Полифем и Галатея

Здравствуй, братец мой, Порфирий Фёдорович. Надеюсь, у тебя всё как всегда устойчиво и основательно. Прошло уже много времени с той нашей последней переписки. А между тем я по вам страшно соскучился и уж насколько могу судить, вы по мне также тоскуете: об этом писала матушка. Что ж мы так с вами, Порфирий Фёдорович? Совсем как неродные. Только одни служебные дела и обсуждаем, а уж как дело доходит до личного, до сокровенного, то обо всём стыдливо умалчиваем. Теперь-то что у вас, голубчик мой, что у меня по части службы ничего интересного не происходит, а потому и общение наше прервано. Это, хочу я вам сказать, совершенно не хорошо! Это преступно даже. Мы должны быть более открытыми, более искренними друг с другом. Как в былые времена… Рассудив таким образом, решил написать вам подробное письмо с описанием моих весёлых (да и печальных, а порою скучных) денёчков в городе *******. А вы уж, как его прочтёте, последуйте моему примеру: напишите что-нибудь и о вашем житье-бытье. Мне будет очень приятно.
Дела у меня, слава богу, идут неплохо. Уж как сыр в масле не катаюсь, но всего хватает. Табак покупаю недурный, кофий кушаю каждый день и по несколько раз. По ресторанам не разгуливаю, ибо это бессмысленная трата средств. Да и ресторанов никаких тут нет, вернее, от них одно название да вывески.
Уже давно я познакомился с Петром Ивановичем, отставным генералом. Очень хороший человек! Все его любят, со всеми он ласков и обходителен. Это уже далеко не молодой человек, но бодрости и силы духа ему не занимать! Вы, братец, хоть и славитесь в наших краях своей бесподобной мазуркой, но уж Пётр Иваныч ничем не хуже вашего будет. Пляшет просто как бес! И при этом пустых разговоров не любит, книжки читает. Человек это очень учёный! Одна беда: до карт охотник. Вот не пьёт, ко всяким страстям амурным равнодушен (вдовец он), но его хлебом не корми, дай только в руки колоду карт. Играет он не скверно, особенно в винт, а вот штосс не слишком жалует (причина этого, увы, так и остаётся для меня загадкой). Он не мот в привычном понимании, но подчас может кругленькую сумму за вечер истратить. Причём делает он это легко и непринуждённо, как бы играючи, и никакого сожаления по этому поводу не испытывает. Ну уж это взрослый человек, ему виднее, как распоряжаться своими средствами.
Как-то пригласил меня Пётр Иваныч к себе в гости. Он живёт на улице ******, в приличном доме, который мне напоминает наш дачный участок. Живёт в достатке, но деньгами не кичится. Всё у него скромно и по-простому обустроено. С ним живёт горничная Паша и его дочка Варенька, выпускница гимназии.
Вот об этой-то Вареньке, голубчик мой, я и хотел бы вам поведать. Девушка это престранная, ну просто хамелеон! В первый раз, когда я её увидел, она показалась мне мрачной и задумчивой. За столом говорила мало, всё смотрела куда-то в сторону, на меня внимания не обращала. Я тогда подумал, что она мне не рада, что не хочет видеть постороннего человека у себя дома. Это потом Пётр Иваныч мне сказал, что она у него стеснительная и робкая, что она всегда дичится в присутствии нового человека и то, что я принял за недовольство, на самом деле было смущением. Уж насколько он прав, этого я сказать не могу. Ведь уже в следующий мой визит Варенька совершенно преобразилась: громко говорила, смеялась, шутила. Причём всё сама с собой. Ох уж эти девицы! И эти перемены с ней происходили постоянно: то она хмура и нелюдима, то её накрывает какое-то странное возбуждение, не дающее усидеть на месте. И всё она как будто в своих мыслях пребывает, мечтает о чём-то, а до нас, смертных, ей и дела нет.
Варенька имеет худенькие плечи, бледное личико, очень тёмные волосы, я бы сказал, иссиня-чёрные, такие же чёрные глазки и ухоженные белые ручки. Её стройную и гибкую фигурку портит только одно: она страшно сутулится. Уж не знаю, почему её от этого не отучили мадам в гимназии! Видимо, это есть важнейшая черта не только её физиологии, но и характера. Нос у Вареньки крупноват, но на личике смотрится премило, под ним располагается очаровательная родинка. Она слегка нескладна, но во всём её образе есть что-то такое пленительное и чарующее. Её неровная походка и быстрые, порывистые движения не лишены некоторой неизъяснимой прелести и природой грации, которой невозможно научиться. Она не знает манер, смеётся над правилами приличия. Эдакая просвещённая дикарка! В те моменты, когда её захватывают какие-либо сильные эмоции, лицо Вареньки становится немного смешным из-за неправильно поджатых губ. Есть у этих губ и другая особенность — они меняют свой цвет так же часто, как какой-нибудь хамелеон (вот и снова я вспомнил это животное). Сегодня они бледно-розовые, а завтра — кроваво-алые, как те чудесные розы в саду нашего детства. Помните вы их? Ах, я знаю, о чём вы думаете: сам-то я не красавец, это верно, а зачем-то берусь рассуждать о том, что красиво, а что дурно. Разве ж имею я на это право? Самому мне за это стыдно. Я, на самом деле, не такой человек. Меня моё же отражение научило в людях ценить в первую очередь ум и благородство, а уж потом всё остальное… Просто не могу я оставить без внимания облик этого столь милого мне существа, ничего не хочу упустить. Да и знаете, братец, из моего описания можно было сделать разумное предположение, что в Вареньке я вижу множество недостатков. Но это не так, во всяком случае, теперь это не так. Бывает же такое, что какие-то не слишком привлекательные черты одного человека преобразуются в глазах другого во что-то великое и прекрасное. Но об этом ниже.
Варенька знала много, причём из разных отраслей, и знания её не казались сумбурными и отрывочными. Она любила читать, и не сказать, что любовные романы, и не сказать, что философские труды: так, нечто среднее между ними. Но могла побаловаться и Байроном, и Лермонтовым… В плане литературы она слегка непоследовательна, но эту непоследовательность нельзя назвать плебейской всеядностью, которая, по моему мнению, не имеет ничего общего с образованностью. Частенько я заставал её за книгой. А она, кажется, очень стыдилась того, что читает меньше своего батеньки. У них на этот счёт было серьёзное разногласие. А впрочем, мне кажется, что барышне много читать необязательно, да и мало читать тоже необязательно. Да и вообще так со всяким человеком. Каждый уж сам своим нутром чует, сколько ему должно читать.
Единственной брешью в учёности Вареньки был и остаётся французский язык. Говорит она на нём неуверенно, большим словарным запасом не обладает, быстрой речи не понимает вообще. Произношение у неё, буду с вами откровенен, просто прескверное: твёрдая русская «р», английская «э», там, где должно быть нежное «а», пару раз я даже слышал наше «ч» в словах вроде charmant или chien. Путается постоянно во временах, местоимениях и артиклях. Ничего ей не стоит сказать: «Elles est adorables», когда она смотрит на цветы. Происходило подобное довольно часто. В такие моменты я не мог сдержать себя и заливался смехом. Она очень на то смущалась и расстраивалась, а мне было ужасно стыдно, что я её обидел. Она после этого всячески старалась уязвить моё самолюбие, спросив что-нибудь из истории или географии… Потом мы мирились, конечно… Сама Варенька тоже настоящая хохотушка. Она смеётся так громко, долго и порой совершенно неуместно, совсем не переживая о приличиях. Но смех её заразителен. Конечно, не всегда она была весела, как я уже писал выше. Но поэтому-то её смех всегда будет для меня приятным, долгожданным подарком.
Как-то раз я подслушал Варенькин разговор на кухне. Сначала я подумал, что она что-то обсуждает с Пашей, но это догадка оказалась неверной: Вареньке никто не отвечал. А говорила она что-то в этом духе:
— Право, и почему это он всем так нравится! За какие такие заслуги? Низенький, толстенький. И с каждым днём как будто только толще становится! Зачем же все так его любят?
Слова её вылетали быстро, порывисто, накладывались одно на другое. Как будто ей хотелось говорить совсем о другом: иные мысли звучали у неё в голове. Она нарочно говорила так громко, ей хотелось, чтобы её услышали. Может, ей доставляло удовольствие то, что её считали странной. Может, она в этом видела какую-то чувствительную возвышенность натуры. Я же вижу только сумасбродство, ну или жажду внимания.
Мне на мгновение стало страшно: уж не обо мне ли она говорит? Это правда, что ростом я невысок, но уж про грузность — это враки, безбожная клевета! Сложен я, признаться, не очень удачно, и вы это знаете, хоть и убеждаете меня в обратном. Но при этом ведь вы согласны, что я силён, как бык. Невооружённым взглядом видно, что ширина моего тела никак не связана с обжорством… Да и не сказать, что я шибко широк. Рассуждая таким образом, я всё же убедил себя в том, что Варенька говорила не обо мне. В противном же случае мне приятно, что все меня любят, и совершенно невыносимо оттого, что я не нравлюсь Вареньке. Тогда я ещё не считал себя влюбленным в неё, но всё же её мнение было для меня очень важным. Особенно её мнение обо мне. Вы, конечно же, меня понимаете, Порфирий Фёдорович.
За короткое время я сделался совсем вздорным и невоспитанным человеком. Бывало, прихожу в гости к Петру Ивановичу, сидим мы с ним, чай пьём, кушаем редиску с мёдом. Она, голубчик, и с чаем хорошо идёт, редиска эта. Хоть и считается, что это только против простуд подходящее блюдо, но Пётр Иваныч её и в добром здравии откушать любит. И вот проходит какое-то время, и я слышу, как Варенька в соседней комнате сама с собой разговаривает: обсуждает чьи-то сочинения. То ли Карамзина, то ли Гоголя, то ли ещё кого-нибудь. И делает она это с жаром и большой горячностью, вкладывая душу в каждое восклицание. Отец её к этому давно привык. Эта привычка у неё сложилась годам к четырнадцати, по его словам. Поначалу Пётр Иваныч раздражался и переживал, но потом махнул рукой на это дело. Ну так вот. Я-то своего приятеля оставляю, захожу в комнату к Вареньке и беспардонно вклиниваюсь в чужой разговор (а это больше похоже именно на разговор, а не на монолог). Мне, дескать, тоже есть, что сказать насчёт литераторов. А она притихает, вся вспыхивает, и на её бледном личике проступает красной краской нечто вроде смеси смущения и удивления. Как будто бы в этой ситуации я веду себя как умалишённый, а не она! И сам я в это верить начинаю… Впрочем, вскоре я привык к её выходкам. А потом, к своему ужасу, совершенно потерял голову, то есть горячо и глупо её полюбил.
А Варенька поначалу была ко мне совершенно равнодушна (но не отрицаю, что то было напускное безразличие). Потом начала кокетничать, но невинно, как малое дитя. Раз я спросил её, влюблялась ли она когда-нибудь за свои года. Ведь уже не девочка. Она посмотрела на меня как-то дерзко и заискивающе, но в ту же секунду переменилась в лице. В её выражении проступила какая-то робость, и она потупила взор. «Думаю, что да...», — отвечала Варенька. Я, конечно же, предположил, что это был герой романа. Моё предположение оказалось верным. Я поинтересовался у Вареньки, каков он из себя, её предмет, ожидая услышать описание какого-нибудь рыцаря без страха и упрёка, богатого английского лорда или романтического юноши, бунтующего против стихий и общества. Но представьте себе моё удивление, когда она кротко и смущённо ответила, опустив глаза: «Он похож на вас...».
Варенька с Петром Ивановичем живут душа в душу. Есть между ними неуловимое сходство, хоть они совершенно не похожи. Он эдакий Колосс, великан античности, а она низенькая, хоть стройность стана и добавляет ей росту. Он по большей части всегда пребывает в приподнятом настроении, очень много шутит, а она тоже охотница до шуток, но других, и отцовские анекдоты её как будто раздражают. Она — натура сентиментальная и мечтательная, даже несколько инфантильная, он же далёк от материй и обеими ногами стоит на земле, что, однако, не умаляет его подлинного великодушия и сопереживания. Они дружат, а как уж тут не дружить. В целом мире у них никого нет, кроме друг друга. Они много беседуют, но Петру Ивановичу всё мало. Обсуждают они вопросы серьёзные: политику, историю. И Пётр Иваныч даже гордится тем, какая учёная у него дочь. Между тем они ничего не знают друг о друге, как это ни странно. Они молчат о своих душевных переживаниях и тоске сердца, о действительно интересных вещах говорят неохотно. И нельзя сказать, что они не близки, или что тёплых родственных чувств не имеют. Всё ровным счётом наоборот. Может быть, они боятся не понять друг друга, потому что слишком разные. Или просто разговор не заходит о таких простых вещах. Тёмный лес, тёмный лес наша человеческая душа.
Пётр Иваныч не рассказывает Варе о своей молодости, о военном деле, о товарищах и сражениях, о детстве. Варенька умалчивает о влюблённостях в тех или иных книжных героев (а ведь для молодой девушки это так же важно, как для нас с вами работа, семья и отдых вместе взятые). Она не знает, что он умеет говорить по-немецки и отлично пишет стихи, а он не знает, что у неё любимый цвет — изумрудный. Но мне они все эти тайны открывали без всяких проблем, легко и просто, в разгар будничного разговора. И очень они удивлялись, когда от меня узнавали о жизни друг друга разные невинные подробности. Варенька, при этом, всегда отдавала себе отчёт в том, что многое отцу не рассказывает. Она сама поделилась со мной этим. Но вот Пётр Иваныч, этот старый волк, повидавший виды, проявляет просто какую-то преступную незаинтересованность и даже чёрствость, вызванную, впрочем, не жестокосердием, а простой непроницательностью. Не видит он в томных вздохах и порывистых движениях дочери никакой тайны, загадки или скрытого томления. А если б он прозрел, то, конечно, проявил бы участие.
Я об этом пишу вам не просто так, дорогой мой Порфирий Фёдорович. Не узнаёте ли вы в этих случайных людях нас с вами? Вроде как и не чужие, и всю жизнь вместе, а всё равно нет между нами этого короткого семейного знакомства. Только они-то, Пётр с Варенькой, ещё и живут под одной крышей, что делает их неосведомлённость друг о друге ещё более странной и неестественной.
Может быть, если бы их общение было более искренним и доверительным, не случилось бы того, о чём пишу дале.
Как-то весенним вечерком я возвращался домой из ведомства. Дай думаю, зайду к Петру Ивановичу, всё равно по пути. Он хозяин гостеприимный, а уж мне всегда рад. Встретила меня Пашка, улыбнулась, поздоровалась как обычно, да и пошла делами заниматься. Мы с Петром Иванычем сели у него в кабинете в шахматы играть. Шахматы-то поспокойнее бостона будут, побезопаснее для азартной натуры Петра Иваныча.
Сначала играли мы шумно и интересно. Я рассказывал разные истории с работы, Пётр Иваныч шутил. Потом уж мы стали тише, а всё потому, что игра овладела нами. Такой сосредоточенности, какая нами в тот момент овладела, не знал, наверно, ни один хирург или художник.
Между тем в комнате мы были не одни. В ближайшем к нам уголочке на большом старомодном кресле, обтянутом тёмно-бордовой тканью, сидела Варенька и вышивала. Я то и дело поглядывал на неё. Она частенько составляла нам компанию во время таких посиделок: о чём-то рассказывала, слушала нас, просто вертелась без дела. Иногда эта барышня напоминала мне малое дитя! Ходит рядом с нами, шалит, карты или фигуры ворует и всё смеётся…
Сейчас же она была сама не своя. Рукоделие никак у неё не выходило, да она и не обращала на это внимания, мысли её были о другом. И это не была та свойственная ей наивно-мрачная девичья задумчивость, напротив, она выглядела очень обеспокоенной. Её пустой взгляд то бесцельно бродил по комнате, то надолго останавливался на какой-то безделице. Она молчала и содрогалась от каждого звука, от каждой неожиданно брошенной нами фразы, от скрипа стульев, на которых мы сидели, от шелеста листьев за окном. Она вся вжалась в своё кресло, испуганно озираясь по сторонам. На ней был плед, и она куталась в него так, как будто на дворе были январские морозы. Боялась лишний раз пошевелиться или неосторожно высунуть ножку из-под тёплого покрывала. Так жалко мне было на неё смотреть! А Пётр Иваныч, кажется, вообще ничего не замечал.
Не мог я спокойно наблюдать за этим страшным делом. А это выглядело, голубчик мой, именно что страшно. Я бездействовать не привык. Вот и сказал Петру Иванычу: «Пётр Иванович, могу я, пока вы раздумываете над ходом, с Варенькой словечком-другим обмолвиться?». Пётр Иваныч, не поднимая глаз с доски, молча кивнул. Ну я и подошёл к Вареньке.
— Душечка моя, почему вы так грустны сегодня? Уж не случилось ли что-то нехорошее?
Так я ей и сказал. Она взглянула на меня так робко и неуверенно, что на душе стало как-то тоскливо. Глаза у неё были полны слёз, а губки дрожали. Я очень аккуратно и деликатно положил руку ей на голову, с единственным намерением её погладить. Варенька сделала резкое движение, как будто ей в макушку вонзилась острая игла… Не смущение женское овладело ей, а дикий страх, точно вам говорю. Так стыдно мне стало, ведь я совсем не хотел пугать Варю! Какой-то мучительный ток пробежал по всему моему телу и ударил прямо в сердце. Сразу я заподозрил худшее: уж не я ли был причиной её несчастья, не из-за меня ли она так переживала? Ведь не было же никаких предпосылок к этому, клянусь вам! Мы так хорошо с ней сдружились…
— Варвара Петровна, ну что ж вы так? Простите меня грешного, простите, виноват перед вами. Непрошеная ласка — хуже ножа…
Ещё так тихо говорю, чтобы батенька её не услышал.
А она вдруг преобразилась, слёзы смахнула и так ласково улыбнулась, что я с облегчением выдохнул (довольно громко, следует заметить).
— Да нет же, нет… Это вы меня простите, — пролепетала она, крепко сжав мою руку в своей руке, — Не сердитесь на меня. Я сегодня не в духе.
— У меня и в мыслях такого не было, Варвара Петровна! Как же это… За что мне на вас сердиться?
Она молчала, но руки моей не выпускала.
Я наклонился к ней и прошептал на ушко: «Я всегда готов помочь вам, вы только попросите. Не надо бояться. Вы можете мне доверять...». Я хотел ещё что-то сказать, но помешал возглас моего соперника: «Идите-ка сюда, голубчик! Какую штуку я придумал! В какое положение вас поставил!». Уж ничего кроме самодовольства в этих словах не было. Я взглянул на Вареньку: она вся сияла и отпустила меня с большой неохотой.
Весь вечер я никак не мог сосредоточиться на игре и проигрывал партию за партией. Противник мой торжествовал. А я всё о Вареньке думал, переживал за неё, волновался. Пытался как-то намекнуть Петру Иванычу на неладное, но он моих намёков не слышал. А уж говорить прямо было как-то неудобно, не знаю даже, как объяснить…
Уходя, я успел ещё тихонечко сказать Вареньке, что в моём лице она может видеть своего верного друга и защитника. Тогда, как мне показалось, она совсем успокоилась. Но это было только начало наших несчастий!
Варенька очень любила прогулки. Подруг у неё не было, с кавалерами тоже не складывалось, а потому она могла в одиночку по целым часам бродить по городу. Иногда вместо с нею был и отец, но чаще всего она выказывала желание побыть одной. Я уже писал, что никакие правила и манеры её не сковывали, и никакой молвы она не боялась. Клянусь своей головой, я никогда за ней не следил специально! Так, разве что нечаянно встречал её где-нибудь на бульваре ****. Мы с ней тихонько обменивались приветствиями, а потом расходились. Но вот незадолго до вышеописанного случая Варенька совсем перестала выходить из дома. Даже столь любимый ею садик не был исключением, хотя и находился прямо под её окном. Отец, наверно, считал что девице просто надоело слоняться по улицам без дела, или что она слегка хандрит, что действительно с Варенькой случалось. Меня же такое поведение настораживало.
На следующий день (после нашей игры в шахматы) у меня не было намечено никаких важных дел. Это был выходной. Я, конечно же, планировал поспать подольше, но проснулся в восемь утра и уж более не мог сомкнуть глаз. Хозяйка принесла мне кофий, булочку с маслом и какую-то кашу. И хоть завтракаю я обычно плотно, но тогда и малейший кусочек мне в рот не лез.
— Вы, видно, заболели чем-то? — спросила у меня хозяйка. А я и не знал, что ответить.
Я решил пойти подышать свежим воздухом. Апрельское утро! Нет ничего прекраснее. И пахнет уже совсем по-весеннему, воздух такой чистый, свежий, влажный… Благодать, одним словом. На деревьях уже раскрываются почки и проступают листики. Природа становится какой-то более суетливой и, я бы сказал, хозяйственной, как молодая жена. И тут я подумал: надо Вареньке непременно всё это увидеть. Конечно, вёсен в её жизни было уже очень много, но всё-таки каждая новая весна чувствуется, как первая, вам так не кажется? Ну, через несколько часов я и пошёл к Петру Иванычу.
Мы чуть-чуть поболтали с хозяином, Варенька была тут же, на кухне, доканчивала вчерашнее вязание.
— Что ж вы, Варвара Петровна, носу своего из дома не высовываете? Всю зиму стрекозой пробегали, проплясали, и ничего. А сейчас так хорошо у нас в городе! Надо непременно прогуляться, а то ведь…
— Да не хочет она, — перебил меня Пётр Иваныч с лёгкой усмешкой, — Всё у неё на уме какие-то страсти. Глядишь, совсем бобылихой станет…
Очень меня возмутили его слова.
— Ну нельзя же так говорить, Пётр Иванович! Совсем это бесчувственно и некультурно!
Пётр Иваныч хоть и хороший человек, но может и съязвить, а в молодости, по его словам, вообще любил всякие гадкие словечки.
Тут в наш разговор вмешалась Варенька, убрав в сторону рукоделие.
— Почему бы и не прогуляться. Погода такая хорошая… Знаете, как я люблю весну! Когда всё вокруг просыпается от долгого сна, возвращается к жизни… Тебе самой хочется жить с новой силой. Ведь эти травки, деревья, цветы — всё это умрёт, но потом возродится… И вроде как это всё уже другое будет, но единое с тем, что было раньше. Совсем как с человеком. Он уходит, оставляя после себя семена новой жизни, покидает одолженный ему участок земли, отданное на временное использование тело… И он всего этого уже не видит. Не видит, как живут после него. Но мы можем наблюдать за тем, как это происходит в природе. Как новая жизнь сменяет старую, в то же время продолжая её, утверждая… Ах, что за вздор! Всё это и до меня было сказано… Не составите ли вы мне компанию, Константин Федорович?
Я так и обмер. Варенька сама предложила с ней прогуляться, причём таким будничным тоном, будто это не было редкостью. Я посмотрел на Петра Иваныча: он кивнул. Мне было приятно его доверие. «Быть может, он видит во мне подходящую партию для дочери?» — подумалось мне, и я сразу смутился смелости своих мыслей. У нас с ним разница в возрасте — полтора десятка лет, столько же у меня с Варенькой. Пётр Иваныч мог бы считать меня вздорным юнцом, а она — скучным и надоедливым стариком. Но происходило иначе. Он во мне видел равного, ну или хотя бы достойного человека со свежим взглядом на мир, а она — интересного собеседника с богатым жизненным опытом.
Не сказать, что я полностью соответствовал таким лестным характеристикам…
Мы с Варенькой сначала немного погуляли по саду, среди вишнёвых кустов, которые вскоре должны были зацвести; среди яблонь, от которых приятно пахло мокрой древесиной… Я подумал, как было бы здорово сорвать в будущем месяце веточку сирени и ходить с ней целый день, вдыхая дивный цветочный аромат, который слаще любых духов… Ты-то помнишь, как я люблю эти крошечные лепесточки, обладающие настолько неповторимым цветом, что ему пришлось дать название самого растения.
Я был счастлив. Варенька разделяла мой детский восторг. Она выглядела абсолютно спокойно, так что я даже позабыл о её вчерашней «лихорадке». Мало ли, мягкая сентиментальная натура, что с неё взять? Ты не думай, что я пишу о ней с пренебрежением или снисходительностью. Говорить, что я это чувствовал, было бы бесстыдной ложью.
Я не спрашивал Вареньку о вчерашнем. Зачем ковырять незажившую рану? К тому же, это могло быть временное помутнение рассудка, которое она сама не наделала высокой важностью и значимостью.
Варенька остановилась и впилась взглядом в зелёную землю, усеянную молодыми травинками.
— Так чу́дно! — весела сказала она и рассмеялась. Смех её был похож на звон крошечных колокольчиков.
Я хотел что-то ответить, но меня перебила сама природа. Над нашими головами вдруг раздалось хриплое картавое «кра». Это грачи тянули свою грубую песню. Я вздрогнул. Грачи ведь — то же, что и вороны, а их карканье — не к добру. Нет, ты не подумай, что я вдруг стал человеком суеверным! Просто именно тогда я почувствовал присутствие некоего символа.
Варенька смотрела на небо, на грачей. Лицо её всё ещё было весёлым, но на нём проступила задумчивость. Она стала читать:

«В чужбине свято наблюдаю
Родной обычай старины:
На волю птичку выпускаю
При светлом празднике весны…»

Я тут же узнал стихотворение Пушкина. Варенька умолкла, запустила руки в свои чёрные кудри и зажмурила глаза. Такая странная перемена в ней означала недовольство.
— Совсем не помню, как там дальше! — с мольбой пролепетала она.
— Я тоже…
Тогда я был готов отдать целое Перу, лишь бы вспомнить последующие строки.
Ещё какое-то время мы стояли молча, совсем близко друг к другу, и при этом между нами была пропасть. Весёлость потихоньку покидала Вареньку. Она словно готовилась к чему-то страшному.
— Не сходить ли нам на площадь? Или лучше в более уединённое место, погулять возле пруда, например? — предложил я.
В моём предложении не было и тени того жалкого мотива, который называют хищническим. Мне хотелось лишь чем-то прервать наше мрачное безмолвие, перенаправить мысли Вареньки в более беззаботное русло.
Она посмотрела на меня с выражением нервного беспокойства и тихо отвечала: «Да, конечно… Пойдёмте».
Стоило нам только выйти за ограду сада, как Варенька тотчас затрепетала. Она то и дело озиралась по сторонам, страшилась всякого прохожего, даже самый безобидный с виду человек приводил её в возбуждение. Она была словно лань, затравленная охотниками, которая всюду видит опасность, всюду чувствует неприятеля. Фигурка её как будто преобразилась: всё это время со мной была Варя, теперь же от неё осталась лишь тень.
Я не мог оставаться равнодушным, поэтому спросил, всё ли в порядке. Она кивнула. Я повторил свои слова о том, что она может мне доверять, может мне открыться, что я её ни за что не обижу и не поставлю в неудобное положение. Варенька остановилась на мгновение и взяла меня за руку. Я задрожал…
В течение всего пути я держал её под руку. Мы молчали.
В саду возле пруда не было ни души. Это достаточно редкое явление. Обычно здесь играет детвора, за которой присматривают ворчливые гувернантки, сюда ходят кормить птиц, здесь даже пишут пейзажи наши добрые провинциальные художники. Но сейчас было тихо, я бы сказал, одиноко, если бы рядом не было Вареньки.
Мы смотрели на сверкающую водную гладь, которая под яркими лучами весеннего солнца переливалась всеми оттенками серебра. Варенька подошла ближе к воде и опустилась на колени, не боясь запачкать платье. Она опустила руку в толщу водного зеркала и пристально наблюдала за плавающими в пруду водорослями. Тут я увидел, что по щеке у неё покатилась слеза и упала прямо в воду. Варенькина тоска слилась с весельем тёплого света и чистого голубого неба.
— О чём вы плачете, что вас так беспокоит? — спросил я, стараясь сделать голос как можно более ласковым, — Может, есть какая-то тайна, о которой я не знаю?
Тогда Варенька снова осмотрелась, то ли надеясь кого-то увидеть, то ли опасаясь увидеть кого-либо. Мы были одни.
— Ладно, так уж и быть, я расскажу вам…
Варенька сделала глубокий вдох, словно готовясь к тяжёлой работе. Она не подняла на меня глаз и всё смотрела на воду.
— Видите ли, — начала она, и голос у неё задрожал, — Пару месяцев назад я познакомилась с одним молодым человеком… Сначала он показался мне ранимым и крайне галантным, вежливым, от него нельзя было услышать дурного слова. Он был мил, но очень обидчив. Любое несогласие было для него ударом. Как-то я сказала ему, что не люблю есть кисель, так он так расстроился, будто я своими словами страшно уязвила его самолюбие. Вскоре наше общение начало меня тяготить. Но мы уже состояли в переписке, о которой отец ничего не знал. Он был старше меня лет на десять, но вёл себя как малое дитя: говорил всякий вздор, пошло шутил, и был глуп просто до безобразия. Не знал, что солнце встаёт на востоке и садится на западе и, кажется, всё ещё верил сказкам. Меня поначалу умиляло его невежество. Он задавал мне тысячу вопросов, я на них охотно отвечала. Но если я уставала, если у меня не было времени ему писать, если я долго думала над ответом или просто не знала, что сказать, он страшно обижался и сокрушался, что разонравился мне. Он постоянно жаловался, что его никто не любит, что все желают ему зла, что он ничтожный человек, презреннее мухи и камня, что у него совсем нет денег, что он живёт, как нищий и чуть ли не голодает. Я сжалилась над ним и несколько раз посылала ему деньги. Он благодарил, обещал всё вернуть, но никогда не возвращал. Я и не просила. Если же денег у меня не оказывалось, он опять обижался. Он быстро смекнул, что я к нему охладела. Тогда он заставлял меня в мельчайших подробностях описывать, как прошёл мой день, что я делала, о чём думала… Если я временила с ответом, он обижался. Однажды случилось кое-что страшное. Он написал мне, что хочет встретиться вживую. Признаюсь вам, мне этого совсем не хотелось. Но я согласилась. При встрече он упал передо мной на колени, кричал и плакал, повторял, что любит меня, что никого и никогда так не любил, что я самый добрый, самый замечательный человек, что ради одной меня он живёт. Он хотел быть со мной. Он ждал, что я отвечу взаимностью. Как мне было страшно в тот момент! Ведь он был мне противен, противен до глубины души! Мне было трудно даже смотреть на него. Я его боялась… Но мне не хотелось его убивать. Тогда я убежала. На следующее утро от него пришло письмо. Он писал, что если я не отдамся ему, он утопиться. Такие письма приходили каждый день. Он то угрожал, что застрелится, то собирался сброситься с колокольни, то ещё что-нибудь. Каждый раз, когда я это читала, меня охватывал нечеловеческий ужас. Меня лихорадило, у меня ныла голова и тряслись руки. Я не могла уснуть. Я верила, нет, я знала, что если что-то произойдёт — я буду в этом виновата. Мне не хотелось иметь с ним дела, но я не могла его погубить. Я просила его одуматься. Наедине с собой я сходила с ума, но рядом с вами и отцом старалась держаться. Вы с ним ничего не замечали… Но вчера утром я получила от него письмо. В нём было лишь три слова: «Я люблю тебя». Господи! Они были написаны кровью… Точно вам говорю! Она уже высохла и стала коричневой, но от неё ещё шёл тот запах, который ни с чем не спутаешь. Я бросила эту чёртову грамоту в огонь. Весь день я не знала, что делать, просто не находила себе места… Под вечер мне стало совсем плохо…
— Боже мой! Почему же вы ничего не рассказали Петру Ивановичу? — воскликнул я.
— Ах, Константин Федорович, ведь отец убил бы его!
— Варенька… Ведь сколько же вам пришлось вынести… А вы молчали.
— Да, да, вы правы! Я была совершенной дурочкой, я вела себя как испуганный ребёнок. Вы, должно быть, считаете меня глупой.
— Нет, конечно же нет! Просто вы очень чувствительная… Всё-таки вам стоило обо всём рассказать отцу… Вы не выходили из дома из-за него?
— Да, я всюду боюсь его встретить. Он мне мерещится, я вижу его в каждом прохожем. Ведь он преследовал меня, Константин Федорович!
— Так почему же вы…
— Я надеюсь на вас, Константин Федорович. Вы сказали, что сможете меня защитить.
— Конечно же, конечно же, Варенька! Я не брошу вас в беде. Скажите мне, что это за человек?
— Он невысок ростом, худощавый, у него короткие тёмные волосы, совершенно обычное славянское лицо без выразительных черт, маленькие глазки. Его зовут Михаил.
— Да уж, на Малюту Скуратова наш Мишка совсем не похож… И вы боитесь его?
— Боюсь до истерики… И боюсь, что он убьёт себя. Боюсь взять грех на душу, но понимаю умом, что ни в чём не виновата. Быть может, мне не стоило быть с ним такой ласковой?
— Человека от зверя отличает наличие воли. Он сам решит, как ему распоряжаться своей судьбой. Он сам примет решение, куда направить свою душу… Вы ничего не можете с этим сделать. Вы не просили его умирать, вы не подталкивали его к смерти.
— Как думаете, он ещё жив?
— Я думаю, что он трус и боится ада. Он эгоист, который ненавидит себя. Он не способен на такой поступок — гнусный, но в то же время отчаянный. И то обстоятельство, что он несчастен, ещё не даёт ему никаких привилегий… Вы должны рассказать обо всём Петру Ивановичу!
— Хорошо, хорошо, вы правы! Константин Фёдорович, ведь вы не оставите меня?
Она прильнула к моему плечу и крепко ко мне прижалась. Я нежно провёл пальцами по её волосам, и в тот момент мне показалось, что этого только я и желал всю жизнь.
— Варенька, ну что вы такое говорите! Как я могу вас оставить?
В тот момент я чувствовал себя странно. Его хилых ручонок она боится, но в моих огромных ручищах ищет защиты. Этот тщедушный малый заставляет её страдать, а я, нескладный великан, успокаиваю её. Чудно́, одним словом. Его слабость представляет собой ту силу, которая терзает её и уничтожает. Моя бедная птичка… Она попала в лапы коршуна, что притворяется воробьём. И самое страшное — она боится об этом рассказать своему самому родному человеку!
Мы просидели у этого пруда весь день. Когда я провожал Вареньку домой, был уже вечер. Варенька непринужденно улыбалась, теперь её беспокойство перешло на меня. Я чувствовал, что обязан ей помочь. Но как это сделать? Стоит ли обращаться к правосудию, идти в полицию? Что я там скажу, что мне скажут?
Мы попрощались с Варенькой уже в дверях. Я в третий раз посоветовал ей обо всём рассказать отцу. Она кивнула и тихо прошептала: «Вы правы...». И скрылась в сенях.
Ноги отказывались вести меня в квартиру. Я всё бродил по оживлённым вечерним улицам, раздумывая над тем, что сегодня произошло. На душе было тревожно и тоскливо. Я чувствовал, что должен непременно что-то предпринять. Неопределенность тяготила меня, как и сознание своей ответственности.
Уже стемнело, когда я почувствовал лёгкую усталость. Осмотревшись, я понял, что улицы опустели. Из редких окон домов лился тусклый свет, многие из них уже были темны. Я был единственной фигурой, загадочно снующей по кварталам глухого провинциального городишки. «Надо идти спать, завтра на службу», — подумал я.
И всё-таки мне не хотелось оставлять своего «поста». Я пошёл длинной дорогой, сделав приличный крюк. Уж не знаю, был ли в этом замысел, но путь мой лежал через дом Петра Иваныча.
Когда я подходил к дому, мною ничего подозрительного обнаружено не было. Но когда я уже собрался повернуть за угол, ночную тишину вдруг прервал громкий звук, раздавшийся неподалёку. Это была смесь беспорядочного шелеста листвы и трескотни веток. Я повернулся и пошёл по направлению шума.
Какая-то тёмная фигура перелезла через забор и попыталась залезть на дерево, которое росло возле дома. Его расположение и высота позволяли беспрепятственно… подобраться прямо к её окну, которое, о ужас, в тот момент по какой-то причине было открыто. Однако же, фигуре это не удалось. Она сорвалась вниз. Впрочем, человек не успел залезть слишком высоко, потому что никаких травм он, по-видимому, не получил и тут же возобновил свою попытку…
В одну секунду я перелез через высокий решётчатый забор и стремглав бросился к подлецу. Всё произошло так внезапно, что он даже не успел среагировать. Я повалил его на землю и, веришь или нет, достал тот охотничий нож, который мне когда-то подарил наш батюшка (я ношу его с собой только лишь затем, чтобы хвастаться). Ты только не подумай, боже упаси, что я хотел его убить. Ни в коем случае! Мне только хотелось напугать этого молодчика. Но он тоже оказался не пальцем деланный! Он тут же поднялся и впился своими цепкими ручонками в мою шею. Хватка у него была точно как у льва! Мне стало тяжело дышать и, признаюсь честно, я не на шутку испугался. Подобные штуки со мной никогда не происходили. Сам знаешь, я человек мягкий и ленивый. Противник воспользовался моей растерянностью, отдёрнул одну руку и тотчас со всей силы ударил меня кулаком прямо в глаз. Передо мной всё поплыло. Мне показалось, что я ослеп. Вокруг была только мгла, а в ней мерцали какие-то крохотные звёздочки. К счастью, у меня ещё остался левый глаз. Всё-таки соперник был намного слабее меня. Я навалился на него всем телом, силой стиснул его руки, а коленом прижал к земле. Малец хрипел, метался, что-то кричал, но я не мог разобрать его слов.
— Ну что, Мишка, приятно познакомиться! — сказал я ему весёлым голосом. Тут от нашей суматохи проснулся хозяин и выбежал на улицу.
— Свои, Пётр Иванович, свои! Я вам вора поймал! — бросил я ему горделиво.
Ну, что было дальше, можно и так догадаться. В продолжение нескольких недель — арест, разбирательство, суд, наказание. Свидетели у всей этой оказии были, были и слова Вареньки, подтверждающие вину нашего Мишки. Он всё время пытался отпираться: плакал, просил прощения, умолял всех и каждого — меня, судью, Варю… При себе у него нашли нож (не мой нож!). На вопрос, что он собирался с этим ножом делать, подсудимый отвечал: «Если бы она мне отказала, я бы тотчас зарезался». Но тут не было никаких гарантий, что он не зарезал бы предварительно и её. Ох, что за странные люди! Какие их порой обуревают страсти! Так жить ведь совершенно невыносимо. Может, кто-то со мной не согласится, но я не вижу во всём этом никакой любви. Только эгоизм. Есть на свете такие убогие существа, которые верят, что если ты дал им кость, то тебе можно отгрызть всю руку. А впрочем, мне его жалко. Чисто по-человечески жалко. Видно, он сильно страдал, если решился на такое.
Мы с Петром Иванычем всю ночь занимались «вором», я был в состоянии неистового возбуждения, поэтому, кажется, даже не чувствовал боли и совершенно забыл про удар. А Варенька всё это время спала… Когда всё подуспокоилось, я вспомнил про свой глаз. Точнее, мне про него напомнил Пётр Иваныч, сказав: «Э брат, что-то у тебя с лицом неладно!». Посмотрев в зеркало, я увидел страшную картину: налившийся кровью глаз сильно заплыл и спрятался под опухшим веком, пространство вокруг него почернело, составив огромный тёмно-фиолетовый синяк. И именно в этот момент я почувствовал невыносимую боль, пронизывающую не только глаз, но и всю голову, меня начало тошнить, лихорадить, ноги подкосились, и я потерял сознание. Впрочем, я не горжусь этим поступком. Ну что уж тут поделать — нежная натура!
Очнулся уже в больнице. Мне промыли рану, провели некоторые манипуляции и закрыли глаз повязкой, — он стал слишком чувствителен к свету. Первое, что я увидел, была Варенька, склонившаяся надо мной. Она беззвучно плакала, слёзы рекой текли по её щекам, а губы скривились в ту самую премилую гримаску, которая на этот раз выражала неземную скорбь. Увидев, что я проснулся, она сразу бросилась мне на шею и принялась что-то причитать.
— Не убивайтесь так, Варвара Петровна! Это удар кулаком, а не ножевое ранение! — сказал ей доктор, стоявший в дверях, — Ну-с, голубчик, жить вы будете, это без разговоров. Всё, что могли, мы сделали. Зрение ваше сохранится, но в правом глазу, скорее всего, сильно ослабнет. К сожалению, если это произойдёт, с этим уже ничего нельзя будет поделать, — мерным голосом объяснил он мне.
— Бедный мой, бедный! — не унималась Варенька.
— Ну что ж вы так, Варвара Петровна? Всё хорошо, всё будет хорошо. Вашего кавалера мы задержали. А глаз — чёрт с ним! В дозорные я всё равно никогда не рвался, — весело сказал я.
Варенька всё не отлипала, что, признаться, было мне очень приятно. Она переживала обо мне больше, чем я переживал о себе. Всё гладила меня, целовала и почему-то до сих пор плакала.
— Вы меня спасли, вы мой герой, мой рыцарь, мой защитник! Словами не передать, как я вам благодарна…
— Не преувеличивайте, — спокойно отвечал я.
— Я не преувеличиваю, совсем не преувеличиваю… Я теперь по гроб вам должна.
— Ничего вы мне не должны! Что за глупости! Просто так судьба распорядилась, что я оказался в нужном месте в нужное время.
— И пусть. Всё равно вы меня спасли.
Ну и всё в таком духе.
Признаться, у меня всё внутри так и затрепетало. Я даже подумал, что сейчас только началась моя жизнь, что все эти годы я лишь бесцельно слонялся по белу свету, и моё существование было лишено всякого смысла, идеи, значения. А тогда рядом с Варенькой мне показалось, что она, возможно, и есть тот самый смысл, которого мне недоставало. Смешно же! Сам признаю, что смешно. Но ничего не могу с собой поделать.
Весь следующий месяц Варенька не отходила от меня ни на шаг. В её горячности и благодарности я видел величайшую для себя отраду. В доме Петра Иваныча я стал ещё более желанным гостем, он даже сделал меня знаменитостью среди своих знакомых, хоть я и чувствовал, что не заслуживаю такого внимания. А ему всё хотелось как-то меня отблагодарить, но я отказывался. Ведь мне, в сущности, ничего не надо. Ни в чём я не нуждаюсь.
Варенька стала каждый день навещать меня и всё о чём-то хлопотала: то порядок наведёт, то рубашку заштопает, то обед приготовит. Особенно же удачно у неё выходили пирожки с луком… Оказалось, это особа весьма хозяйственная. Мне же так хорошо, так тепло становилось на душе от её заботы, что я всюду стал ходить со смешной блаженной улыбкой, которую никак не мог согнать с лица. Фингал под глазом сделал меня счастливейшим человеком на земле. Мне начало казаться, что она с каждым днём как будто смотрит на меня всё нежнее, всё ласковее. Но я даже не думал ей открыться. Что я могу ей предложить? Ничего у меня нет, ничего я из себя не представляю. Нет, я не тягощусь этим, сознание этого не делает меня несчастным. Просто таков факт, который я не оспариваю. Я желал ей счастья, искренне, от всей души желал ей счастья. И с её недругом я сцепился без расчёта на то, что Варенька бросится в мои объятия. Я просто даже и не привык к такому. Не было в жизни случаев…
И вот однажды она открылась мне сама. Привожу наш диалог, который произошёл где-то на прогулке (мы с той поры стали постоянно гулять вместе):
— Скажите, Константин Фёдорович, вы хотя бы немножечко любите меня? Нравлюсь ли я вам хоть чуточку?
— Варвара Петровна, к вам я за всё время нашего знакомства не имел никаких претензий и обид, и мои чувства к вам имеют характер самый благосклонный.
— Ах нет, не то я имею в виду! Вы же всё понимаете, правда?
— Ну как же так… Не ровня я вам. Вы молодцы, красивы, из небедной семьи. А я? Зачем вам я? Самый обыкновенный чиновник, ничего выдающегося. Да и постарше вас, уж скоро совсем стариком сделаюсь.
— Какой же вы старик! Нет, это всё вздор, это всё неважно. Одно только обстоятельство меня волнует: любите или нет?
— А как же…
— Любите вы? — и в глазах у ней блеснули слёзы. Я почувствовал себя совершенно обезоруженным.
— Позвольте… Да, я люблю вас. Люблю вас так, как никого никогда не любил. Вы моё счастье, мой свет, моя райская птичка, я об вас думаю всякий раз, как засыпаю и просыпаюсь. Ангельчик мой! Я, может быть, без вас уже и жизни своей не представляю!
— Правда это? Вы мне не врёте? Нет, конечно же нет. Такие как вы не могут глумиться… — обеспокоенно сказала Варенька.
— Вам странно было слышать всё это? Что ж, мне было странно это говорить. Сами видите, я не был создан для нежных слов…
— Нет-нет, что вы! Продолжайте! — Варенька воспрянула духом.
После этого мы удалились в беседку и там провели много времени, ни о чём в сущности не разговаривая и ничем определённым не занимаясь. Мы были счастливы. Мне начало казаться, что я сейчас нуждаюсь в ней так же, как когда-то нуждался в матери.
Я не мог знать наверняка, как именно воспримет эту историю Пётр Иванович. Мы пришли к нему вдвоём, держась за руки, и всё объяснили как есть. Выслушав нас, Пётр Иваныч прыснул со смеху, после чего сказал с довольной улыбкой: «Совет вам да любовь! Поглядите на себя: вы же как эти… Забыл… Точно! Полифем и Галатея!». А надо сказать, что у меня выработалась привычка прикрывать на солнце правый глаз, потому что он временно стал чуть более чувствительным… Так что подобное прозвище шло мне как нельзя лучше. От такого остроумия я даже не обиделся. Действительно ж, было между нами сходство… По-моему, у какого-то классического автора Галатея как раз таки ответила циклопу взаимностью, хотя в античных мифах я не силён.
В общем-то на этом всё. Мы собираемся сыграть свадьбу и, конечно же, я вас всех приглашаю. Но мы с этим не спешим, так что и вы не спешите: доканчивайте дела свои, собирайтесь. Будем мы под вас подстраиваться, а не вы под нас. А куда спешить? Всем домашним я уж написал. С нетерпением жду нашей встречи, братец мой, уважаемый Порфирий Фёдорович!

P.S. Я вспомнил, как там дальше!

«Я стал доступен утешенью;
За что на бога мне роптать,
Когда хоть одному творенью
Я мог свободу даровать!»