Гады

В то время, мы с Володькой уже проживали в Москве, я около двух лет, он чуть поменьше этого времени. И, как-то зимой, приехали повидаться с нами, с наших родных краёв двое друзей нашего детства и юности Колька и Шурья. Так его называли уже позднее, в детстве лет до шестнадцати мы его звали Шурик. После нашей встречи, не помню теперь почему и как, было принято решение пойти в гости к Володькиной тётке, проживавшей к тому времени не один десяток лет, сразу после военной поры в Москве.

Мы все, выйдя из какого-то метро, направились небольшим пустырём к жилому кварталу, застроенному девяти и двенадцатиэтажными домами. Пока шли, делились разными впечатлениями, полученными к тому времени от жизни, а впечатлений было много потому, что мы в то время были очень молоды, нам с Володькой по двадцать два года, Шурье двадцать один год и Кольке двадцать три, казалось, впереди вечность. Бодро шагая дальше по пустырю, мы с Володькой говорили о времени прожитом нами в Москве. Колька с Шурьёй рассказывали о жизни на нашей родине.

Колька, как обычно, был малоразговорчив, от нескольких дней, пребывания в Москве видимо сильно устал от всего непривычного в ней, и вообще, Москва ему явно не нравилась. Почти всё время нашего следования он молчал. Шёл, понурив голову, с кислым выражением лица, означающим большой скепсис и недоверие ко всему увиденному здесь. Он ещё не был к тому времени так глубоко разочарован в жизни. Представлялось ему, что тайные письмена этой жизни будут, наконец, расшифрованы и всё станет понятным и ясным и его место в ней определится само собой разумеющимся, только бы зацепиться пока за что и устоять в этой стихии бед и поражений. Какими-то особенными способностями и талантами он не обладал. Он, внимательно вслушивался, всматривался в окружающее, что говорят, делают, боясь упустить что-то важное для себя, чтоб не ускользнуло, не прошло оно мимо. Не здесь ли на чужбине, не в этом ли городе птица счастья завтрашнего дня, куда, отовсюду, со всей необъятной страны, так стремятся все, в надежде изловить её. К этому холодному, мёртвому, призрачному свету. Но стоит только ему разглядеть и не упустить её, эту птицу счастья. Ещё жила в нём тогда какая-то надежда на лучший исход, хотя ощущал уже собственное бессилие что-то изменить и выкарабкаться хотя бы на обочину этой жизни и отдышаться. Уже таились в его душе отчаяние, горечь и обида от невозможности упрочиться в этой жизни, и ни в чём ином он не находил себе утешение как только всё больше и больше забыться в вине. Но какого-то другого способа, чтобы устраниться, или защититься от этого пустого, подлого и циничного мира, не знающего, ни сочувствия, ни сострадания, он не знал. Он чувствовал, что всё так зыбко, искал и не находил в себе ни уверенности, ни силы, чтобы как-то устоять, поэтому не было у него никакой опоры в этой жизни. Что-то неведомое, не зримое и непонятное мешало ему, ломало и всё корёжило его, мешало твёрдо встать на ноги. Колька не был адекватен этому грубому, лживому и циничному миру, поэтому не был и защищён от него, он как-то совсем не мог обрести навыков приспособленчества, чтобы как-то зацепиться и выстоять в этой жизни. Она скоро изломала его, а затем и совсем сломала.

Шурья, напротив, рассказывал много всяких смешных историй, был очень весел, дурашлив, много смеялся, отпуская всякие шутки, иногда плосковатые, чем немало забавлял нас с Володькой. Ко всему окружающему здесь в Москве, он относился, большей частью, с безразличием, либо с юмором и иронией, он был вполне адекватен этому миру, был в меру груб, лжив и циничен, чем и был хорощо защищён от него, обладал каким-то особым чувством юмора. В каком-то ином мироустройстве нашёл бы весьма полезное применение своему таланту. Какие-то устремления к чему либо, именно в этой жизни, считал пустым и бессмысленным делом, жил как-то легко и просто, одним днём и совершенно бесцельно, ставить какие-то цели перед собой считал совершенно не нужным бесполезным делом, пил потехе и веселья ради.

Мы с Володькой, также, по дороге, что-то рассказывали, смеялись, но всё же, большей частью, были сдержаны. Володька на то время был весел, бесшабашен, перспективу покрывала иллюзорная пелена полного благополучия и даже счастья, защищавшие и освобождавшие его от внутреннего конфликта с внешним миром. Он обладал и талантами и особенными способностями, но найти применение им в не нуждающемся в них мире не было возможным. Первое время в его жизни было всё легко и просто, как в уже заранее начерченной схеме его успеха в этой жизни, на то время был совершенно уверен в своих способностях и силе, казалось птица счастья завтрашнего дня в его руках. Пил веселья и настроения ради. Но и его как-то совсем внезапно и быстро сокрушило, сломало и уничтожило.

Миновав пустырь, мы подошли к жилому кварталу, чтобы далее проследовать к дому, где проживала Володькина тётка. Подойдя ближе к нескольким жилым домам, — Вдруг! Ни с того ни с сего, о Колькину голову, в дрызги разбивается гнилое яблоко, запущенное из какого-то окна жилого дома. От причинённой боли и уничижающей обиды, лицо Кольки перекосилось гримасой, он присел на корточки, обхватив ушибленное место руками, чуть выше левого виска, издавая звуки похожие на стон. Затем резко вскочил на ноги, поднял обе сжатые в кулаки руки вверх и с искажённым в гневе лицом, глядя на верхние этажи жилых домов, дико заорал, обитающим там небожителям, за их «тёплый» приём, несколько раз повторяя одно и то же слово: «Га…а…ды! Га…а…ды! Га…а…ды!». И отражаясь от стен жилых домов, эхом неслось по пустырю «…а…ды, …а… ды, …а…ды». Лишь сурово нахмурившееся зимнее небо с тёмными, низко висящими облаками с безразличием наблюдало за происходящим, да редкие силуэты спешивших по своим делам прохожих следующих через пустырь. Будто нечистая сила вмешалась, чтобы таким знамением поставить точку на нём как никудышном. Поэтому и не нуждающейся в нём этой жизни.

От неожиданности случившегося и удивления мы короткое время стояли безмолвно, поражённые происшедшим. По истечении ещё некоторого времени, придя в себя, нам стало и горько, и смешно за нелепое происшествие, случившееся с Колькой. И Шурья, со свойственной ему весёлостью и дурашливостью, решил обратить этот случай в шутку; театрально раскинув руки в стороны и вверх, и в лице, изобразив напускные гримасы суровости, твёрдости и неподкупности, как обычно в неправедных судах это делают продажные судьи, он громко и с пафосом произнёс: «О небеса, восстановите справедливость, воздайте сполна обидчику! Покарайте его! Сбросьте его, оттуда!» взглядом, показывая туда, откуда было брошено яблоко. Но Кольку никак не устраивал такой апофеоз этого события, и он быстро прервал Шурью, не позволив ему войти в роль исказителя случившегося, в котором Колька предстал бы этаким жалким и ничтожным страдальцем и недотёпой, выставляемым, тем самым, на посмешище. Колька, почувствовав это, злобно и с большим гневом посмотрел на Шурью и тот понял всё, что и без того злого Кольку, не следует гневить дальше, не то, едва сдерживаемый Колькой гнев, может обрушиться на его голову, и Шурья принял правильное решение, прекратил паясничать по этому поводу.

Тётка у Володьки оказалась доброй и приветливой женщиной, чуть более пятидесяти лет. Узнав о том, что по дороге случилось с Колькой, она очень сочувствовала ему и трогательно его жалела и успокаивала и Колька, в конце концов, умиротворился и повеселел. К столу, обильно заставленному всякой едой, чтобы не расстраивать и не гневить Володькину тётку, была поставлена всего одна бутылка вина. Его тётка была противницей всякого употребления спиртного и предупреждала нас тогда, чтобы мы этого не делали, чтобы никогда ничего спиртного не пили, как человек набожный, она говорила о том, что всё спиртное – это изобретение дьявола, чтобы сбить человека с праведного пути.

Так мы пробыли более половины дня и до позднего вечера в тёплой дружеской обстановке. Тогда я ещё совсем не предполагал, что Кольку и Шурью вижу в последний раз. На закате застоя, так теперь называют ту эпоху, в короткое царствование Андропова на тридцать втором году жизни не стало Кольки. В начале эпохи крутых перемен царствования Ельцина пламенного борца с привилегиями, когда пришёл Егорка буржуин, мальчиш плохиш со своими людоедскими псевдореформами и его подельник Чубайс, дуривший несмышленый инфантильный запуганный народ цветными бумажками – ваучерами. Успешно проворачивавшим тогда афёру века. Под прикрытием антинародного олигархического режима общественной жизни, захватившего в 1991 году политическую власть в стране и окончательно и бесповоротно закрепившего её в1993 году. И прочая алчущая бабла и власти нечисть, собралась, явилась подобно, иноземному нашествию полчищ злейших врагов в этом тёмном царстве. Спустились тёмные времена. От внешнего врага страна защитилась ядерным щитом, а от внутреннего злейшего врага – коррупционера и предателя (коррупционеров и предателей) защититься до сих пор нечем. Это вам не Китай где коррупционеров как бешеных собак отстреливают. Если сравнить – в Китае коррупционер это опасный преступник, которого отстреливают. А на «святой» Руси (России) опасного преступника коррупционера величают «элитой», что значит лучшее. Какая огромная разница!!! Умом такое не понять и аршином не измерить. И, повеяло от них тогда мраком глубокого средневековья, с лютой ненавистью разоривших и уничтоживших едва выкарабкивающуюся страну к светлой жизни, обездоливших три четверти её населения, подрубивших на корню все добрые её начинания. И осчастлививших теперь эту несчастную, разорённую как в военное лихолетье страну многими десятками миллиардеров; тогда, на сорок втором году жизни не стало Володьки. И ничто не воспротивилось этому злу, всё раболепно покорилось ему. И совсем недавно в царствование уже некоего Путина, посланца грозного КГБ, надёжно охраняющего теперь покой и благополучие жирующего утопающего в мотовстве и роскоши олигархата, нужного стране как собаке пятая нога вместе с коррумпированным чиновничеством. Гаранта их дальнейшего благоденствия и процветания на погибель стране, и, это всё то, ради чего так корячился этот незабвенный Гайдар? Тогда на пятьдесят втором году жизни не стало Шурьи. Он сгинул где-то в лагерях и тюрьмах всё ещё необъятной страны. Покинул этот грешный подлый мир так и не найдя более достойного места в нём. Так своими жизнями как вехами они разграничили эпохи и события в этой стране.

Были разные они, но одно общее в них то, что никто из них не мог найти никакого смысла, как и подавляющее большинство других людей, в этой рваческой жизни, лишённой всякого гуманизма. И сама такая жизнь стала пародией на эту жизнь. Ничего не изменяет, и тем более не исправляет имеющийся казённый гуманизм (псевдо гуманизм). Очень уж не любящий, если его изобличают. Где, только, пустая бессодержательная болтовня о нём, скрывающая ложь и лицемерие абсолютно равнодушных и безразличных к нему людей. Гуманизму просто нет, и не может быть места в этой жизни. Его заменил крайне ядовитый, разъедающий души цинизм, ставший результатом дегуманизации всего общества. Фальшивая, примитивная загламуренная жизнь не может породить общественно значимых идеалов адекватных природе общества, могущих стать смыслом жизни каждого, поэтому, по иному, происходящее с людьми, и быть не может. Грубо сработанные идеологические подделки, не являющиеся адекватными природе общества, не способны стать общественными идеалами, или успешно заменить их.