Рок мой - мечта

Маленькая бедно обставленная комнатка с пожелтевшими от времени обоями, которые раньше имели цветочный орнамент, а теперь кажутся просто испачканными какой-то бутафорской паутиной. Низенький грязно-серый потолок, весь покрытый копотью, посреди него — какое-то гадкое пятно неизвестной природы. Скрипучий деревянный пол, который очень давно не чистили. Слева от двери — ветхий комод, исцарапанный кошкой, в нём же — овальное зеркало, в котором вместо собственного лица видишь только какую-то лепёшку. Прямо напротив входа стоит кровать, больше напоминающая тюфяк на ножках. Хотя перина, впрочем, взбита недурственно. Одеяло на ней грязное, оно довольно широкое и плотное, две подушки разного размера, — одна покоится на другой. На кровати лежит худенький и бледненький молодой человек чахоточного вида и тяжело дышит. Очень приятного голубого оттенка глаза широко открыты, руки беспокойно бегают и прыгают, выделывая разные фигуры, хотя в целом юноша имеет усталый, измученный вид. Его иссиня-чёрные волосы все взлохмачены, взъерошены, круглая голова еле держится на тоненькой шее. Лицо серое и болезненное, порой оно кажется совершенно безжизненным, но потом внезапно вспыхивает и загорается от неистового возбуждения, имеющего, однако, нездоровую подоплёку. Длинные худые пальцы у него скрючены, точно ими он силится передать некий сложный и очень важный жест, понятный только ему одному. Над головой у него две чуть покосившиеся полки, на одной — русская классика, на другой — иностранная и учебная литература. Впрочем, на этих полках помещается совсем немного книг, поэтому часть их лежит в том самом комоде, и ещё часть — на столе возле кровати. На этом же столе стоит глиняная ваза грубой работы с засушенными бледно-розовыми маргаритками. Над молодым человеком, подобно сломанной ветке, согнулась и без того согбенная уставшая старуха с жёлтым лицом, усеянным морщинами. На уголке правого глаза у ней огромная бородавка, и точно такая же на кончике острого подбородка. Из второй бородавки растёт длинный чёрный волос. Бесцветные подслеповатые глаза старухи блестят от слёз, которые не скатываются по щекам, а только копятся и всё никак не убывают. Руки у неё худые, дряблые, все в мозолях, кожа тонкая, как и у всех стариков. Редкие седые волосы прячутся под уродливым чепчиком.
Лицо молодого человека скривилось в капризной недовольной гримаске, он надул губки и стал похож на маленького мальчика, которому родители отказываются купить розовый печатный пряник, который так и манит к себе. Несчастному малышу кажется, что в целом свете нет ничего желаннее и соблазнительнее этой сласти, и что лишать его удовольствия вкусить её — вопиющее проявление жестокосердия.
— А boire, а boire!¹ — запричитал юноша жалобно-требовательным голосом. Его возгласы вывели старуху из состояния мрачной задумчивости, она точно проснулась после долгого сна и всплеснула руками.
— Чего тебе, свет мой? Чего ты хочешь, миленький? — плачущим голосом проговорила старуха.
— Пить, бабушка, пить!
— Так ты ж ничего не пьёшь, касатик мой. Водицы давала — не пьёшь, чай горячий — выплёвываешь. Как же тебе угодить? Может, настоечку сливовую?
— Нет, бабушка, нет. Это всё дрянь. Подай мне вина… Гаме, крю-божеле, эльзаского… А лучше всего из Шампани…
— Что ты такое говоришь, миленький? Отродясь ничего такого не было у нас! — испугалась старуха.
— А кот-де-Прованс? Верментино? — умоляюще просил молодой человек.
— Ах, что за слова такие! — пуще прежнего испугалась старуха и перекрестилась.
Молодой человек замолчал на несколько минут, глаза его не выражали никаких чувств и мыслей, словно были кукольными. Он смотрел в стену, не замечая ни бабки, ни её восклицаний.
— J'ai faim, j'ai faim comme un loup!² — вдруг закричал он во всё горло.
— Батюшки-светы! — встрепенулась старуха, — Что это значит?
— Есть хочу, бабушка, умираю с голоду!
Язык юноши заплетался, и слова едва можно было различить.
Есть он просил уже не в первый раз. Сначала старуха этому радовалась, ведь здоровый аппетит — главный признак выздоровления. Но больной решительно отказывался от любой еды, что она ему предлагала.
— Как же, мальчик мой! Ведь ты же ничего не ешь! Хочешь картошки с луком и сметаной? Хочешь пирожок с капустой? Или я могу сходить к Петровне, вдруг остался у неё расстегай с поросёнком?
— Нет, бабушка! Я хочу les escargots de Bourgogne!
— Нет, отец мой родной, ничего не понимаю! — сокрушалась старуха.
— Улитки по-бургундски! Чего непонятного? С чесноком, петрушкой и сливочным маслом…
— Уж это мы найдём, а улиток-то где взять?
— С ними бы ещё шардоне… Пон-л'Эвек прямиком из Нормандии…
— А это что такое? Понивек твой?
— Это такой сыр… Мягкий, душистый, созревает примерно за месяц… Его изобрели монахи ещё в двенадцатом веке… — объясняя это, молодой человек разговаривал будто бы не со старухой и даже не с самим собой, а с каким-то таинственным и невидимым собеседником, а может и вовсе с пустотой.
— Нет у нас, батюшка, такого сыру… Есть кислые щи и вчерашняя каша. Хочешь кашу с маслицем?
— Багет хочу… с трюфельным маслом… с прованскими травами…
Тут уже бабка ничего не ответила, а только принялась горько всхлипывать.
Юноша ненадолго прикрыл глаза и мирно засопел. Но вскоре он проснулся (скорее даже очнулся после непродолжительной дрёмы), вскочил на кровать, накрывшись одеялом, как плащом, глаза его загорелись живым пламенем, и он стал с большим воодушевлением и вдохновением декламировать:
«C’est le moment crépusculaire.
J’admire, assis sous un portail,
Ce reste du jour dont s’éclaire
La dernière heure, heure du travail.
Dans les terres, de nuit baignées,
Je contemple, ému, les haillons
D’un vieillard que jette à poignées
La moisson future aux sillons.
Sa haute silhouette noire
Dommine les profonds labours.
On sent à quel point il doit croire.
À la fuite utile des jours.
Il marche dans la plaine immense,
Va, vient, lance la graine au loin,
Rouvre sa main, et recommence;
Et je médite, obscur témoin,
Pendant que, déployant ses voiles,
L’ombre, où se mêle une rumeur,
Semble élargir jusqu’aux étoiles
Le geste auguste du semeur»³

— Что за бесовщина? — пролепетала старуха с чувством нескрываемого отчаяния, — Милай, ложись обратно, тебе нельзя так прыгать! Побереги своё слабое сердце, а заодно и моё! Знаешь же, что окромя тебя у меня в целом свете никого нет… Не надо так! Ложись опять, отдохни!
И она попыталась снова уложить его на кровать, но юноша не поддавался.
— Éloigne-toi, éloigne-toi!⁴ — вопил он в порыве безумия и вырывался, подобно загнанному в клетку дикому зверю.
Несмотря на то, что молодой человек пребывал в состоянии неразумном и даже несколько бесноватом, он избегал всякого проявления агрессии по отношению к старухе. Он мог разбить тарелку с похлёбкой, которую она ему приносила, мог со всей силы швырнуть в стену свой башмак, но на старуху руки не поднимал и даже когда вырывался действовал как можно более деликатно и мягко.
Вскоре молодой человек устал и, обессиленный, плюхнулся на кровать. Всё тело его горело в сильнейшей лихорадке, на лбу выступил пот, ноги и руки подёргивало судорогой.
— Ах, снова идти за врачом! Бедный мой, бедный мой мальчик!
— Non, merci. Je n'ai pas besoin d'un médecin⁵, — уверенно и строго проговорил он.
После этих слов молодчику будто бы стало существенно лучше и он успокоился. В это время раздался стук в дверь. Старуха побежала открывать.
— Добрый вечер! Могу ли я пройти к больному?
Старуха молча впустила гостя внутрь.
В комнату вошёл паренёк приятной наружности и плотного телосложения. Одет он был не вычурно, но со вкусом. Кудрявые волосы были кропотливо уложены. Это был, что называется, благоразумный франт. Особенно выигрышно смотрелись его рыжеватые щегольские усики на дерзком, но благодушном лице, с которого никогда не сходила улыбка, в том числе и сейчас.
— Что, брат, захворал ты? — спросил он весело и спокойно.
— Он бредит… — шепнула ему старуха.
— Ну, это всё вздор! — уверенно отчеканил посетитель и бросился к постели приятеля.
— Неважный у тебя вид, мой дорогой! Весь осунулся… А помнишь, как мы с тобой на кулаках дрались? Да ты такой богатырь меня одолел! Не помнишь? Ну и правильно, этого и не было никогда… А если б и было, я б тебя, конечно, победил.
Больной смотрел сквозь «говорящую голову» и никак не реагировал на произносимые слова, точно оглох.
— Уж третий день ничего не ест… По ночам просыпается по несколько раз и всё что-то шепчет про себя, не разберёшь! — сказала старуха.
— А что доктор говорит?
С минуту старуха молчала и печально смотрела на молодого человека.
— Доктор говорит, что это только его дело — умирать ему или нет. Если захочет, то выздоровеет, если не захочет…
— Эх, голубчик, что ж ты за дурачина такая? Не знаешь разве, что выбрать? Говорят тебе, если только захочешь — тут же на ноги встанешь. Зачем над бабушкой так издеваться? Вишь, как переживает за тебя! Ты просто захоти, и дело сделано! — резво и повелительно сказал посетитель.
— Да на что мне жить! Зачем мне жить! Какой с этого толк, если никогда я не был ни в Бургундии, ни в Провансе… Если никогда я не видел родины Гаспара II де Колиньи, великого вождя гугенотов, последней невинной жертвы Монфокона? Если никогда не доводилось мне бросить камушек в быстрину Гаранны и Луары, если никогда я не гулял по розовым улочкам Тулузы, по бульварам Лилля, который в своё время доставил столько хлопот фламандцам, англичанам и австрийцам? А несчастный Тулон, который столько раз захватывали сарацины? Там ещё стоят неприступные крепости Вобана, благодаря которым город выстоял осаду принца Евгения, этого выскочки Священной Римской империи… Там же сделал свои первые шаги Наполеон… А славный Плесси-ле-Тур, королевская резиденция, которую так облюбовал этот хитрый лис монархии, чья совесть чернее ночи, Людовик XI, не любящи Париж… Только не путай с Туром! С Туром… А знаешь, какой величественный собор стоит в городе Туре? Какие чудные в Сен-Гатье розетки и порталы? И весь он такой ажурный, нарядный… Его строили почти четыреста лет! Так что не верь, будто это абсолютная готика! Не может такого быть! Он немножечко романский… Также в нём есть и что-то от Возрождения, этого стиля, что представляет собой форменный рассвет заката!
— Заката чего? — спросил ошеломлённый гость, стараясь сдержать смех.
— Заката всего великого, всего прекрасного! Ах, если что-то я и люблю на свете, то это католические храмы Средневековья… На восточный образец они хороши, но на западный всяко лучше…
— Ты заговариваешься, друг мой! Твой язык тебе не подчиняется, словно ты не владеешь собой!
— Истинное величие состоит в том, чтобы владеть собою… — многозначительно сказал больной.
— Вот! Истинная правда! Верно говоришь! — обрадовался приятель, предчувствуя возвращение рассудка.
— Так сказал Жан де Лафонтен, автор «Любви Психеи и Купидона»… Интереснейший сюжетец… — задумчиво произнёс молодой человек.
— Тьфу на тебя! В голове одни французы! — разочаровался приятель.
— C'est mon peuple!⁶ Как говорил Шатобриан…
— C'est pas vrai, mon ami. Tu es russe⁷, — снисходительно произнёс гость, всплеснув руками.
— Что такое вы говорите! Как это, как это russe? Да я даже ваш варварский язык почти не понимаю! — возмутился несчастный.
— Понимать не понимаешь, а говоришь на нём, как Пушкин! Эка невидаль! Просто чудо какое-то.
— Salaud⁸… — гневно прошипел молодой человек, опустив глаза.
— Попрошу не выражаться! Это очень некультурно!
Здесь юноша удивлённо захлопал глазками и состроил совершенно невинное выражение.
— Monsieur, vous ai-je vraiment offensé?
Je vous demande humblement de me pardonner⁹…
— Rien, rien, tout va bien¹⁰, — таким же снисходительным тоном произнёс гость.
Тут важно будет уточнить, что больной имел безукоризненное северное произношение, в то время как его приятель говорил с сильнейшим русским акцентом, вместо «а» произносил «э», вместо «ch» — «ч», мягкие согласные были у него ужасно грубыми и твёрдыми, большинство из них он произносил на английский манер и, конечно же, ни о какой французской картавости в его случае не было и речи. Всё нежное и воздушное он рубил топором, всё, что нужно было растягивать, он сжимал и сплющивал.
Во время всего этого разговора старуха стояла за спиной гостя и громко причитала, периодически крестясь и складывая руки для молитвы.
Юноша молчал, друг смотрел на него с непониманием и сочувствием. В комнате, однако, не было тихо из-за тиканья часов и причитаний старухи.
— А boire, а boire! — снова завопил несчастный.
— Чего вам угодно, мусьё? — саркастично спросил гость. Такова уж была его натура. Это был не жестокосердный, но язвительный человек с совершенно прескверным чувство юмора. Что, однако, не мешало ему в глубине души любить ближнего и искренне ему сострадать.
— Вина мне…
В этот момент гость непроизвольно подпрыгнул на месте, точно ему в голову пришла гениальная идея.
— Тебе вина? У меня есть! — вскричал посетитель и радостный выбежал из комнаты. Больной смотрел ему вслед с выражением нечеловеческой благодарности и дрожал от мук ожидания. Через минуту, показавшейся больному целой эпохой, гость вернулся.
— Вот! Белое шардоне! Осталось несколько глотков, мой друг!
Руки больного потянулись к заветной бутыли, словно это был священный Грааль или скрижали с заветами. Лицо его выражало сильнейший благоговейный трепет.
— Разве ему это можно? — забеспокоилась старуха.
— Цыц, бабушка! Ещё как можно, даже нужно! Неси нам бокалы!
— Нету, нету, отец родной…
— Так дела не делаются, — серьёзно произнёс гость и снова вышел из комнаты, оставив бутылку на столе возле кровати. Больной пожирал её взглядом.
— Ну-с, приступим, — сказал он, возвратившись.
Гость притащил из соседней комнаты кривой стул и поставил его возле кровати больного. Этот стул предназначался для него. Он искусно разлил остатки вина по бокалам, причём другу налил до краёв, а себе оставил лишь несколько капель.
— За ваше здоровье! — с улыбкой произнёс он, поднимая бокал.
— Друг мой, друг мой сердечный! Как вы добры! Как можно вас не полюбить! — судорожно лепетал больной, крепко сжав руку благодетеля, — Я обязан вам, всей жизнью обязан, вы спасли меня!
Он залпом выпил весь бокал и расплылся в блаженной улыбке.
— Пустяки, пустяки, для тебя мне ничего не жалко… — сказал гость, у которого на глазах выступили слёзы.
— Скажите мне, вы когда-нибудь были в Париже? — внезапно спросил больной.
— Нет, — честно признался посетитель, — А вы разве были?
— О, конечно же, конечно же! Я там родился. С'est ma patrie¹¹.
— Вот оно как…
— Да. Я обязательно возьму вас туда, не смейте отказываться! Раньше этот славный град назывался Лютецией, что буквально значит «грязь». Это было ещё в то время, когда там жили племена кельтов… Я покажу вам районы Старого города, что на острове Сите… Вы поразитесь великолепию старинных церквей! Сейчас, впрочем, будет не так просто понять, в каком именно исторической районе вы находитесь. Университет ли это, Старый город или Новый… Теперь там всё иначе, не как во времена Карла VIII… Хотите, покажу вам Королевскую площадь? Конечно же, мы посетим и Лувр, и Ратушу, и посмотрим на Бастилию, чтобы понять, чтобы увидеть воочию, с чего началась революция… Великая, великая революция! Величайшая из всех. Мы погуляем по Понт-Нёф. Знаете, что это за мост? Он зовётся Новым, а на деле является старейшим из сохранившихся мостов, пересекающих Сену. Мы сходим в мой любимый Люксембургский парк, куда отец много раз водил меня в детстве… Мы посетим могилу Лафайета, участника трёх революций. Вот истинный сын Отечества! Только не проси сводить тебя в аббатство Сен-Дени, где захоронен Людовик XIV. Не люблю его. Он отменил Нантский эдикт, провозглашённый Генрихом IV. Он уничтожил всё, за что боролись гугеноты в годы Религиозных войн, за что погиб Гаспар де Колиньи… Я научу тебя читать историю Средних веков по гербам, читать церкви, как книги. Я объясню тебе Пантеон и Сент-Шапель… Всё тимпаны и пилястры станут тебе понятны, ни один стрельчатый свод мы не оставим без внимания… Ты хочешь сходить в сад Тюильри? Хочешь, конечно же! Но нет, это всё не главное, это всё не то. Это ещё не Париж. Париж — это его предместья, его отдалённые улочки, его беднейшие районы, его лачуги… Вот где истинная пища для художника, вот где жизнь во всех её отвратительных красках! У каждой улицы своя физиономия, у каждого дома — своя рожа.
— Вот оно что… Так неужели вы там родились?
— Конечно же! — вскрикнул больной, явно обиженный недоверием своего собеседника, — Я родился 26 февраля в семье сенатора, члена Академии… В своей первой молодости я был роялистом, можете себе представить? Из-за этого отец в 16 лет перестал признавать меня сыном, а мать каждый день молилась за меня. Благо, ко мне вернулось благоразумие, мы с отцом помирились. До сих пор мне стыдно вспоминать об этом времени… В Сорбонне я усиленно изучал иностранные языки и французскую литературу. Верите или нет, но я стал совершенным знатоком Мольера и Бомарше. Его многострадальную, но вместе с тем гениальную «Женитьбу Фигаро» отменял и запрещал Людовик XVI. Слава Богу, его обезглавили. Действительно, зачем ему голова, если он ею никогда не пользовался? Мой отец помнил этот день, он тогда был совсем мальчишкой… конец Старого порядка. А мой дядя, который старше отца, был членом Национального конвента во время Первой республики. Представляете? В его честь я хочу назвать сына, мальчик будет Луи-Густавом. Только не думайте, что мой родственник был сторонником террора. Нет, это был настоящий гуманист! И мухи не обидит. Он даже был против казни короля… Что ж, это его дело, и я всё равно его уважаю, хоть считаю решительные меры более приличными для мужчины.
— Сколько же вам лет?
— Эх, я перестал считать после четвёртого десятка! — с какой-то странной гордостью ответил юнец, которому было не больше двадцати, а потом горько вздохнул.
Посетитель отметил про себя, что сначала больной утверждал, будто никогда не был во Франции, а потом вдруг стал уверять его, будто он там родился.
— Нет, мне непременно нужно туда вернуться. Вдали от дома я зачахну, как вот эти цветы, — сказал он, указывая на маргаритки в вазе, — У вас чудесная страна, просто прекраснейшая. Но глупа та птица, которой своё гнездо не мило. Так гласит ваша народная мудрость, с которой нельзя не согласиться. Нет, у вас великолепная держава! Но народ ещё спит, ещё пресмыкается перед самодурами. Но ничего, ещё придёт его время… Но мне нужно к себе, на родину. К тому же там осталась моя невеста…
— Невеста?
— Да, моя милая Агнесса. Моя райская птичка, мой белокурый ангел, моя единственная радость в жизни! Прошло столько лет, но я уверен, что она всё так же молода и прекрасна… А если нет, то я смиренно закрою на это глаза и буду любить её. Как чудно она поёт народные песни! Какой у ней премиленький носик… Она родом из Реймса.
— И что же, она всё это время вас ждёт?
— Конечно же, конечно же! — с уверенностью восклицал больной, — Она — самое чистое существо на земле, она стала бы Марией, если бы родилась раньше…
— Почему же вы так уверены? — дерзко спросил посетитель.
— Само её имя говорит об этом. Агнесса значит «невинная»… Мы с ней будем жить на улице Сен-Лазар, в доме, который мне завещал отец… В доме моего детства…
Губы молодого человека задрожали, а по щекам потекли слёзы. Сначала он беззвучно плакал, но потом стал жалобно всхлипывать. Глубокое несчастье отобразилось на его челе.
— Ну что ж ты так, мой миленький! Не надо, не убивайся так! — старуха быстро подбежала к больному и принялась вытирать ему слёзы своим передником. Смотря на эту картину, посетителю также было трудно сдерживать слёзы. Ему стало совестно, что он весь разговор поддерживал сумасбродные выдумки несчастного. Но это была единственная возможность поговорить с ним, единственный способ вскрыть то, что таило горячее сердце и уцепиться за крылья его души, готовящейся совершить полёт в неизвестное.
— Что ж вы замолчали? Продолжайте, пожалуйста, продолжайте! — просил гость, голос которого пропитался неизъяснимой грустью. Больной бросил умоляющий взгляд на почти пустую бутылку вина.
— Сейчас, сейчас… — засуетился гость и налил больному полбокала. В сосуде не осталось ни капли.
Молодой человек с жадностью допил остатки живительной росы и громко свистнул, зажмурив глаза. Когда же он их открыл, стало видно, что его белки стали абсолютно красными, словно они имели некоторую связь с домом Ланкастеров в годы войны Алой и Белой розы. Голос его как-то странно охрип и стал будто на полтона ниже.
— Спаситель вы мой… Добрый, добрый человек… Позвольте поцеловать вас… Вашу руку…
Посетитель смиренно поднёс десницу к губам больного, и тот с жаром излил свою благодарность.
— Знаете, такого прелестного вина мне ещё не доводилось пить в этих краях… Я как услышал его запах, то сразу вспомнил, как в одной деревне нас угощали дальние родственники… Тот же вскус, тот же аромат! Ah, ma Bourgogne, ma glorieuse, ma chère! Dans l’obscurité impénétrable, elle est devenue pour moi un rayon de lumière!¹².
— Рад был вам угодить, — отчеканил гость.
Воцарилось молчание, тягостное для гостя и совершенно безразличное для больного. Из полулежачего состояния молодой человек перешёл в абсолютно сидячее. Но тело его не покоилось неизменно на одном месте, а ёрзало, крутилось и качалось вперёд-назад, точно в него втыкали иголки. В то же время он выглядел уставшим и сонным, отяжелевшие веки всё время то опускались на несколько времени, то поднимались вновь.
— Бессонница замучила меня. Я не сплю уже третьи сутки… Что делать с этим, ума не приложу. Чувствую только, что в моё тело и сознание проникает иной человек, далёкий и несуществующий. Точнее, раньше он не существовал, а теперь очень даже может появиться. Ему, должно быть, надоело находиться в состоянии небытия, поэтому он решил воплотиться в наш мир через меня. Понимаете? Он не даёт мне уснуть, чтобы заморить меня окончательно, чтобы я исчез. Но нет, этому не бывать. Мне нельзя исчезать. Я должен ещё хотя бы раз увидеть её… Я должен ещё хотя бы раз прогуляться по Елисейским полям. Ведь может человек победить любую напасть, если сам захочет этого? Ведь могу я собственными усилиями воли решить, что должен остаться на земле?
— Конечно, друг мой, конечно, об этом и говорил доктор, — согласился гость.
— Скажите, мой дорогой, будете вы по мне скучать, когда я покину вас? — вдруг спросил больной удивительно твёрдо и осмысленно.
— Конечно же, конечно же! Я умру с горя! — произнёс посетитель дрожащим голосом, закрывая ладонями своё лицо.
— Что ж вы так? Ведь я не умираю. Я просто должен уехать. Но мы ещё встретимся. Я вернусь за вами. Я обещал сводить вас в Тюильри… Или вы приезжайте ко мне, в любое время. Улица Сен-Лазар, дом 51, тот, что с зелёной крышей, попросите господина… А, впрочем, не ошибётесь. Мне уже пора… Обнимемся на прощание!
— Да, да, до свидания, до скорого свидания! — взревел гость, бросившись в объятия больного.
В этот момент старуха, которое за всё время ни разу не выходила из комнаты, вдруг упала, лишившись чувств.
Руки молодого человека мёртвой хваткой вцепились в плечи товарища, голову он прижал к его груди. В таком положении они пребывали некоторое время, пока юноша не издал наконец протяжное и стонущее «ах...». Друг аккуратно опустил его на кровать и с сожалением произнёс: «À bientôt¹³… Вот я и убил тебя». Больше уж больной ничего не сказал. На его бледном лице застыла довольная ухмылка. Из глаз его друга потекли слёзы, но вскоре он пришёл в себя и начал тихо говорить сам собой, постепенно становясь всё громче и громче, а в конце так и вовсе перейдя на крик.
— Ведь нужна же человеку какая-то страсть в жизни. Как жить без мечты? Как жить без стремления? Как это тягостно: не иметь никаких желаний! Не иметь никакого смысла существования! Ничего не жаждать, ничего не хотеть, ничего не желать всем своим существом. Словно ты не человек, а глыба мрамора; словно твоё сердце — камень; а плоть, вечно холодная, вечно равнодушная ко всему, на самом деле высечена из гранита. Твоя душа глуха ко всяким порывам, они в ней никогда не рождаются, никогда не растут, никогда ничего не требуют, ничего не просят, ни о чём не молят. Это как если тебя и вовсе не существует. Нет, нельзя жить без мечты! Человек не человек, когда ему ничего не надо. Даже самая иллюзорная, самая глупая, самая несбыточная фантазия, самая сказочная химера способна зажечь в сердце огонь, страсть к жизни, жажду жизни, жажду ощущений. У тебя появляется причина вставать с кровати, тебе легче переживать скуку. Твои мысли теперь витают в других краях, далёких и прекрасных. Ты грезишь наяву и грезишь во сне, и тебе хочется грезить! Но ведь это может свести тебя в могилу! Слишком пылкая страсть становится твоим проклятием, заветное желание — палачом. Ты не можешь справиться с действительностью, тебя тошнит от рутины, лихорадит от повседневности. Мечта слишком глубоко засела в тебя. Тебе необходимо дать выход этой царапающей утробу твари, иначе она сожрёт тебя изнутри. Но что делать, если ты не можешь? Если ты не в силах удовлетворить свою потребность? Куда направляется та неумолимая сила твоей души, то неистощимое рвение? Они убивают твой организм! Ты умираешь от желания; ты желаешь до смерти; ты желаешь, умирая; ты умираешь, желая. Такова судьба этого несчастного! Глядите на него! Его мечта кормила его, окрашивала его ланиты здоровым румянцем, питала его жизненные силы, он дышал ею! А потом она истощила его, растерзала его, замучила его своей бесконечной пыткой. Он жил. Он умер. Он был не в себе. Вот куда приводят мечты, без которых мы не можем! Они наша пища, без пищи человек слабеет и гибнет. Но пища бывает вредна. Он околел от духовного ожирения и телесного голода. Его убили не столько болезнь и истощение, сколько невозможность исполнения мечты. Не лихорадка сгубила его, но сладкие грёзы. Спи спокойно, mon cher ami, пусть тебе снятся виноградники Шампани и предместья Парижа, да и прочая французская чепуха!
В этот момент старуха очнулась.
************************************************
1 — Пить, пить!
2 — Я голоден, голоден как волк!
3 — Saison des semailles. Le soir — В. Гюго
Пора посевов. Вечер
Вот сумерки на мир спустились.
Любуюсь, сидя у калитки,
Лучами солнца, что сгустились,
Лишь чтоб погаснуть в мирной зыбке.
В полях ещё кипит работа,
Последний час остался ей.
Земля в ночи темнее грота,
Но не пугает тьма людей.
Я вижу старика в обносках,
Что в землю пригоршни бросает,
Зерно взойдёт в его бороздках, —
И новый урожай взрастает.
Высокий чёрный силуэт,
Он глубоко посадит семя.
Почувствуйте, как много лет
Он верит свято слову «время»,
Непраздной вечной смене дней.
Иди, творец, иди скорей!
Оратай, брось же семя дальше!
Свой повторяй великий труд!
Его узреть всего мне слаще,
Я тёмный наблюдатель тут,
Смотрю, как тень вздымает руки,
В ней перемешаны все звуки.
И мерный сеятеля жест,
Подобный промыслу Отцову,
Взлетит до самых вышних мест,
Имея царскую основу.
(Перевод А. Власов)
4 — Уходи, уходи!
5 — Нет, спасибо. Я не нуждаюсь в докторе.
6 — Это мой народ!
7 — Это неправда, мой друг. Ты русский.
8 — Сволочь…
9 — Мсье, я действительно вас обидел? Смиренно прошу меня простить.
10 — Ничего, ничего. Всё в порядке.
11 — Это моя родина.
12 — Ах, моя Бургундия, моя славная, моя дорогая! В непроглядной тьме она стала для меня лучом света!
13 — До встречи…