Палач (Глава 20)

Искры летели из-под наждака, на момент ослепляя крохотную область вокруг, после чего они быстро затухали, угасая навсегда, отдавая свою жизнь ради яркого мгновения. Случайные дети случайного мгновения, родившегося при тесной связи камня и металла, словно бастарды королей, чья жизнь так же быстро угасала, при свете яркого мгновения. Случайное совокупление двух разных тел рождало эти огоньки, заблудшие в этот мир нечаянно, и сопровождалось сладостным стоном обоих из участников действа. И каждый крик был похож на женский кричащий шёпот, умоляющий не останавливаться, продолжать. «Ещё! Ещё! Ещё!». И с каждым криком это слово все сильнее походило на шипение змеи, полностью заглушающее все гласные, оставляя лишь протяжную и оглушающую согласую. Согласную на всё, лишь бы этот акт продолжался, продолжая рождать всё больше и больше детей-свидетелей акта похоти, акта разврата и прелюбодеяния.

Грехи… Грехи повсюду, куда ни глянь: в закоулках, на городской площади у ратуши или в родительской спальне — везде. Грязные, въедающиеся в предметы и память чистого от грехов человека действа живут своей жизнью. И только сам человек горазд клеймить что-то плохим, ужасным, что ему не нравится, и оправдывать и возносить те, что являются частью его самого: ведь грязь будет плохой тогда, когда она испачкала дорогую ткань, и хорошей, если она излечила недуг. Люди сами судят мир, разделяя на хорошее и плохое, на низшее и высокое, нужное и ненужное, на дела преступников и на дела чести…

И было тяжело судить палача — человека без имени, ведь оно никому не было нужным — плохой он или хороший. Он делал своё дело, не задаваясь вопросом благое оно или нет. Его не волновало, каким его видят: правой рукой самого Кроммула или левой ногой Императрицы — он просто был и делал свою работу. Делал спокойно, хладнокровно, без задней мысли совершая грех, остававшийся на его чёрном одеянии невидимыми алыми искрами огня великой Революции. Он знал, что человек, чью шею разделит его топор, навсегда покинет этот мир, отправившись в Предел душ. Оттуда не возвращаются. По крайней мере никто не возвращался к нему и не рассказывал о том, каково там. Но при этом он до жути боялся смерти.

Боялся, что кто-то из слуг Кроммула придёт в его дом, бесшумной поступью проникая в его комнату, и тихо назовёт его имя. Он боялся этого момента, а ведь острие топора, которое так аккуратно ласкает наждак, подтвердит, что момент проникновения самый сладкий. Но у смерти глаза велики и палач знал это не понаслышке. Слуга Кроммула и Императрицы сможет рассказать, как люди, яростно, с пеной изо рта, рассказывающие, что Богов нет, начинали молить всех пятерых о помиловании, и смотрели в небо, выискивая чуда в виде красной птицы — легенды, гласящей о спасении от смерти. Но никто никого ещё ни спасал из-под топора палача.

И не спасут и сегодня. Служитель правосудия знал, как пройдёт тот день: сейчас он накинет свой плащ, возьмёт орудие, проведёт казнь, отдаст распоряжения над дальнейшей судьбой врага народа, а после вернётся домой и напьётся, совершив очередной грех ради блага. Отложив наждак в сторону, он надел свой плащ, заранее поглаженный, что подтверждал остывающий в углу его тесной комнатки утюг. Он взял топор в руки и вышел на улицу, направляясь в городской площади.

Он привык, что люди — его личные судьи, решающие за него кто он: ангел или демон, рука Императрицы или рука Кроммула. Он и сам не знал кем является. Его отец был палачом, передав эту профессию сыну, а потому он с детства знал, что это его работа, обязанность избавлять мир от преступников и грязи. Так было и при старом тиране, так и будет при новом. Грех ради блага, убийство ради жизней. Кто он такой, чтобы размышлять об этом, ведь палач — лишь инструмент в бесконечно-вечном механизме власти. Хоть его профессия и была престижной, но слишком грязной для человека. И человек ли он вообще? Сам палач давно перестал об этом думать. Смирился и тем, что у него нет личности, нет жизни, нет понятий «хорошо» и «плохо». Нет даже имени. Он просто есть в этом потоке.

На площади было многолюдно. Практически весь народ Стрелвилла — портового городка на севере новой Империи — собрался посмотреть на казнь группы людей, препятствующих борьбе за идеалы и становлению новой, Риельской власти.

— Согласно указу её Императорского величества, — оглашал приговор судья стоя на деревянном помосте, — лица, противодействующие власти Империи Риель, должны быть казнены. Судом города Стрелвилла было принято решение о казни заговорщиков, действовавших против законной власти.

Палач смотрел на толпу, общее настроение которой было напряжённым. Все ожидали совершения греха, все боязливо смотрели то на палача, то на судью, немолодого и худого мужчину с лысой головой и седыми бровями. Сам же палач поймал себя на мысли о том, что судьи меняются постоянно, а топор и рука палача остаются навечно, ведь одно дело судить, другое — приводить грешный приговор в действие. Судья медленно зачитывал имена осуждённых, чётко выговаривая каждый звук их имени. Резал без ножа души бледных смертников.

— Привести приговор в исполнение! — поставил точку и неспешно удалился прочь, дав место для серого, обезличенного грешника для лишения жизни других.

Взяв первого парня под руку, палач аккуратно подвёл его к его одру, нежно потянул вниз, дабы тот сам опустился на колени.

— Прости меня, Гелла! Прости меня, город клировых красок! — закричал смертник, уже положив голову на специальный табурет. На его глазах показались слёзы.

Палач посмотрел в небо и приметил небольшую красную птичку, мирно летевшую вдаль, после чего перевёл глаза за осуждённого, ухватившись покрепче за топор, и замахнулся, чётко примерившись в место удара. Момент проникновения самый сладкий, верно?