За Ленина

Учился я тогда в четвёртом классе обычной средней школы. Протекал расписанный по дням и часам учебный процесс. Проходили плановые и внеплановые линейки, являющиеся неотъемлемой частью школьной жизни. Это построения, чаще, по поводу различных торжеств, а также по случаю необходимости каких либо обращений и воззваний, или же, по поводу происходящих иногда нарушений кем-либо из учащихся школьного порядка и дисциплины, представлявшимся на педагогическом совете учителей и дирекции достаточным основанием для проведения в воспитательных целях подобного рода мероприятий.

На линейку учащиеся выстраивались по классно в длинном и достаточно широком коридоре школы на втором этаже. По стенам коридора были вывешены портреты писателей – классиков русской литературы, входящих в учебную школьную программу. В одном и другом конце коридора висели портреты Ленина и Хрущёва, заметно, больших размеров, нежели портреты писателей. Видимо этим подчеркивалось их большее величие и значимость для нас. На какие-то особые торжественные празднества, портрет Ленина всегда обвешивался красным полотном. Это видимо было в дни его рождения и годовщин Октябрьской революции, изгнавшей власть капитала из страны, как об этом говорилось на торжественных линейках, поэтому с таким почтением отмечали эти даты за это его великое дело. На торжественных линейках много говорилось тогда за его здравие и нерушимость его дела. Но в результате контрреволюции девяносто первого года, сокрушив это нерушимое дело, сильно мешавшее им, власть капитала вновь вернулась в эту несчастную страну, осчастливив её многими десятками или уже сотнями миллиардеров (нужных стране как собаке пятая нога), да церквями с попами. Доставив неслыханное удовольствие и наслаждение тем мальчишам плохишам, так яростно и бешено звавших тогда к этим переменам, принесших новое средневековье, деградацию и вырождение. Такие невесёлые думы навевают, однако, эти портреты.

Пройдёт менее двух лет от означенных здесь событий и портрет Хрущёва, красовавшийся на этом почётном месте, на протяжении многих лет, распоряжением откуда-то свыше будет с заметным воодушевлением и радостью убран с этого почётного места на стене. Там где-то на верху, чуть ли не на небесах найдут не достойным за его не малые грехи, быть ему в пантеоне избранных и непогрешимых. Это будет сделано очень ловко, деловито, с большим энтузиазмом, и ни сколько не сожалевшим об этом, будто уже давно ожидавшим этого момента, рослым хорошо сложённым нашим учителем физкультуры Виктором Романовичем. Он отработанными как на большом спортивном смотре мастерски исполняемыми движениями, будто совершавшим подвиг во имя будущего страны или выполнявшим задание особой важности, доверенное только ему, исполнит эту предначертанную сверху процедуру. Затем, они вместе с наблюдавшим за этим процессом низвержения этого изображения, председателем совета пионерской дружины и концертным баянистом школы, бледным и хилым пареньком лет семнадцати или восемнадцати Евгением Абрамчуком, трагически погибшим от безудержного употребления алкоголя, уже лет десять, спустя. Они вынесут этот злополучный портрет в школьный подвал, с глаз долой и чтоб поскорее забыли его. Определив ему там, пожалуй, окончательно достойное место, по делам и заслугам того человека, изображённого на нём, проигравшего в политической борьбе за власть более сильному, алчущему власти противнику. Где пополнит их коллекцию уже давно пылящихся там и его уже долго никто не побеспокоит.

В тот день, по окончании школьных занятий мы не бежали, как обычно в раздевалку, чтобы скорее одеться и покинуть уже надоевшую к этому часу школу. Происходящее в школьном коридоре привлекло наше внимание. Нам было чудно видеть как ловко и непонятно зачем Виктор Романович расправляется с этим портретом, и чего это в нём именно сейчас плохого нашли. Столько лет висел и ничего, ну и висел бы себе дальше. Все эти действия как многие таинственные явления природы были нам непонятны и не находили никакого объяснения в нашем тогда ещё детском и неразвитом сознании. Ну, а школа на этот счёт никаких разъяснений не давала. Там наверху небожители видимо, не разрешали распространяться, что либо, говорить по этому поводу. Поэтому может быть, для нас школьников было удивительным, и было любопытно, чего это у взрослых, вроде бы серьёзных и умных людей, столько бестолковой суеты с этими злополучными портретами, будто от них зависит сакраментальное быть или не быть жить или не жить всем нам. Не успели ещё забыть учащиеся и тот случай с висящим напротив портретом, наделавшим столько переполоха в школе чуть менее двух лет назад, о нём рассказ впереди. Долго, наверное, более года затем пустовало это место на стене, пока, наконец, водрузили туда портрет следующего «венценосного» правителя. Видимо, так долго не было распоряжения свыше. Похоже, представлялось, им небожителям, там наверху, что тот следующий, состряпанный ими наспех, долго не продержится на Олимпе и быстро падёт, и придётся вновь, устыдившись таскаться с портретами, смеша честной народ, пороча и без того опороченную репутацию «венценосных», как в калейдоскопе следующих друг за другом. Однако, на этот раз, это оказалось не так, следующий «венценосный» водрузился надолго. С олимпа выносили его уже вперёд ногами много лет спустя.

Школьные линейки были знаменательными итоговыми вехами в монотонно текущем учебном процессе. Для того чтобы придать построившимся на линейку учащимся строгой, суровой торжественности, к ним с вступительным словом обращался чаще других педагогов завуч школы Николай Николаевич худой, выше среднего роста, серьёзный, эрудированный и строгий педагог. Он был, наверное, более других учителей радеющим за успеваемость в школе, не считаясь даже с личным временем, часто оставлял после уроков нерадивых учеников не успевающих по его предмету физической и экономической географии, чтобы донести до них хоть какие-то знания, и представления об этих предметах. Кроме всего того, что обязывало его, он, возможно больше по собственному почину, беспощадно боролся с курением старшеклассников в школе. Пить пиво и водку в школе да и не только в школе тогда учащиеся не пили, «прогресс» в этом не зашёл ещё так далеко, как в настоящее время, чем и без того снискал среди них, да и не только их, незаслуженно недобрую славу. Его гораздо больше, нежели других учителей, боялись учащиеся всех классов.

Нередко бывало, и физрук Виктор Романович обращался к учащимся на линейке. Педагогом он, может быть, был, и совсем не выдающимся, но был добродушным и незлопамятным. Несмотря на то, что много пил, свой предмет вёл на достаточно высоком уровне. На спортивных соревнованиях с участием разных школ, учащиеся нашей школы неизменно занимали видные места, особенно по лыжам. Случалось, правда, это уже позднее, отменялись уроки физкультуры, это когда Виктор Романович валялся на гимнастических скамеечках или борцовских матах в спортивном зале, как поверженный какими-то злыми силами титан, в состоянии сильного алкогольного опьянения. И учащиеся нашего, или какого-то ещё класса, заглянув в спортивный зал, увидев оное, с радостными криками: «Физкультуры не будет!» разбегались по домам, если в этот день физкультура последний после остальных предметов урок. Последние годы своего учительствования, он стал всё чаще не выдерживать до окончания учебного процесса, чтобы не напиться.

Если школьную линейку проводил Николай Николаевич, он обычно строгим, негромким голосом призовёт учащихся к тишине и либо сам продолжает вести какой, либо разговор, если он касается дисциплины и успеваемости по школьной программе, либо предоставляет его, если это касается каких-то торжеств или ещё чего, директору Владимиру Георгиевичу.

Виктор Романович, как человек много лет, прослуживший в армии, участник Великой Отечественной войны и Финской кампании, с вступительным словом начинал школьную линейку несколько иначе, нежели Николай Николаевич. Виктор Романович, напустив гримасу строгости и твердости, с фанатичным взглядом выходит на середину школьного коридора и громким голосом, будто перед ним солдаты роты или батальона, командует: «Рра-авняйсь! Сми-иррно! Рра-авнение направо!» и строевым шагом идёт к директору школы, стоящему с несколькими учителями у двери учительской, и докладывает ему, что все учащиеся в таком-то количестве на линейку, построены. Это, видимо у него стало автоматическим действием от того, что ему пришлось много лет провести в армии. И если, линейка проводилась по поводу какого-то воззвания, её и далее продолжал Виктор Романович. К примеру, на школьных линейках, и, это, директором школы непременно, поручалось только ему, он громко и торжественно призывал всех учащихся собирать металлолом, много и убедительно говорил о том, какую нужду в металле испытывает страна. После его выступления в заключение добавлял уже Николай Николаевич или директор Владимир Георгиевич, что особо отличившиеся классы, занявшие первое и второе место в том или ином мероприятии, будут поощрены либо поездкой в Москву, либо в музей-усадьбу Льва Николаевича Толстого – Ясную Поляну. Обещания обычно выполнялись, и тот или иной класс, отличившийся на каком-либо мероприятии, действительно выезжал, чаще, конечно, в Ясную Поляну.

Однажды, в начале учебного года, видимо пришла директива сверху, чтобы обязать школьников очередной повинностью. Виктор Романович также торжественно и грозно, на школьной линейке, на этот раз призывал учащихся собирать жёлуди и заканчивал свой взывающий апофеоз фразой, похожей на афоризм, на изречение древних мудрецов; либо с целью быть ещё более убедительным, либо хотел блеснуть остроумием: «Каждый жёлудь – это дуб!» – громко, пафосно выкрикнул он. «Каждый дуб – это жёлудь!» – раздалось в ответ где-то из глубины строя. Это вторил ему Юшин Генка, который учился в нашем классе, своей неуспеваемостью и нарушениями школьной дисциплины доставлял учителям немало головной боли. Не удержался он и на этот раз. Те, кто, были, посмелее, весело смеялись над получившимся каламбуром. Обидевшийся Виктор Романович тут же резко обернулся, будто, получил оплеуху по шее и тщательно, всматриваясь в особенно подозрительные лица учеников, быстрым, резким тоном голоса, почти скороговоркой, выкрикнул: «Кто сказал!» – а в ответ смолкающий смех и тишина.

Подобные шалости Генки Юшина были, чуть ли не ежедневными. Однажды, в своем бесшабашном безрассудном баловстве, без злого умысла, разумеется, он совершил проступок, на педагогическом совете признанный учителями школы как кощунственный, посягнувший на главную, так тщательно оберегаемую святыню. Это сильно потрясло и вывело из себя директора школы Владимира Георгиевича как наиболее ответственное лицо за всё происходящее в школе. Случившееся так сильно взволновало его, что он более месяца пребывал тогда в нервном ознобе. Наверное очень боялся, что затаскают в выше стоящие инстанции. Позднее, где-то, через год или чуть более, за систематическое пьянство, он был разжалован из директоров и работал далее учителем труда, не долго, правда, года через два, однажды поздним зимним вечером в школьной мастерской Владимир Георгиевич умер от сердечного приступа. Шёл ему тогда всего-то сорок второй или сорок третий год. По поводу его кончины говорили разное одни с жалостью, что, мол, много нервничал, другие – с раздражением, о том, что сильно, не зная меры, пил.

Стояла тогда унылая, с частыми холодными дождями, переходящими в снег, уже предзимняя пора, будто предопределившая собой случившееся.

Генка, и Савин Сашка учащийся пятого класса враждовали уже давно. В этот злополучный день после занятий школьный коридор на втором этаже был почти пуст, и Генка вновь затеял там драку с Сашкой; как и всегда, одолеть Сашку он не смог, потому, что тот был на год или два старше его. Сильно озлобившись, Генка запустил в Сашку чернильницу, оказавшуюся непонятно почему у него под рукой. В то время ещё, вероятно, не были изобретены шариковые ручки, или не получили ещё широкого применения, и пользовались поэтому чернильницами. Чернильница почему-то летела не в Сашку, а прямо в портрет Ленина, вымазав чернилами нижнюю часть лица, изображённого на нём. Испугавшись, Генка пытался исправить содеянное, взобравшись на стол, он тряпкой старательно вытирал чернила с портрета. Но его старания успеха не имели, напротив чернилами покрывались всё новые части лица, меняя облик изображённого.

На следующий день в школе поднялась суматоха, когда увидели залитое чернилами лицо Ильича на портрете. Разоблачение произошло быстро, нашлись свидетели видевшие всё это. Генку тогда по нескольку раз за день таскали в учительскую на всякие там допросы и расспросы. «Говори негодяй, зачем ты это сделал», – в ярости кричал на него у себя в кабинете или в учительской потерявший самообладание Владимир Георгиевич. Будто за этим происшествием скрывалась какая-то сакраментальная тайна, требующая обязательного раскрытия, после чего разверзнется откровение полной ясности и очевидности, и она непременно так высоко возвысит его над всеми, и наполнит ангельской блажью созерцания вечного.

Генка от страха терял способность говорить и мыслить, тупо, глядя в пол, побледнев, лишь молчал, либо таращил куда-то, непонятно куда глаза, чем вызывал ещё большее раздражение у всех допрашивающих и расспрашивающих его, сменяющих друг друга при этом, так упорно искавших в его поступке злой умысел. Генка терялся и совершенно не понимал, чего так настойчиво от него добиваются. Внушённый ему страх овладевал всем его существом и сознанием и не позволял понять и осмыслить случившееся, что же такое страшное, чуть не вселенских размеров, он натворил. Был напуган не только Генка, вся школа на какое-то время оцепенела от страха. Всеми овладело состояние всеобщей скорби, похожее на затянувшиеся похороны. Испорченный портрет со стены был сразу же, как увидели его, убран. Перерывы между уроками стали необычайно тихими, не было слышно ребячьего смеха и беготни. Подчёркнуто важные, суровые лица проходящих по коридору учителей с укором поглядывали на некоторых учащихся, чьё поведение не в полной мере соответствовало той мрачной и скорбной обстановке. Некоторые учащиеся, большей частью младших классов, с особым усердием подражали поведению учителей, смотрели на то место, где висел портрет украдкой, быстро отводя и пряча взгляд, невольно ощущалось ими, будто внушалось кем-то, что и они виноваты и как-то причастны к содеянному. Словно тяжёлая грозовая туча опустилась на землю и гнетёт всё под собой. Уж не само ли мироздание дало трещину и готовое обрушиться. Это как будто траур был об очень дорогом, близком и родном человеке. И вызвал, будто, такую глубокую скорбь по нём. Из всех учителей школы, один лишь Виктор Романович, не утрачивал самообладания и здравого смысла. Так же чётко, умело и бодро, вселяя хоть какой-то оптимизм, всё в том же автоматическом режиме, он строил, рапортовал и докладывал на школьных линейках и уроках физкультуры. Как всегда, будто ничего и не случалось в школе. Лишь в его лице, в отличие от других учителей, не было никакой печали, скорби и страха. Казалось, что он единственный кто не был подвержен состоянию всеобщей скорби.

Почти каждый день на протяжении этого времени можно было видеть, как в учительскую или кабинет директора тихо, робко, понурив голову, входит, или выходит Генкина мать, очень худая женщина, одетая во всё тёмное, будто на похоронах, с впалыми, потемневшими от слёз глазами. Отца у Генки не было, и матери было очень трудно с ним, целый день на работе, за Генкой присматривала очень старая бабка. Он мало в чём слушался её и большей частью был предоставлен самому себе.

Приходила в школу тогда и Генкина бабка – костлявая, во всём тёмном, сильно ссутулившаяся, с большими сердитыми глазами на впалых щеках и морщинистом лице, опиравшаяся на палку, заменяющую ей костыль. Ещё если предположить у неё вместо палки-костыля косу в руке, тогда будет, будто сама смерть из преисподней явилась за кем-то сюда. Она пришла в школу, чтобы учинить здесь праведный суд над истязателями её внука, по-своему понявшая это происшествие. Она довольно громко и грозно кричала тогда в учительской, желая навести ещё большего страха на всех собравшихся там, и в коридоре, чтоб, наконец, отстали и прекратили истязать понапрасному, не совершившего ничего плохого, её внука. Не то им всем не поздоровится, что она уже старая и ей терять нечего, продолжала и далее, что-то причитая, кричать и угрожать она. Покидая учительскую, она грозно взмахивала палкой-костылем, как смерть косой, показывая тем самым, что она готова привести свою угрозу в исполнение.

Однажды на перемене в наш класс вошёл Владимир Георгиевич, решивший видимо сделать ещё одну последнюю попытку, чтобы, наконец, сломить упорство супостата, и выбить из него ну хоть какие-то признания. Генка сидел за партой. На протяжении этого времени, он редко выходил на перерывах между уроками. Разгневанный Владимир Георгиевич скорым шагом подошёл к нему и злобно спросил: «Ты будешь отвечать мерзавец, зачем ты это сделал!» Генка, потупившись, молчал. Тогда ещё более озлобившись, утратив даже, над собой контроль и будто обезумевший, будто от «горя» горького, Владимир Георгиевич схватил Генку как виновника столь тяжёлой «утраты» двумя руками за куртку на груди и в исступлении начал трясти его и яростно кричать: «Да я тебя, гада, за Ленина…! Гад, я же тебя, за Ленина…! За Ленина, тебя, гада…!» Далее в ярости, запнувшись, подбирал слова, чтобы сказать яснее и понятнее, что он сделает за Ленина. И не находя слов, чтобы договорить, что он за Ленина сделает с Генкой, полагая видимо, что после этой процедуры придёт облегчение ему, вернутся вновь утраченные покой и умиротворение, стоит лишь как-то наказать виновника такого неблагополучия. Казалось, что, Владимир Георгиевич всерьёз решил, что Генка замахнулся на великое дело Ленина. Маленький и щуплый Генка казался совсем ничтожным в контрасте с тучным, многим выше нормальной упитанности при среднем росте Владимиром Георгиевичем, в каком-то зловеще тёмно-синем костюме. Казалось, что он вот-вот сейчас растерзает его, и от него просто ничего не останется. Все учащиеся, кто был в классе, притихли от страха. Наша учительница Зоя Филипповна была смущена не совсем обычной или даже вовсе необычной выходкой Владимира Георгиевича. Ей было, наверное, неловко от того, что видела это, применение такого необычного педагогического приёма в целях исправления мальчиша плохиша. Она отвлеклась от проверки ученических тетрадей и, смутившись, большей частью смотрела в окно, нежели на происходящее.

Вскоре прозвенел звонок, напомнивший о начале следующего урока, в класс стали возвращаться ученики, Владимир Георгиевич оставил перепуганного Генку, лишь, напоследок, злобно ткнул его согнутым пальцем в грудь и поспешно вышел из класса.

Было не понятно тогда, почему так долго и много страха нагнетали, почему, бедного Генку за какого- то Ленина желают прямо растерзать, ну, не вечный же бог этот Ленин. Это у бога главное дело собрать и сосчитать все грехи людей, чтобы кого-то потом помиловать и отправить в рай на созерцание вечности, а кого-то отправить на растерзание демонам в ад, а Ленин что, был, и нет его, чего же им пугать то, как вечным богом – так думалось тогда.

Конечно всем было жаль Генку, но на тот период, чтобы не вызвать каких-то подозрений к себе, не навлечь чьего-то гнева, почти никто к Генке даже не подходил, его как-то сторонились всё это время.

Внушённый, неизвестно откуда взявшийся страх, овладел тогда всеми, каждый чувствовал себя уязвимым, незащищенным и ничтожным в подобных обстоятельствах. Не осмотрительный шаг влево или вправо, от означенной кем-то линии, и всё, конец. … А Генка так случайная жертва неосмотрительности и шалости сейчас, в следующий раз может так же невзначай оказаться любой другой. Сегодня он, ну а завтра – кто-то другой. Казалось тогда, вовсе не Владимир Георгиевич страшен в своей ярости, он, в общем-то, совсем и не злой человек. Страшным было что-то неведомое и не осязаемое, неизвестно откуда берущееся, меняющееся в различных обстоятельствах, так неотвратимо и вечно довлеющее на всех и от него всем так жутко в этом мире и имени ему нет, каждый боится думать, что это и почему оно такое безжалостное ко всем.

Вся эта драма, или трагикомедия, для каждого это разно, имело продолжение где-то с месяц, может быть чуть более. Полные скорби, часто проводимые линейки, где говорили, говорили, часто поминая Генку. Мрачные, очень серьёзные лица тихо переговаривающихся между собой учителей на переменах. Суровое и очень серьёзное лицо председателя совета пионерской дружины на линейках. Ей на докладах, всё чаще произносили клятву верности делу Ленина и коммунистической партии командиры пионерских отрядов. Докладывали о сплочённых рядах преданных этому делу, и всегда готовых к борьбе за это дело и, о непременной победе над затаившимися врагами этого дела. Будто где-то затаившиеся враги непременно, здесь и сейчас уничтожат дело Ленина. Конечно же, никто из учащихся не знал кто эти затаившиеся враги, не хотевшие жить по-Ленински. Может быть, старшие знали кто это. Уж не наш ли Генка враг дела Ленина. Ну не знали же тогда, и даже не подозревали, что затаившиеся враги дела Ленина объявятся только спустя три десятилетия и с остервенением свергнут дело Ленина, сокрушат даже памятники ему, и уберут повсюду его портреты с глаз долой. И, никакие сплочённые отряды «преданных» делу Ленина, не помешают им.

Но постепенно всё разрядилось, и началась обычная школьная жизнь. После тщательных дознаний, правда, выяснили, что какое-то отношение к этому происшествию имел Сашка Савин и даже его пытались сделать соучастником – как часто на линейке говорили – «политической» акции, облекая простые выражения, обозначающие то действие в замысловатые фразы, особенно, для уха, десяти двенадцатилетних учащихся, участников той самой «политической» акции. Выяснили далее, что отец Сашки Савина к всеобщему удовольствию хороший художник и работал в реставрационной мастерской, он в срочном порядке забрал и отреставрировал тот злополучный портрет. После его реставрации, пока ещё не наступило время свержения дела Ленина, он был вывешен на прежнее место, означающее, и напоминающее, наверное, всем, пока ещё о верности делу Ленина. Вернув, утраченные покой, за продолжение поколебленного дела Ленина, и умиротворение и здравый смысл, на то время, так необходимые всё же, в дальнейшей жизни. А враги дела Ленина, таились пока, где-то в подполье, и ждали своего часа, когда, будет им, сподручней уничтожить дело Ленина.

Р.S. Ну, а с Генкой ничего особого не случилось, если не считать того что дожив до сорока пяти или сорока шести лет, он в состоянии сильного алкогольного опьянения утонул в пруду. Это случилось в окаянные девяностые, когда бум пьянства охватил всю страну.

Эпилог

Однако, на, долго, затянулось дело Ленина (по меркам его непримиримых врагов), все эти годы и десятилетия оно им свободно жить мешало. Ну, там, свободно грабить и наворовывать себе миллионов и миллиардов. Оно мешало им свободно промышлять воровством и мошенничеством, можно было всё же, угодить в места не столь отдалённые за такой промысел. И, чтобы, всё наворованное, ими, и добытое мошенническим промыслом никто, и никогда у них не конфисковал. Правда, оно им как-то особо и не мешало, прикрывшись партийными билетами, и тогда свободно воровать, взятки брать, мошенничеством всё более масштабным промышлять, и с течением времени всё более безнаказанно, но, всё же, гораздо в меньших размерах, чем теперь. Но в том-то и дело, что имея зверский аппетит, этого им было мало, поэтому у них и была звериная злоба на это дело, мешающее, их безмерной, и свободной наживе. У них тогда, у врагов дела Ленина было много власти, а бабла у них было мало. Необходимо было исправить такое вопиюще противоречащее логике паразитизма, питаемого инстинктом наживы, положение вещей. Необходимо было привести в соответствие положение вещей власть – бабло. Что они успешно и проделали. Чтобы было им, возможно, пить, жрать, мотовать за чей-то счёт, а дело Ленина препятствовало этому. Но это дело не помешало им, ради этой свободы, свободы безмерно обогащаться, стать попутно и национал предателями, без этого в той ситуации было ну, никак нельзя. Но разве стоит им обращать внимание на такую мелочь, как судьбы преданных ими многих миллионов людей страны, вроде бы сограждан, но на самом деле, для них они безмолвный навоз, на которых им глубоко плевать, по сравнению с возможностью безмерно обогащаться, иметь миллионы и миллиарды. Вот такая свобода им нужна была как воздух. Ради такой свободы, воодушевляемые идеологией ростовщического паразитизма, имеющего свой политический окрас, выкрасившиеся под либерализм и под демократию чтобы скрыть свою асоциальную сущность – их стремление порабощать, они и свергли (уничтожили) дело Ленина, и попутно с этим делом и ту страну. Чтобы уже в своей, другой стране установить свои воровские законы наживы, разрешающие, узаконивающие ростовщический паразитизм с его атрибутикой, и дать ему полную свободу, открыть ему зелёный свет, юридически закрепить ростовщический паразитизм и прочие асоциальные явления. И чтобы их государство, построенное уже по их воровскому, мошенническому проекту, их уже и надёжно защищало и крышевало. Только всё равно они совершенно не верят и ни сколько не доверяют ими же созданному государству, потому, что наворованное и награбленное в этом государстве волокут на Запад, доверяют ему больше, в надежде, что Запад лучше сохранит их награбленное и не покажет им в дальнейшем большую фигу, или пинок под зад. Но мошеннический Запад своё дело знает туго. Уничтожив дело Ленина, на радостях, они создали самую свободную для воров, мошенников, взяточников и бандитов страну. Вот такие их дела, враждебные делу Ленина. Они мастерски разобрались и поставили точку в деле Ленина. Ну, сколько можно было быть им слугами народа (или скорее цинично прикидываться ими). Такая жизнь им, врагам дела Ленина была вовсе не комфортна, хуже горькой редьки, и они решили стать хозяевами этого народа и всей жизни вообще. Ограбленная, безмолвная масса этому не возражала и не сопротивлялась, воспитанная в Толстовском духе, не противлела этому злу насилием. Их хорошо и точно охарактеризовал, опомнившийся бывший диссидент А. Зиновьев – к власти пришли интеллектуальные кретины и моральные подонки. Морально разложившаяся верхушка уничтожила дело Ленина вместе с ним и страну, а ничтожные недееспособные, безразличные к своей судьбе и к судьбе своих потомков низы не могли им возразить. Теперь же они преспокойно волокут и эту страну в небытие, точно так же, как, они сволокли в небытие ту страну – СССР.

Ну, а, тогда, жестоко ошибались, и более того цинично лицемерили, когда торжественно, подло и цинично заявляли, что дело Ленина живёт и побеждает, и когда подло, трусливо и бессовестно клялись быть верными этому делу. (Не то стеснялись, не то боялись, честно заявить – нам не нужно этого дела, нам нет никакого дела до этого дела.). Тогда как, на самом деле, в душе каждого, живёт и побеждает дело ростовщического паразитизма с его атрибутикой. Весь мир на коленях у этого дела. Все и каждый по настоящему предан всей своей мелкой и подлой душонкой только этому делу, совсем не так, как фальшиво и подло были преданы они делу Ленина. Поэтому оно не смогло найти верных себе сторонников, и поэтому оно было так легко и просто уничтожено его внутренними врагами, продавшимися внешнему врагу этого дела – мировому ростовщическому капиталу, несущему тотальные войны и разрушения цивилизации. На первых порах дело Ленина пыталось противостоять этому. Но, те ничтожества, которые подвизались осуществлять это дело, извратили его, и обратили его в дело личного обогащения, а затем уничтожили его как противодействие своему личному обогащению. Теперь уже ничто не мешает мировому ростовщическому капиталу в своём деле – в деле порабощения и в последующем уничтожении цивилизации. Это и есть те самые пресловутые ценности, которые он несёт миру. Ну а если, дело Ленина противно делу ростовщического паразитизма, то делу Ленина никогда и нигде в мире не может быть места. Эти два дела абсолютно не совместимы. Они нонсенс. А коммунистическая партия подвизавшаяся осуществлять это дело была сборищем врагов дела Ленина. Это была партия многих миллионов безразличных делу Ленина людей. После свержения дела Ленина, иные из них, вдохновлённые агентами влияния Запада, не стеснялись с гордостью публично об этом заявлять – Горбачёв, Ельцин, Шеварнадзе, Яковлев, Собчак, и многие другие, клявшиеся, ранее, в верности этому делу. Какая только мразь не состояла там, в этой, якобы, рабочей партии. Эти пройдохи, циники и карьеристы ловко симулировали верность делу Ленина, пробираясь на высоты власти. И никто не захотел их обезвредить тогда, ни КГБ, ни прочие АБВГД, подвергшиеся тотальной коррупции – разложению, стали не способны исполнять эти функции – функции иммунитета (защиты). Они уже не смогли из-за своей дегенеративности узреть (это было уже сверх их способностей), как агенты влияния Запада обольстили и толкнули этих ничтожеств, возглавлявших партию и страну, на предательство и уничтожение страны. Туда, во всякие АБВГД приходили не служить отечеству (государству) и народу, туда приходили пристроиться к этим структурам (осуществить карьерный рост), чтобы безбедно жить за счёт народа (государства). Поэтому обезвредить предателей и разрушителей той страны было некому. Они все вместе были врагами дела Ленина и государства. Идеология ростовщического паразитизма разъела и их сознание, так, что защитить ту страну было уже некому, они её сдали за бесценок (пресловутые тридцать серебренников). И никакие клятвы верности не могли заставить их исполнять функции иммунитета (защиты страны от явившейся заразы), инстинкт наживы гораздо сильнее всех их клятв и присяг. Немало из них подались тогда в банкиры, попы и бандиты. Нашли себе истинно достойное своим способностям и убеждениям место в этой жизни. И не редко, лицемеря конечно, поигрывали они тогда (да и теперь тоже) в какой-то «патриотизм» и в «любовь» к родине. На самом деле у этих вурдалаков родина это счёт в банке, а ещё лучше и надёжнее это когда их счёт за кордоном. И в результате, дело Ленина вместе с той страной оказались никому не нужными. Агенты влияния Запада успешно внушали им, что идея ростовщического паразитизма поможет их личному благоденствию, в скобках, их личному обогащению. (Мошеннический Запад знал, как это делать). Это вызвало стимуляцию их инстинкта наживы, подсказывающего, что, для этого им нужно только уничтожить дело Ленина, уж очень сильно угнетающего их инстинкт наживы. Поэтому происшедшие перемены в их сознании превратили их из борцов за дело Ленина в борцов против дела Ленина. В результате организованной ими, под влиянием агентов влияния Запада, пиар компании – перестройки, и, под влиянием культовой теперь идеологии ростовщического паразитизма, они потащили тогда в этом направлении всю страну. Финалом их деятельности (их перестройки) стала экономическая и политическая катастрофа. (Ещё не закончившаяся).

Замаскировавшись делом Ленина, враги этого дела образовали обширные коррупционные структуры, парализовавшие своим псевдо экономическим действием экономическую (и прочую) жизнь страны. Эта партия была ещё и сборищем безразличных к делу Ленина людей, вступивших туда из карьеристских корыстных побуждений, чтобы, и им, людишкам ничтожным, и незначительным где бы чего, хоть самую малость, вроде как законно, урвать и отхватить. То есть, на самом деле, это была псевдо коммунистическая партия уничтожившая дело Ленина как противника своих корыстных побуждений. Инстинкт наживы помешал им быть преданными делу Ленина. В умах, душах, сердцах подавляющего большинства людей дело Ленина не нашло себе места. Зато в их умах, сердцах и душах находится много места делу ростовщического паразитизма. Несмотря даже, не обращая внимания, на такой казус, что дело ростовщического паразитизма веками топит многие миллионы людей в крови нескончаемых войн, грабежей, разбоя, всяких переворотов и, ввергает их в пучину нескончаемых бедствий, безработицы, нищеты, неустроя и деградации.

Правда, не понятно почему, тот самый Ленин, одержимый своим делом не мог знать, что его дело было неосуществимой мечтой, утопией, что это дело, невозможно осуществить в общественной практике. Невозможно победить политику мирового ростовщического капитала, надёжно защищённую всепобеждающей идеологией ростовщического паразитизма, делающей невозможным создать политику, противостоящую и побеждающую политику мирового ростовщического капитала. И то, что его дело, и никакое иное не способно подавить инстинкт наживы, побороть страсть к стяжательству, наживе, питающей непобедимую идеологию ростовщического паразитизма. Это, наверное, потому было ему неизвестно, что, он, утратил связь с реальностью. В реальности оказалось, что, этот подлый, продажный, лживый, фальшивый, почти дикий мир, помешанный на деньгах (на бабле), с дикой злобой отверг и изгнал его дело, да так, чтоб и духу его никогда здесь не было. Они устроили общество так, что на, ряду с прочими, из дикого прошлого инстинктами, инстинкт наживы, получил культовое значение. Это ведёт общество к десоциализации. А десоциализированное общество это приветствует и, как-то иначе, оно жить и не может и не хочет. А дело Ленина, оно будто занесённое с другой цивилизации с другими своими началами, совершенно не приемлемыми и непригодными этой их цивилизации. Инстинкт наживы подавляющего большинства людей не позволяет этому делу, противоречащему этому инстинкту, найти место в их сознании. В их сознании от этого дела возникает коллапс, отторгающий это дело как неадекватное инстинкту наживы. Это место в их сознании занимает всепобеждающая идеология ростовщического паразитизма, адекватная инстинкту наживы. Инстинкт наживы не позволяет воплотиться никаким иным идеалам в обществе, кроме идеала ростовщического паразитизма, идеала или мечты обогащения. Мир, цивилизация баблоидов, помешанных на бабле, совершенно не приемлет и отторгает дело Ленина, люто ненавидит это дело, как противное их миру, с их духом, порождённым инстинктом наживы. Как всегда победила психология стяжателя, питаемая инстинктом наживы. Этот мир, общество баблоидов с остервенением уничтожает теперь всякую память о нём. Поэтому дело Ленина было заведомо обречённым делом, оно не смогло спасти страну от Горбачёвщины, от экономической и геополитической катастрофы. Ну, разве можно было помешанным на деньгах баблоидам предлагать какой-то там социализм или коммунизм. Ни в коем случае.

Ещё до появления дела Ленина, напрасно верил великий гуманист ФМ Достоевский, что водворится царство мысли и света в России, да ещё раньше, чем где бы то ни было. Да, и ещё напрасным было его желание и стремление указать человечеству выход из царства лжи, наживы и эгоизма. Но разве может жить без таких ценностей общество баблоидов, у которых нажива смысл жизни. Все его чаяния и стенания не смогли найти ни понимания, ни сочувствия в холодных, чёрствых, задубелых душах баблоидов, жаждущих только наживы, где нет места мысли и свету. Он, вопреки окружающей его действительности, наивно верил, что существует, и он владеет им, рецепт, с помощью которого общество можно излечить от пороков наживы, невежества, лицемерия, и тотальной лжи. Прошедшие уже более, чем полтораста лет уже после него, с убедительностью показали, что обществу баблоидов не нужно вовсе царства ума и света, это вопиюще противоречит их инстинкту наживы. В этом царстве оно просто не нуждается. Да и не только он, многие писатели гуманисты наивно верили, что рано или поздно жизнь на Земле станет хорошей. Верили своим фантазиям, грёзам и утопиям, потому, что не знали истины, что пока на Земле царствует капитал, свирепствует диктатура капитала, жизнь на Земле никогда не станет хорошей. Это невозможно в принципе. В теперешнее время все эти писатели гуманисты стали совершенно не актуальны. Ну, зачем они в этом мире лжи, фальши и наживы. Этот мир баблоидов избрал себе других учителей и кумиров.