться. Залезет в какую щель и на людей любуется, интерес у него такой новый. И сложно его такого заметить, хорошо прятался малец.

Однажды его нехороший старик из-под машины прогнал, а ещё тётки за уши много раз больно вытаскивали. Тянут со злостью и бранятся, срываясь на собачий визг: «Чего тебе в людях непонятно? Глазеет он всё, интересно вишь ему. Ты спасибо скажи, что мужа моего тут нет, вот то б тебе было зрелище» — а мальчик только рвался прочь и смотрел на деревья заплаканными глазами. Однажды его совсем обидели и он пропал. Спрятался видать, да так хорошо, что ни одному бдительному гражданину не унюхать. Нашёл-таки место, где не видать его. Он и сейчас на вас смотреть может, а впрочем к людям интерес большой не нужен, и без них интересного полно.

«Никудышная игра»

Сначала я встал со стула. Потом я подумал о том, что встал со стула и сказал: «Вот я встал со стула, следовательно, стою». Так продолжалось до тех пор, пока я не сел и не подумал, о том, что сел. И конечно же я в итоге сказал: «Вот сел я. Значит нынче я сижу». За этим занятием я проводил дни и недели, но всё изменилось, когда я, запутавшись, спросил себя, что из этого я сделал раньше, в самом начале: встал, подумал, сказал, сел, подумал что сел, сказал что встал или подумал что сказал? И вообще, где я до всего этого был, пока не очутился в помещении со стулом? Осознав непродуктивность нового подхода, я решил поскорее сесть, чтобы подумать и потом сказать, но стул пропал и я теперь стоял в полной темноте, не видя ни стен, ни потолка, ни самого себя, ни даже того, на чём можно было бы стоять. И тогда я исчез. Потом я подумал, мол, вот и всё, исчез я и даже сказал это, но мне показалось, что слова эти быстро потухли, ни от чего не отражаясь, имея только начало, от которого, подобно лучу, шли далеко в глубь невыясненного пространства. И тогда я пошёл за этими словами, пускай и не ощущая того, что иду. Иногда, когда мне казалось, что меня совсем нет, я начинал кричать, ощупывая себя, перебирая звуки, слова, идеи. И зачем только я затеял эту игру?

«Геннадий, придумавший самого себя»

Геннадий Апельсинович никогда не был, но страшно хотел побыть. Для этого Геннадию Арбузовичу нужно было откуда-то появиться, возникнуть или на худой конец материализоваться. Оказалось, начать быть не так просто, ибо для этого нужно основание в виде некоего события, но Геннадий Грушевич не знал, как это всё делается, потому что у него не было ни собственного существа, ни опыта. «Как мне быть?» — подумал он,— «Я же даже не знаю, что такое быть и как это будет выглядеть. У меня даже нет мыслей и говорить я тоже не могу. Я абстракция». Осознав, что у него не выходит, Геннадий Грейпфрутович начал себя придумывать: «Буду я числом, а ещё лучше символом или понятием». И тогда он стал называться Пустотой, а потом немного подумал и решил никак не называться. Раздражённый собственной игрой, он, уже не будучи ни Геннадием Абрикосовичем, ни пустотой, ни даже тем, что называется «он», решил больше не думать, ибо мысль, не имеющая за собой существующей головы, невозможна. Но как же он ко всему этому пришёл, если не был и не думал? Подумав об этом, Геннадий Бананович понял, что его положение не так уж и похоже на небытие и у него от этой мысли поднялось настроение.