Бывший офицер

Проходил как-то мимо сидящих на скамейке у санатория «Слава» Володи и Любы, живущих по соседству с нами и другими отдыхающими в брошенном ветхом сарае. Поздоровались, Володя, предложил мне сесть, похоже, что у него появилось желание выговориться, и пожаловаться на свою опостылевшую жизнь.

Володя, уже далеко не молодой человек, пятидесяти шести лет, худой, чуть выше среднего роста, теперь, начавший сутулиться, особенно во время тряски возникающей после продолжительных запоев, но, когда-то в прошлом он бравый, строевой офицер. За систематические пьянки и длительные запои, перед началом перестройки, он был изгнан из Советской армии в чине капитана, тогда ему предположительно ещё не было и сорока лет.

Уже на гражданке, оказавшись далеко, от родного гарнизона, в котором он, так стремительно покатился на дно, опомнившись, на какое-то время взял себя в руки и несколько лет не пил. Года три, он тогда работал завгаром. Однако как отчаянно он ни боролся с приобретённой в армейском гарнизоне привычкой или болезнью пить горькую, победить её он так и не смог. Говорил, что, и не видел особого смысла в этом, чтобы бросить навсегда. И продержавшись, в, не крепких объятиях трезвой жизни, чуть более трёх лет, он запил пуще, прежнего. За ещё более длительные запои, нежели те, что были у него прежде в армии, его сняли с должности завгара, и изгнали как никудышного с предприятия в возрасте уже предположительно сорока шести лет. Затяжной прыжок, с какой никакой общественной вершины на его дно продолжился. От него давно ушла жена потому, что его пьянство и алкогольные психозы, стали для неё невыносимы. Года два, он жил у дочери с зятем. За постоянное пьянство и частые дебоши, дочь с зятем были вынуждены почему-то с помощью милиции изгнать его из их дома. Так в возрасте сорока девяти или пятидесяти лет Володя оказался уже на улице без куска хлеба и крыши над головой.

Там, проживая в брошенных сараях и подвалах, недоедая и замерзая, он и познакомился с, Любой. Да, это конечно не было романтическим знакомством пылающих любовной страстью молодых людей. Так, тогда, и встретились два жестоко наказанных жизнью и выброшенных на её обочину, ненавидящих друг друга уже не молодых людей. По части ненависти, это больше, могло, относится только к Володе, из-за его не уживчивого характера, и всё ещё не утраченных амбиций. Но в силу сложившихся обстоятельств, когда падать ниже было уже не куда, было уже самое дно, они были очень, нужными, самыми нужными друг другу людьми. Люба нужна Володе потому, что предоставила ему какой ни какой корм и крышу. А Володя ей нужен, вроде как не скучно и безопасней с ним, ну, и вроде как интеллигентный человек он, пусть даже бывший, но, всё, же удостоил её своим каким, ни каким вниманием, и как, возможно, казалось ей даже почтением. И, живут, теперь они, вроде как муж и жена. Так прижился он при ней, нашёл свой приют. Володя, вроде, как и не стесняется этого и в то же время иногда стесняется этой роли — вроде как мужа Любы. Считал такое обстоятельство каким-то досадным недоразумением. Где-то в глубине души, ему мнилось всё же, что с ним должна быть совсем не такая женщина как эта, она должна быть совсем иного свойства, ну, пусть даже, не из каких-то там «стриженных» девок, нет, но интеллигентная например, чтобы была, себя же он всегда считал, хотя и бывшим, но интеллигентным человеком. Эта двойственность, что он муж и не муж Любы, часто вызывало в нём чувство брезгливости и ненависти к Любе. Что, никак не позволяет умиротворить его душу. Это выражается обычно в постоянном и подчёркнутом унижении её достоинства. Но ей, же к этому, и, не привыкать, вовсе. А каким-то иным правилам поведения и всяким там светским манерам её никогда не обучали, и она о них ничего не знала и не ведала.

Люба женщина на то время, сорока трёх лет, получающая по инвалидности минимальную пенсию. Ранее, она жила в семье, где пьянство и дебоши, были нормой жизни. Около шести лет назад и произошёл тот роковой перелом в её судьбе, приведший к таким трагическим последствиям. В предрождественские новогодние праздники в их семье была очередная самая обычная крупная попойка, сопровождавшаяся совершенно обычным явлением – дракой, как неотъемлемого элемента праздничного застолья, с соседней подобной их семьей. После чего, в ночь под рождество в результате продолжающейся праздничной попойки их дом был предан огню, были и пострадавшие в том огне, это в преклонном возрасте, уже под восемьдесят, мало вменяемый больной отец Любы. В результате этого происшествия, в суматохе поздно спохватились о нём, когда его обожжённого чуть не задохнувшегося вынесли из помещения, было необходимым отправить его в больницу для излечения от ожоговых травм. После излечения или может быть, кое, как пролеченный и не долеченный, кому были нужны тогда в девяностые годы, находящиеся в больницах, где на питание отпускалось столько же, сколько в тюрьмах, не говоря уже, о, всём остальном, и проживший затем чуть более года. И скончавшийся всеми забытый и покинутый, доживая свои последние дни, так же, как и все другие несчастные с этих семейств, в брошенном сарае. Событие того рокового дня, определило дальнейшую судьбу Любы, сделало её невинной жертвой случившегося. Она никогда не была участницей всех тех пьянок и дебошей, устраиваемых их семейством, но по истечении многих лет уже привыкла и адаптировалась к ним. Ограничивая себя во всём, поставив предел всякому своему развитию, была вынуждена смириться со своим убогим существованием. Никому ни, в чём возразить, она не смела, и в серьёз её никто не воспринимал и мало замечал в их семействе. В семье никак иначе к ней не обращались, как только не осталось ли там чего пожрать? Это, когда к ним её брату и сёстрам с их мужьями и каким-то ещё их собутыльникам, после попоек и длительных запоев возвращался аппетит. Они сразу же вспоминали, о её существовании на этом свете, и просили её, точнее требовали, сготовить им, проголодавшимся после попойки, чего ни будь пожрать. И по всему она была женщиной тихой и кроткой, но в результате несчастного случая, по вине своих родственников горьких пропойцев, она оказалась так, же в числе многих из этих двух семей на улице и поселилась в полуразвалившемся сарае. Там на улице, одинаковый род занятий и общий, равный социальный статус бездомных, свёл двух этих несчастных людей. Хотя Володя никак не признавал за собой такой статус, всячески противился ему, может быть имел какие-то надежды на лучший исход, но по факту, он оказался, так же, как и Люба, наравне с ней, на самом дне общества. Вопреки его желанию такое обстоятельство породнило его с ней.

Постоянные драки, скандалы, грубость на протяжении вот уже более шести лет не в силах разорвать их совместное проживание, намертво спаянное суровой материальной жизнью, гораздо сильнее всякой идеальной романтической любви.

Материальную основу их совместной жизни составляет маленькая Любина пенсия и сбор, чаще по вечерам, посуды из под вина, воды, и пива, разбрасываемой отдыхающими повсюду. Сбором посуды занимается всегда только Люба, Володя категорически отказывается это делать, обычно заявляя так, что бывшему офицеру, интеллигентному человеку это не к лицу и честь мундира никак не позволяет, иногда балагуря, он вспоминал о какой-то не существовавшей никогда чести мундира. Его же главной обязанностью в их совместной жизни было только жрать и пить.

Если Володе приходилось, по какой либо необходимости идти вместе с ней там, где многолюдно, то он всегда шёл, в отдалении, в нескольких шагах от неё чтобы окружающие не подумали, и не заподозрили, что он интеллигентный человек имеет какое-то отношение к ней. И особенно, чтобы никто не мог подумать, что он вроде как муж ей. Какие имелись у них деньги, они всегда хранились у Любы. Если случалось Володе их у неё высмотреть или выследить, то он забирал всё и пропивал сразу же, в один, два дня. Такие дни всегда были заметны и примечательны для посторонних людей, проживающих на отдыхе неподалеку от них. Если Люба ночью истерично кричала – что же ты дьявол окаянный делаешь, пропойца ты несчастный. Как же нам жить теперь. В ответ ей, Володя, лишь, всхрапывал, либо вскрикивал, от наносимых ему побоев, впавшей в глубокое отчаяние, Любой. Она навзрыд причитала тогда какие-то устрашающие, фатальные слова, как иногда кричат и убиваются по покойному на похоронах. Всё это значило только одно, что Володя похитил у неё все деньги. Или, если поутру трясущийся и не опохмелённый Володя окровавлен и в ссадинах, это так же значило, что, он похитил у неё деньги. Это всё было известно, потому что их сарай, где они проживали, скрытый густыми зарослями кустарника и каких-то одичавших фруктовых деревьев, как уже упоминалось в самом начале рассказа, был неподалеку от нашей комнаты, где мы на отдыхе снимали своё жильё, и вся картина этой жизни была можно сказать перед глазами.

Никакие меры воздействия на него положительного результата не имели, он был не исправим и правежу не поддавался.
Был уже тогда поздний вечер, когда у санатория «Слава», Володя остановил меня чтобы поговорить. Вообще ему нравилось поговорить, вспомнить своё прошлое и пожаловаться на свою пропащую смрадную жизнь. Помимо нашего разговора и настойчивых, злобных требований денег на выпивку у Любы, сидящей на диванчике подле него, по какому-то другому случаю, он никогда близко не сидел бы с ней. У них состоялся очень забавный диалог, конечно большей частью это был Володин монолог, если не принять во внимание всего, лишь, одного Любиного слова. Это было так, как будто Володя оправдывался перед кем-то в том, что он не так себе, а человек значимый, ну хотя бы в прошлом. Ну, вроде не совсем уж такая тварь дрожащая.

Таинственный лунный свет наступившего летнего вечера обычно будит воображение и подвигает иных к романтическим исканиям и томным воздыханиям. Зовёт их на романтические приключения клясться в вечной любви, будит в них ну, самую неуёмную фантазию – и построить замок из хрусталя, и миллион алых роз бросить к ногам, и лепестками белых роз застелить их ложе любви, и многое, многое ещё чего в этом роде. Будил воображение этот чудный лунный свет к иным, совсем не романтическим исканиям в тот вечер и подвигал к делам иного свойства и бывшего офицера Володю. Он не говорил ей – нет солнца без тебя. Нет. У него, на этот счёт была фантазия совсем другого свойства.

Он, решительно, резко поднявшись с диванчика, чтобы может быть, этот монолог был более выразительным и убедительным, и отнюдь, не с любовью; он, презрительно, глазами изголодавшегося хищника, завидевшего свою жертву, глядя в тот поздний лунный вечер на Любу. Когда всё кругом было так загадочно и тихо. И Лунный свет неслышно струился, очерчивая высокие вершины кипарисов и пальм, густые кустарники санаторного парка, будто кисть невидимого художника, живописала этот вечерний пейзаж. Володя, не замечая такой чарующей красоты вокруг, или не обращал на неё никакого внимания, было не до неё ему. Он, показывая вытянутой рукой на Любу, и было понятно из его намерений, что не построит для неё он замок из хрусталя или, даже из кирпича, и не забросает путь к её сердцу миллионом алых роз, и не посадит тысячи, новых роз. Он, обращаясь не то ко мне, не то к небесам. Но скорее всего, прямиком к Всевышнему, громким голосом восклицает, будто призывает кого-то разобраться в вопиющей несправедливости, сильно ранящей его прямо в сердце: «ты, видишь, боже, с кем я живу!!! – с бомжихой!!! А я ведь бывший офицер — капитан, завгар, бывший интеллигентный человек, а с кем живу? О боже!». – И ещё более выразительно повторяет, громко восклицая, ну, прямо, захлебываясь собственной ненавистью к Любе: «С бомжихой!!», будто открывшаяся сакраментальная тайна так поразила его и требует скорейшего разрешения его ходатайства по такому случаю. Как будто она есть главный виновник в его постылой жизни, так сильно ранящей его.

В такой чудный лунный вечер, она может быть всё же хотела услышать совсем другие слова, внушавшие ей, пусть не рай в их шалаше, но, хоть какой-то оптимизм и надежду, позволивших ей на какое-то время забыться от тягот и лишений преследующих её в этой жизни.
Люба, мало что понявшая в прозвучавшем монологе, спокойно с блаженной улыбкой на лице, тихо сказала одно только слово: «Не живи». Услышав это, Володю взорвало и понесло пуще, прежнего. Выкатив в приступе бешенства глаза, какое-то время не находя слов, были слышны только звуки похожие на хрип, от того, что она посмела что-то сказать. Или он совсем не это ожидал от неё услышать, но сказанное всего лишь одно слово, его почему-то оскорбило и привело в дикую ярость. Он со злобой и отвращением смотрел на неё, точно так, как гриф или стервятник смотрит на смердящую падаль, готовый с остервенением рвать её на куски, чтобы потом с жадностью пожирать их. И, подбирая самые плохие матерные слова, обильно присутствующие в лексиконе интеллигентного человека, в порыве сильнейшего гнева, он кричал на Любу: «Ты же падла…» — все остальные слова его лексикона опустим. – «Кормишь и поишь меня, обстирываешь, живу под твоей крышей, куда я пойду падла? Где я жить буду падла? Кто меня кормить будет падла? Дочь моя меня выгнала, ты понимаешь падла? потому и живу с тобой бомжихой!». В бешенстве, помахав поднятыми вверх сжатыми в кулаки руками, прокричав и выговорив, всё это Володя всё также, выкатившимися глазами, злобно и с отвращением, продолжал, молча смотреть на Любу, вроде как застыл в каком-то оцепенении, будто от короткого паралича, случившегося с ним. Но постепенно смиряя тон, очень устав, наверное, от столь бурного диалога, совсем стих и как-то совсем перестал замечать Любу. Будто вовсе не на неё он так злобно и с таким остервенением вот только, что кричал, а теперь было похоже больше, что на свою судьбу – долю. Люба, лишь блаженно улыбалась, как будто всё сказанное им к ней не относилось. Ко всему этому уже привыкшая за всю свою жизнь, и теперь ей было не привыкать.

А луна, продолжала лить свой чарующий свет, заливая им весь окрест. Обычно ей приходится быть свидетельницей иных монологов, это когда пылающие жаром сердца клянутся всё в той же, вечной любви, в невозможности прожить и дня без возлюбленной, изнемогающих и стенающих от приступов любви сердец.

И подумалось тогда – бывший офицер, бывший завгар, бывший интеллигентный человек. Всё бывший, бывший, бывший, а кто же теперь? Кругом, все одни только бывшие. А будущее, похоже, ещё омерзительнее настоящего. Всё продолжающееся окаянное время и нет ему конца, никого не щадит.

Спустя семь лет с того времени, Володя бывший интеллигентный человек и бывший офицер трагически погиб, сгорел в отсутствие Любы в сарае. Она, как обычно, была тогда где-то на поисках дополнительных средств к их жалкому нищенскому существованию, отягощённому ещё в придачу его алкоголизмом, усилившимся к тому времени ещё и тем, что он стал получать пенсию, которую почти всю пропивал. Дополнительными средствами их скудного нищенского существования, которые добывала Люба, это, как известно, был ежедневный сбор ею посуды. Она добросовестно, никогда не отлынивая от этой обязанности, себе самой определившей её, исполняла её теперь как трудовую повинность. Володя по своему статусу, сам себе определившим его, и довольно часто с гордостью о нём напоминавшим, хотя и бывшего, но интеллигентного и военного человека, поэтому, он, никогда этим не занимался. В тот роковой день, когда это случилось, был уже две тысячи седьмой год, и было ему всего-то года шестьдесят три. Вроде, всё не так плохо было, он уже и пенсию три года по старости получал, можно было бы, и пожить ему ещё, но нет, не пришлось. О случившемся, говорили тогда разное, от длительного запоя в результате перепоя случилось такое, и то, что, втихую, чтобы много не тратиться, хозяева этой местечковой жизни выжигали тогда насильственно захваченные у бесправных людей их ветхие постройки. Гуманней способа не знают эти изверги. Это уже последние из тех, ещё, остававшихся, не захваченных к тому времени там. Это, те, постройки, что расположены близко к морю, в центре курортного городка. Для застройки его, богатым прибыльным жильём. Теперь свободных территорий нет, всё захвачено алчными захватчиками. Что поделать, дул всё ещё свежий ветер перемен…. Так большие деньги пробивают себе дорогу к своему умножению, сжигая, убивая, уничтожая всё, что им мешает на этом пути.

Ну, раз уж они более ста лет назад безжалостно вырубали вишнёвые сады, беспощадно уничтожали за бесценок скупленные у разорившихся дворян их усадьбы, перестраивая их под прибыльное жильё, то, что уж говорить про какие-то жалкие постройки с их обитателями мешающие умножению их бабла теперь …. Современные вурдалаки пошли ещё дальше, ради бабла в этом городке пустили под топор обширную территорию миндальной рощи. Бесовское произведение, приносящее им бабло – счастье, радость и покой несоизмеримо важней каких-то рощ. Огнём, топором, удавкой, подкупом большие деньги всюду пробивают дорогу к своему умножению. Теперь эти бесы не щадят никого и ничего. Сбылись пророчества Ф. М. Достоевского почувствовавшего их уверенную всесокрушающую поступь – бесы победили окончательно и бесповоротно, глумятся теперь, насаждая всюду свои бесовские порядки. Обладая столь мощным напором, они гонимые инстинктом наживы снесли даже государственное устройство, вставшее на их пути, вздумавшее ограничивать и сдерживать их зверский аппетит. Их стремление к умножению не праведно (чаще воровством, мошенничеством и разбоем) добытого ими бабла, точно так, как сносит неудержимый бурный поток воды перекрывающую его плотину, и несётся дальше, сметая всё на своём пути. Эту бестию, помешанную на бабле, гонимую, ничем неуничтожимым инстинктом наживы, будто нечистым, вселившимся в них, невозможно ничем остановить и обуздать. Она ломает все запоры и преграды на своём пути к безмерному обогащению. Алчная психология стяжателя нисколько не изменилась за многие века. Она не способна к изменению. Эта бестия стремительно и безжалостно переустраивает этот мир под себя, делают его примитивным, бездуховным и глубоко циничным. Они уже построили свой мир, тёмное царство баблоидов – пустой, мрачный, бездуховный. Всё тот же мрак в нём как в средние века. В нём нет места ни духовности, ни знанию, ни гуманизму. В нём доминируют лже духовность, лже знание, лже гуманизм. Этот мир баблоидов, это как буйно разросшийся чертополох, заглушивший все остальные культурные растения.

Случившееся сильно огорчило Любу, она очень сожалела и сильно горевала первые годы по Володе. Ближе его, у неё давно никого не было, три младшие сестры давно спились и затерялись где-то в пучине этой жизни, её старший брат давным-давно, где-то ещё в конце перестройки от безудержного пьянства и алкоголизма отошел в мир иной. А, её, чтоб совсем не пропала она в этой лютой жизни, уже состарившуюся ей к теперешнему времени пятьдесят семь лет, приютила городская церковь. С какой-то посильной для неё, обязанностью. Ей и теперь не хватало его. На протяжении стольких лет не смотря ни на что, они были вместе. Она ставила свечки теперь за упокой его души, беспокоилась за его грешную душу. Как могла, она старалась, здесь на этом свете, облегчить её страдания там, выхлопотать у господа хоть какое-то снисхождение для неё. Корила себя за жестокосердие к нему. Говорила, нужно было быть милосерднее к несчастному.