Винокур

В общежитии университета проживал тогда студент не то по фами-лии, не то по прозвищу Винокур. Нет, нет к знаменитому пародисту этот Винокур, не имеет ни какого отношения, этот рассказ вовсе не пародия на него. Это просто случайное совпадение не то фамилий того и другого, не то совпадение прозвища одного с фамилией другого. О знаменитом теперь пародисте тогда вроде бы и не слыхивали.
Стояли старые, добрые до перестроечные времена. Когда ещё, вакханалия перестройки не сотрясала общественные устои того государства. Однако бюрократическая гниль уже серьёзно подъела эти, как тогда казалось, незыблемые устои, и время краха было уже не за горами. Предотвратить его не смогло и наше грозное Кэ Га Бэ. Видимо эта грозная организация была озабочена только одним, чтобы никто, ни коем образом не посмел мешать своим пониманием и тем более разоблачением партийной бюрократии подъедать не только то, что ещё самую малость, большей частью карикатурно, напоминало тот социализм, о котором они всё твердили как заклинание. Но и всё то, на чём стоит само государство, его экономические структуры. Это те самые пресловутые устои, и об их незыблемости так много нам с самозабвением говорили тогда представители и от якобы общественных наук и всякие пропагандисты тех времён. Ну подъела же гадина матери-альную базу того самого коммунизма, ну, и о его грядущем, они тоже, не, мало трепались нам тогда. Были и тогда понимавшие всю эту фальшь, и с ними яростно боролась грозное Кэ Га Бэ. Ну, а теперь же, эта гадина с тем же успехом подъедает устои вожделенного теперь капитализма всеядна же, однако эта тварь, и ей абсолютно всё равно, чьи устои подъедать капитализмов, коммунизмов, демократий и кого там ещё. Они же там, в КГБ всё больше охотились за теми, кто пописывал тогда безобидные ни кем не читаемые стишочки и повестишки ну, на вроде «Остров Крым». Читала их разве что литературная богема, но от неё ничего не зависело, сакраментальное быть или не быть. Усматривали они в этих сочинителях какую-то опасность устоям этого государства, но отнюдь, не за коррупционерами, сожравшими эти устои, охотились они. От чего и рухнула та страна с «коммунистическими» идеалами на поверхности, а в, туне своей совсем с другими идеалами, идеалы ростовщического паразитизма в душе лелеяли они. А с ними (коррупционерами), они боролись ну, понарошку. Точно так же, как и теперь. Боролись вовсе не с ворами, мошенниками, взяточниками, предателями, вампирами мертвой хваткой впившимися в тело этой несчастной страны приведшими её к коллапсу, с отвалившимися от неё омертвевшими частями, и теперь находящейся в предсмертной агонии. Они боролись с противниками этой мерзости. Коррупция сожрала ту страну, теперь сжирает она и эту. А коммунистическую идею, идеологию пародировали, конечно, но дискредитировали вовсе не они, (эти самые сочинители), обыватель их и не читал. На самом деле пародию на коммунистическую идею, идеологию представляла сама партийная бюрократия своим враньём, цинизмом, лицемерием, чванством, хамством, взяточничеством, незаслуженными привилегиями. Обыватель вживую хорошо это всё видел, хотя его всячески заставляли это не видеть и не верить глазам своим, и пародию на лозунг – кто не работает, тот не ест. – Как партийная бюрократия сладко пила, жрала не работая. Ну, так ладно, а что же тот самый Винокур? Ну, выше сказанное имеет некоторое отношение и к нему как некий фон, тем, что связано оно с какими-то думами и переживаниями нашего героя.

А что я пью? Так вопрошал, иронично с горечью, хмурясь, много пьющий Винокур, будто оправдывался или отмахивался от назойливых вопросов, вроде его об этом напрямую кто-то спрашивал – большей частью намёками. И сам же отвечал – а то и пью, что всё равно, всё скоро рухнет! Впереди не коммунизм, а тотальный крах, — пророчил он, подобно древним и теперешним прорицателям и мудрецам. Будто искал в сказанном оправдания и понимания, но никак не осуждения и уничижения от того, что он пьёт. Такое тяжёлое предчувствие было у него уже тогда. А пока, вопреки пророчеству Винокура, стояла относительно лёгкая, не принуждённая во многом и для многих жизнь, позднее её назовут «застоем».

Его пророчества никто тогда всерьёз не принимал, думали: мало ли чего спьяну может грезиться, известное дело, допиваются и до того, что и с чертями разговаривают, услышав, вдруг однажды – зовут их по отчеству, ну, там Палыч, Семёныч, Иваныч, глянув – чёрт! Вот это чудеса! Являвшиеся к ним черти, непременно для задушевной беседы с ними, прямо из преисподней, больше вроде не откуда. И чертей же, ждущих своего часа, на всех хватает там. Или до голосов допиваются, зовущих их куда-то далеко, далеко в заоблачную даль. Ну, а здесь подумаешь, допился до чего, что крах какого-то там мифического коммунизма ему начал грезится по ночам, хотя кругом плакаты настойчиво взывали вперед к победе коммунизма. Ну, а кто-то всё чаще слышит голоса из прекрасного далёко, и зовут они их в чудесные края. И мало ли до чего ещё допиваются.

Но стояла тогда ещё пора эпохи глубокого застоя, царствия бюрократии закамуфлированного под коммунизм или социализм. И не дул ещё тогда свежий ветер перемен, принёсший позднее эпоху глубокого отстоя, тоже царствие бюрократии и финансовой олигархии – ростовщического паразитизма ещё в придачу. Осчастлививших это общество сворой многих десятков или сотен миллиардеров, нужных этой подыхающей стране как собаке пятая нога. И закамуфлировали его теперь уже под капитализм и какую-то ещё демократию с либерализмом, и всё так же, беззастенчиво врут и врут, уже остановиться не могут. Ну не писать же, теперь, плакаты – да здравствует царствие бюрократии и олигархии, и, во веки, веков и без всякого камуфляжа. Они давным-давно обустроили под себя эту страну, чем так сильно не так давно был озабочен известный старец, не понимавший бессмыслицу этой затеи. И крах этого царствия уже не пригрезится не только никаким Винокурам, но даже и Кавкам. И «воспел» его ещё века полтора назад не безызвестный, но теперь-то уже может быть многим и не известный М.В. Салтыков-Щедрин. И этому царствию, царствию бюрократии и олигархата, ростовщического паразитизма не страшны никакие революции, перевороты, свежие ветры перемен с перестройками, ни вал девятый, да хоть ураганы перемен, ему всё нипочем, оно живёт себе и здравствует во веки веков, меняя лишь свои псевдонимы в зависимости от того, откуда дуют ветры перемен. Ну как хамелеон меняет свой окрас в зависимости от среды обитания. А советами и рецептами того старца, обеспокоенного видимо жутким состоянием деградирующего общества и государства они не нуж-даются вовсе. В деле обустройства этой страны они воспользовались советами и рецептами агентов влияния Запада, помешанного на ростовщическом паразитизме, на умножении мошенничеством бабла. Они уже давно обустроили эту страну, так как им это нужно, совсем не так как это грезилось, возомнившему свою нужность здесь, старцу. Не понимал бедняга, что он со своими советами и рецептами здесь никому не нужен. И не было ему нужным спешить со своим возвращением в эту страну.

И вообще, ещё в каких-то иных обустроителях, они не нуждаются вовсе. Вон их, сколько этих обустроителей рвётся к власти во всякие там думы и в прочие тёплые места, друг друга затоптать, готовы, чтоб только прорваться туда. Это они нам втюхивают, что стараются якобы для нас обустроить эту страну. Ну, а на самом деле все эти рвущиеся к власти обустроители – на самом деле разорители страны, озабочены только одним и имеют одну единственную цель, обустроить страну так, чтобы им жилось и весело и вольготно и в полном достатке, проворачивая афёры, промышляя воровством и взяточничеством. Ну, и, конечно же, умножая своё бабло узаконенным ростовщичеством. А до всех остальных им нет никакого дела. Для того и нужны всякие выборы, чтобы все эти «обустроители» не затоптали и не порвали друг друга прорываясь к власти. Таким образом, эти «выборы» хоть как-то регулируют этот рвущийся к власти неудержимый поток всякой мрази. Все эти выборы уже много десятилетий ничего не меняют. Ну конечно, так прямо об этом не принято говорить, этой братии обустроителей не хочется, чтобы знали о них как о банальных стяжателях, (ворах, взяточниках, мошенниках и т.д.) им хочется слыть «элитой», чтобы так их величали. Уж не всё ли это – теперешний отстой грезился тогда Винокуру?

Когда по истечению времени верхушка партийной бюрократии, наслушавшись сладострастных речей агентов влияния Запада, особенно её молодая поросль, озабоченная карьерным ростом и жаждой бабла, восседав-шая тогда в обкомах, горкомах ВЛКСМ, о том, как прекрасен этот мир там у них на Западе. И решили, наконец, ну, разумеется, вместе с номенклатурой КПСС покончить с коммунистической, глубоко чуждой им, так и не прижив-шейся, поэтому, здесь идеологией. И устроить для себя, ещё прекрасней этот мир здесь, сказочно обогатившись, внедрив для этого в сознание глубоко невежественных людей уже другую идеологию, адекватную теперь их паразитической сущности – идеологию ростовщического паразитизма. И тогда можно будет промышлять им ростовщичеством и прочей разновидностью мошенничеств, если узаконить их, совершив для этого государственный переворот в 1991-1993 годах с молчаливого согласия одурманенной массы всякими посулами мыслимой и не мыслимой халявы, дескать, и для них станет этот мир прекрасней.

После восстановления в правах учащегося в университете, Винокур вновь легко и просто вписался в непринужденную и беззаботную студен-ческую жизнь. Учился Винокур вполне удовлетворительно, теперь уже на третьем курсе философского факультета, во все времена престижного университета. Постигал там премудрости других известных старцев: Канта, Гегеля и многих других. Учился в стенах этого заведения понимать жизнь по рецептам и видениям этих старцев.

Винокур — это молодой человек лет двадцати пяти-двадцати шес-ти, детина высокого роста, около, наверное, ста девяноста сантиметров, с широченными плечами, крупной головой и с каким-то унылым кислым лицом. За частые пьянки и дебоши в общежитии, от администрации факультета, он получал много дисциплинарных взысканий, в результате чего со второго курса за пьянство и аморальное поведение был отчислен из университета. В дальнейшем немного образумился и понял, что по жизни легче проболтаться с дипломом, нежели без него и через полтора года вновь восстановился на правах студента в стенах родного университета. Однако, не смотря ни на что, он упорно продолжал искать и познавать истину только в вине. Восстановившись в университете, он всё также пил и часто приходил пьяным в общежитие. Только из-за боязни быть вновь отчисленным прекратил там устраивать дебоши, научился всё же сдерживать себя, уже более чем прежде держался в рамках приличия. Но он не только зверски пил. Иногда чтобы поддержать имидж будущего философа перед живущими с ним в одной комнате студентами-однокурсниками, чтобы они не подумали, что он только пьёт и всё, и больше ничего, и чтобы может быть, немного поразмять от скуки свои извилины в голове, чтобы не очень слёживались и не подвергались атрофии, он интеллектуально упражнялся. Для интел-лектуальных упражнений он подбирал себе подходящих партнёров-оппонентов из числа тех не посмевших в случае его неудачных промашек в возникающем споре, так смело давить его своей эрудицией. Таким оппонентом ему обычно был Гена: худой, невысокого роста, нервный студент. Винокур, обычно, смягчив свой баритон в голосе, напустив на себя добродушный вид, на столько, на сколько, это ему было возможно, видимо для того, чтобы слишком не напугать щуплого Гену, и, приняв апостольский вид, свой диалог с ним обычно начинал так: «Гена, кого это ты там штудируешь?». «Гегеля», — нервно поёживаясь, коротко отвечал ему Гена, не желавший вступать с ним в диалог. Винокур, с напускной высокоинтеллектуальной гримасой на лице, продолжал. – Не понимаю я этого Гегеля, всё так запутано у него, ни черта не поймёшь, что есть, что, там у него. Ну, совершенно не понятен он мне. Вот Кант — это другое дело, какая точная, ясная мысль, как я его понимаю, он так созвучен моим мыслям, моим воззрениям на вещи, на суть вещей, ну ещё Сократ и Платон, куда не шло, для большего эффекта, до кучи, добавлял ко всему Винокур. – Говорил он медленно, выделяя каждую фразу, внушая собеседнику, что сказанное имеет своё совершенное логическое завершение, и всякие возражения здесь вроде как не уместны. А Гегель, повысив тон, строго продолжал Винокур – в нём совершенно отсутствует какая бы то, ни было ясность, бред какой-то во всём. Вышедший из равновесия нервный Гена, своим тихим, шипящим голосом, говорил ему, всё, наоборот – А мне мало, понятен Кант, настолько путано он всё излагает, что не скоро станет понятно, что же он хочет сказать, другое дело Гегель всё ясно, прозрачно, просто наслаждение его читать. Не люблю я Канта, заканчивал критику Канта и заодно Винокура, Гена. «А я не люблю Гегеля», — повысив голос чуть ли, не до рычания, отвечал, недовольный возражением, но всё же, сдерживающий себя Винокур. На этом длящиеся самое непродолжительное время умственные упражнения заканчивались, (можно переходить к водным процедурам). Потянувшись, сделав вольные движения руками, Винокур был доволен интеллектуальной разминкой и оба, удовлетворённые и ублажённые умной беседой, интеллектуально размяв-шись, продолжали далее заниматься каждый своим делом. Даже Гена, нервный, замкнутый в себя, приученный Винокуром к этой процедуре, поначалу как-то всё нехотя, не желая с ним говорить, теперь ничего, втянулся в подобные диалоги с ним. С Геной, Винокур упражнялся, гораздо чаще, выбирая его для беседы, нежели других, проживающих в одной комнате с ним сокурсников.

Конечно, схоластика того и другого, в равной мере не имела никакого отношения к жизни Винокура. И ему не было никакого дела до них, разве что создать тот же имидж, имеющий более высокий рейтинг теперь, чтобы покинуть когда-нибудь задворки этой жизни и пробраться в места её, более чтимые и значимые, и может быть злачные, и, сулящие значит какие-то большие преимущества в этой жизни. Конечно, пьянство сильно мешало осуществлению такой затеи, а побороть его и не пить совсем он не мог, а пил уже и не веселья и потехе ради, а всё больше, от скуки и тоски, граничащих с депрессией, и в чём-то другом найти себе утеху он никак не мог.

Гена, проживающий с Винокуром в одной комнате, был прилежным студентом, был почти аскет, большую часть своего времени отдавал чтению и подготовке к семинарам и зачётам, за прошедшие три года учебы в пьянстве замечен не был и в отличие от Винокура по утрам не пил холодную воду и огуречный рассол. Двое других студентов проживающих здесь же, особым прилежанием к учебе и аскетизмом себя не томили, пили умеренно, по праздникам, иногда по выходным дням, до такой степени, чтобы грезились им какие-то крахи и апокалипсисы, они никогда не пили, довольно уверенно шли к поставленной, только им понятной цели. В отличие от Винокура были гораздо более себе на уме.

Винокур, частенько поздно приходящий с очередной попойки, пил обычно где-то в других местах, на других курсах с близкими по духу, и склонными к пьянству студентами. И видя сочувствующие, осуждающие взгляды, живущих с ним в одной комнате сокурсников уничижающие его, мол, совсем пропадающий, гибнущий в пучине пьянства человек. Особенно может быть Гены по обвыкшемуся к этому времени к его пьяным проделкам и уже слишком сильно не боявшегося его по сравнению с тем, как это было на первых порах, когда он в страхе бледнел при виде ввалившегося в комнату обычно поздно вечером, огромного детины, едва стоящего на ногах Винокура. И если, в очередной раз, он бывал сильно пьян, находясь в состоянии сильного алкогольного опьянения, чуть ли не на грани потери рассудка, он не выдерживал их настороженных осуждающих взглядов, это приводило его в возбуждённое состояние, граничащее с яростью. Он начинал громко яростно кричать апокалипсические пророчества, ну, прямо как буйно помешанный в палате психбольницы. Что всё вокруг бессмысленно, что неле-па вся их напускная правильность всё равно скоро всему грянет крах всяким там коммунизмам, всё станет не нужным лишённым всякого смысла и ничего другого в этой жизни не остаётся, как только, спиться и подохнуть – бешено маша поднятыми вверх руками, сжатыми в кулаки. Крах коммунизма и загробные потёмки всё чаще мерещились ему, когда он сильно напивался. А вы, что думаете – всё так же, в гневе обращаясь к ним, продолжает он свой яростный монолог – это что, жизнь? Оглянитесь вокруг. Вся наша жизнь, это пародия на жизнь. Вы понимаете, что ни будь в этом? – как бешеный в ис-ступлении всё кричал он, нет, ни черта вы не понимаете, слишком скушно следовать инстинкту самосохранения, а жизнь, вся наша жизнь нелепа и бес-смысленна и невозможно придать ей смысл и какую-то целесообразность. И вы, ничтожные приспособленцы, Иуды, сдадите всё! – указывая пальцем на них кричал в отчаянии, или почти в буйстве Винокур. Чем видимо очень хотел доказать и внушить им, заставить их каким-то образом поверить его предначертаниям, что его упадническая пессимистическая позиция на сей момент жизни как раз адекватнее правильней той притворной и бездумной, которой как на заклание следуют они. И имеет она больший смысл, к грядущей перспективе. Очнитесь – злобно взывал он – это всё мишура, пустое! После не продолжительной паузы, язвительно добавлял – понимаю, вам нет никакого дела до этого – карьера, благополучие превыше всего. Стараясь как-то возмутить, поколебать – пошатнуть их олимпийское спокойствие. Когда он был пьян, их спокойствие почему-то всегда раздражало и возмущало его, будто нечистый вселялся в него и рвал его из нутра на части. Понукая им. С трезвым же, с ним такого, никогда не про-исходило.

Это, видимо и было философским кредо Винокура. И нечего в таком случае, надеясь, что всё же, переубедил их, так сочувственно уничижительно и неодобрительно на него смотреть, как на убогого и гибнущего ничтожества, если он, им доказал, что он делает правильнее, адекватнее того, что делают они. В сказанном им, был именно тот смысл. И никто из проживающих с ним в комнате студентов, ни в какой диалог с ним не вступал, у них было другое видение своих перспектив. Ничто не могло поколебать их личных убеждений в том, что ничего важнее их карьерного роста в этой жизни не существует. И какие-то там устрашения Винокура ни сколько не могли поколебать их, или заставить задуматься об этом. Всё, что они слышали от Винокура, считали это его пьяным бредом. Но с приходом перестройки, в результате «тектонических» катастрофических общественных процессов, «почва» стала уходить из под ног многих карьеристов. И не всем карьеристам удалось устоять и продолжить свой карьерный рост, многие потерпели крах и провал своих карьеристских устремлений.

Винокур был напрочь лишён социального оптимизма, и негде было его почерпнуть ему, как глоток исцеляющей влаги гибнущему от жажды путнику где-то в безлюдной пустыне. Его не было ни в философских трактатах всяких древних и не очень старцев, сочинявших их, и узнавал он что-то в них, учась всяким премудростям на факультете. И ничего кроме тоски и скуки он в них не находил. И в реальной жизни он не находил какого-то может быть потаённого места, где мог бы его почерпнуть. Ну, разве, что только в утопиях о городах Солнца, он смог бы утолить жажду социального оптимизма и обрести покой и уверенность в завтрашнем дне. После чего уже не грезились бы ему апокалипсисы – крахи, обрушения, коллапсы, позднее дефолты всяких несовершенных общественных конструкций, спроектированных алчными, некомпетентными конструкторами, повергающих других людей, и в частности Винокура в глубокий социальный пессимизм и апатию.

А чтобы сказанное уже неоднократно, было ещё более убедительным, он в порыве гнева, продолжая свой монолог, яростно стучал своим кулачищем по столу, будто желал разбить его в дребезги, как главного своего противника, какой-то протест рвался из его нутра наружу. А на магнитофоне по вечерам в их комнате так же как и во многих других, тогда звучала жизнеутверждающая новомодная песня (… как прекрасен этот мир – посмотри – как пре- кра-а- а-сен э-т-о-т ми-ир… ) её звучание как издевка или вызов Винокуру не то дразнило не то призывало его одуматься, сменить жизненные ориентиры, и жить как-то по иному, призывало смириться со всем и смиренно не чертыхаясь и не бултыхаясь плыть по течению этой жизни под такие оптимистические слова и мелодии этой песни. Он же, заслышав эту песню, морщился и тряс головой, как от какой-то горечи по оплошности попавшей ему в рот и вызвавшей неприятное ощущение. Умонастроение Винокура совсем не совпадало с умонастроением, создающим этой песней. Он вообще ко всякой музыке был прохладен. Она его не занимала ни сколько. Ему, конечно же, ни в чём не возражали тогда – все просто молчали. Большей частью считали это всё его пьяным чудачеством и сумасбродством. Будто ворвалось что-то, какое-то досадное недоразумение, пытающееся сдви-нуть их с устоявшегося уже положения. Оно пошумит и само собой успокоится, не причинив никакого ущерба никому. Но ничего, после всей этой коловерти, уже на утро, если нечем было опохмелиться, попив холод-ной воды или рассола, он был тих, угрюм и про- та- ра- ри- ра- раков какую-то простенькую мелодию, обычно раньше всех покидал помещение, чтобы где-то пораньше опохмелиться, ну, а здесь будто ничего и не бывало.

В дальнейшем, по мере продвижения в учёбе, пробираясь всё дальше от курса к курсу, Винокуру пришлось жить в высотном здании, где очень не просто располагались жилые сектора, с всякими там поворотами и зигзагами, где и трезвому запутаться не мудрено. Часто пьяному Винокуру стало, совсем сложно отыскивать нужный «фарватер» чтобы проследовать в свой жилой сектор и найти там свою комнату. Однако Винокур проявил недюжинные способности в области логического мышления, не зря же, его на факультете обучали логике и всем премудростям логических построений. Он обнаружил тогда, что как только, он выходит из лифта на своем этаже и, если, посмотреть в сторону, где расположен его жилой сектор, то было видно, что там висит портрет математика Н.И. Лобачевского. Умершего многим более полтораста лет назад и, если дойти до этого портрета, то будет поворот налево и там по коридору шестая по счету его комната. Так он и делал долгое время, проживая в жилом секторе высотного здания. Когда он, в ломину пьяный, откуда-нибудь, с очередной попойки добирался в своё жилище, то при выходе из лифта на своём этаже, он поворачивает голову туда-сюда. И как только в поле его зрения попадает портрет Н.И. Лобачевского, в его мозгу срабатывает особое, дежурное устройство, потому что весь остальной мозг охвачен параличом и практически отключен и не участвует в анализе ситуации из-за тяжелого токсичного действия алкогольного яда. Дежурное устройство, единственный отдел в его мозге, который хоть как-то волевым усилием контролирует ситуацию и следит за выполнением дальнейших команд, даёт добро и далее, подчиняясь отработанной и хорошо отлаженной схеме, Винокур легко находит свою комнату. Напиться так, чтобы на портрете не узнать Н.И. Лобачевского, такого с ним не случалось, он так никогда не напивался, и потому хорошо отлаженная им схема, работала безотказно. Но, тем не менее, однажды всё-таки произошел прокол, случилось всё, же непредвиденное, имеющее для него неприятные последст-вия.

В тот день, поздно вечером, как часто и обычно с ним, бывало, он добирался в свой жилой сектор, в свою комнату с очередной попойки в ломину пьяный, и почему-то, как потом выяснилось, он в лифте нажал кнопку не своего этажа и попал в жилой сектор этажом ниже. Каким же было тогда его изумление, когда, выйдя из лифта, сколько не крутил он головой, а портрета Н.И.Лобачевского нигде не было видно. Обезумевший от перепоя и досады, он метался по чужому этажу нигде не находя того маяка, который всегда указывал ему нужный «фарватер». Мечась в разных направлениях, по разным коридорам и нигде не находя портрета Н.И.Лобачевского, Винокур пришел в звериную ярость, в одной из комнат приняв её за свою, повредил дверь и сорвал дверную ручку. Пометавшись по лабиринтам этажа, он видит, как из какой-то комнаты выходит маленький и щуплый в очёчках паренёк, с книгой и тетрадью в руке, засидевшийся там допоздна за подготовкой к семинару, наверное, из тех немногих, ищущих истину не в вине, а в книгах и в учебных пособиях.

Винокур, с видом огромного, разъярённого, изголодавшегося зверя, увидевшего свою добычу, в несколько сильных прыжков, тут же оказался рядом с этим до смерти испугавшимся пареньком, и взревел, яростью голодного зверя, глядя своей жертве в глаза: «Где Лобачевский»? Паренёк, ничего не понимая, от страха только дрожал. Взяв, паренька, своей ручищей за ворот рубашки, и чуть не вытряхнув, его оттуда, Винокур взревел пуще, прежнего: «Я тебя спрашиваю мерзавец, где Лобачевский»? Жалкий, перепуганный чуть не до смерти паренёк в здоровенных руках Винокура, еле-еле переборов смертельный страх, видя перед собой огромного, свирепого как дикий зверь, пьяного и незнакомого ему детину, с большим трудом, теряя от страха голос еле, еле выдавил из себя, почти шёпотом, запинаясь, сказал: «Я не знаю никакого Лобачевского». В страхе, он видимо подумал, что Лобачевский это прозвище какого ни будь собутыльника этого незнакомого ему пьяного детины, неизвестно откуда и зачем взявшегося, никогда ранее не появлявшегося в их жилом секторе. Ничего, не добившись, матерно ругаясь, Винокур оставил до смерти перепуганного паренька. И ещё долго ночью шатался по всему этажу жилого сектора, пугая его обитателей, в поисках своей комнаты или портрета Лобачевского, который в подобных случаях всегда неизменно указывал ему путь к комнате, в ярости рвал ручки незнакомых ему дверей, намереваясь, всё же, и таким образом, обнаружить свою дверь.

На этом этаже жилого сектора этой ночью ещё долго слышали матер-ную ругань. Видели, что по этажу шатался какой-то здоровенный детина и матерно ругал какого-то Лобачевского и ещё кого-то и что-то. И сильно пугал проживающих там студентов, по необходимости выходящих в коридор. Только под утро на этом этаже всё стихло. Утром Винокур немного пришёл в себя и разобрался с тем, что с ним произошло. На следующий день в деканате факультета стало известно о том, что Винокур, находясь в состоянии тяжелого алкогольного опьянения, устроил ночью дебош в жилом секторе университета. Даже строгая, не плохо освоенная логическая конструкция и та серьезно подвела Винокура, потому что о случившемся в то же утро донесли в деканат факультета, где после восстановления, он получил первое дисциплинарное взыскание и предупреждение о повторном исключении из университета, если в деканат ещё раз поступит сигнал о его аморальном поведении. Угрюмый, и не выспавшийся из-за какого-то кошмарного ночного бдения, Винокур заверил деканат, что случившееся, по какой-то его небольшой оплошности, впредь, никогда не повторится.

Ещё не занялась заря перестройки, а Винокур, напиваясь, продолжал пророчить то, что скоро грянет крах. Ещё и в том ирония, что таким смешным образом балбес Винокур поставил своё безвестное имя рядом с великим Н.И. Лобачевским.