Дарья Сонти́сова

Глупость — все это. Я все равно буду открывать сундук с новыми лицами, стоять на воображаемой сцене, улыбаться и кланиться немым аплодисментам незрячей толпы. Я могу делать это вечно, и, возможно, смерть обойдет меня стороной. Мой язык повествования может сковывать вас, читатель, посему следите за моей мыслью и будьте внимательны. Меня зовут Дарья, вернее, Дарья Алексеевна Сонтисова. Я имею большое желание поведать вам эту странную, затуманенную историю, которая поселилась со мной еще в далеком детстве. Когда-то я была маленькой девочкой с темной косой и содранными коленками. У нас с родителями был дачный домик, но, благо, они не заставляли меня горбатиться на огороде, посему все дни моих летних каникул всегда были свободны. Я запомнила знойный июль, когда мы с подругами проводили русалочьи обряды: украшали свои платья, сарафаны и волосы полевыми цветами и блуждали вдоль речки, мы надеясь, что рыбаки примут нас за русалок. История заблудилась… Как же так? Я хотела рассказать вам о своем преступлении, но вместо этого — говорю о русалках! Хотя стоит отметить, что дочь Катерины Лицкевич, моей давней подруги, Рада действительно имела схожесть с мифическими водяницами.
Моя клептомания очень застенчива, но она — главный персонаж в этой эпопее, и мне следует о ней рассказать подробнее. Когда мне было десять лет, мне нравилось призрачно красть блокноты и карандаши из магазина. И пусть эти вещи и стоили дешево, меня увлекал и будоражил именно момент хищения, ведь я брала то, что нельзя было брать. Зимой, в студенческие годы, я утащила у своей однокашницы сапоги и незаметно подсунула ей их через две недели. Сапоги мне не были нужны, но я вопила от желания что-нибудь у кого-нибудь украсть.
Как-то раз я спросила ее:
— А вы, Катерина, верите в Бога?
— Сейчас верю, а в детстве — нет. В двенадцать лет я мечтала обойти все церкви в городе и разрисовать их жуткими ругательствами. А еще я изображала маминой помадой на зеркале образ Сатаны и целовала его в самые уста… Я совершенно не ведала, что творю. Теперь я вам противна?
— Нет. У вас было насыщенное детство. Однако, рот не закровоточил?
— Дарья, не выдумывайте.
— Извините.
Я бывала очень грубой и очень вежливой. Но я хоть как-то одушевляла ее, и нам обеим это нравилось.
Кого она, Катерина, звала Богом? Был ли Он ей небесным другом? У семьи Лицкевич было настолько богатое воображение, что они просто не могли быть атеистами. Это меня в них поразило. В голове всплывают образы людей, идущих на воскресную службу: они просят у Него прощания, хотят заполнить свои бренные сердца любовью к Нему и ко всему на свете. Церковный хор всегда оставлял во мне след синевато-серой, покалывающей душу тоски, переливающейся белой радостью. Еще ребенком я мечтала о карманном Иисусе, которого можно таскать везде с собой и доставать, когда тебе грустно или скучно, делиться с Ним самым сокровенным, исповедоваться в совершенных грехах…
Я не считаю себя виновницей, ибо ничего ужасного я не сделала. Я не представляю, как у меня оказалась эта икона. Каждый хочет обвинить меня, опозорить. Никто из них не знает, как все было на самом деле; пусть разобьют себе головы об стену. Не случись бы со мной этого преследования, все было бы славно. Но они ищут меня повсюду, я вижу их тени и слышу их голоса, переплетаю их вместе и воссоздаю Катерину и Раду. Они есть, но их не существует.
То ли врач, то ли просто эскизный человек задавал мне вопросы:
— Вы хорошо себя чувствуете?
— Нет, никогда.
— Вы ощущаете себя подавленной, разбитой?
— Да, всегда, навсегда.
И все, что меня окружало, было мне безразлично. Я могла бы обернуться кем-то еще, но вокруг меня были все, кем я хотела бы стать. Все места заняты, мне негде, негде усмирить свои руки и ноги.
Он не унимался:
— Вам знакома Екатерина Ивановна Лицкевич?
— Знакома.
— А кто такая Дарья Алексеевна Сонтисова?
— Может, хватит смеяться?
Он хотел узнать, как я познакомилась с ней. Я заметила ее в трамвае: такую бледную, с соломенным цветом волос, заплетенных в косу, с уставшими серо-голубыми глазами, весьма высокую женщину средних лет. Я просто не могла к ней не подойти.
Эскизный человек не любит шутки.
— Пусть Дарья Алексеевна вам все и расскажет.
— Так вы и есть Дарья Алексеевна!
— Да, я Дарья Алексеевна Сонтисова. Знаете, где я родилась? А где училась? Не забывайте, не забывайте о чем я вам говорю!
— Вы меня путаете… Как все было?
— В трамвае было… Обратилась к ней… А Катерина… Ах, Катерина!.. Сумка у нее и пакеты тяжелые!
— Не надрывайтесь, Дарья Алексеевна. Тише-тише…
— А что же вы такой!
— Какой?
— Глупый! Уродливый! Товарищ наш!
Я лежу на старой, ржавой кровати и смотрю, как светлые полосы ложатся на стену, как крошечные пылинки летят и не летят одновременно по комнате. Я сплю, я засыпаю.
Наблюдаю пролетающую мимо меня стрекозу. Вот она забрела в паучьи сети. Стрекоза энергично машет крыльями, но выбраться она не в силах. Нити липкие, кабы она сильнее не запуталась… Подать бы ей знак, чтобы утихла, иначе привлечет внимание хозяина. Вот приближается паук. Правда ведь, это такие удивительные животные, мне всегда было так занимательно наблюдать за их походкой. Поднимая и опуская тонкие, длинные ноги по диагонали, он ловко и быстро надвигался к добыче. Стрекоза оказалась съеденной.
Я не плачу, не плачу. Никто не плачет.
Я не отрекаюсь от своих слов и действий и я имею безусловное право отстаивать свое «я». Катерина отдала икону своими добровольными руками в честные мои. У меня никогда не было подлых умыслов, ибо я горячо любила семью Лицкевич. Благодаря им, я почувствовала себя живой, я попала в совершенно другой мир: добрый и светлый, но одновременно темный и болезненный, наполненный Катиной неподдельной материнской любовью к ее умалишенной дочери. Рада в моей памяти осталась эфемерной. Она была лопоухой, бледненькой, худенькой девочкой с синевой под глазами, выше меня на полголовы, но ниже своей матери. Ей было лет четырнадцать. Она напоминала мне русалку своими длинными, пшенично-русыми волосами, а то и вовсе белыми волосами. Ее глаза были всегда широко раскрыты, что придавало ей удивленный вид, а уголки губ часто невольно дрожали. Наше знакомство прошло неудачно. Ее тогда только выписали из больницы. Рада походила на звереныша, которого, хоть люди и старались приручить, но все попытки были тщетны. Она протянула мне свою белую, холодную руку. Я, не осознавая, долго держала ее кисть и, перевернув на ладонь, смогла разглядеть голубые, едва переходящие в фиолетовые, нити вен на запястье. Какая-то печаль накрывала ее, свойственная больше ундине, чем человеческому ребенку. Она упала на колени и болезненно промолвила: «Не могу больше...». А Катерина говорила: «Господи… Люди же смотрят… Встань, радость моя, поднимайся». Рада была неизлечимой мечтательницей, которая никогда не состарится, ибо Творец наградил ее самым добрым сердцем и самым наивным разумом.
Мне мерещилась вязкая, постоянно меняющая свою оболочку глубина, и я не могла выбраться из нее, ибо мы стали с ней неразлучны, будто сиамские близнецы. Мы часто спорили, и она всегда меня побеждала. Она убаюкивала меня, гладила мои каштановые волосы, и я переставала расти, я уменьшалась в своих размерах, я становилась пылью, и прилив спокойствия был мне мил. Так хочется верить в свое баснословное господство перед концом, перед жалким, смрадным концом. Мое затишье должно быть спокойным и тихим, не что иное, как момент сна, после которого никогда не проснешься… Главное, чтобы я не чувствовала боли.
Катерина хотела лишь одного — чтобы ее дочь была здорова, но она понимала, что это, к сожалению, невозможно. И Рада сама не до конца осознавала свою проблему. Несчастная, брошенная женщина и душевнобольная девочка… Как-то раз я спросила ее, почему все таки она стала верить в Бога, на что она с грустной усмешкой ответила: «Я просто сама ничего не могу».
Мы снова беседуем с Эскизным человеком. Его переполняло желание найти ключ к моей тайне. Ему было бы проще, например, будь я карманом, но, к его сожалению, меня нельзя вывернуть наизнанку. Это обнадеживало его.
— Она же сильнее вас, чего вы ей помогали? Дарья Алексеевна, как же все было?
— Вы правы, это абсурд. Только меня здесь все угнетает. Вы в любом случае меня не поймете… Все угнетает…
Мне правда интересно, что у нее было в голове. Катерина не так заурядна, как можно на первый взгляд подумать. Это совершенно не так. Меня поражает, какое мучение она по сей день вынашивает, и то, что это мучение не губит ее, не искажает внутреннюю сторону, а оставляет ее целой, ничьими руками не покалеченной, абсолютно светлой. Я мгновенно, как только заговорила с ней, поняла, что у нее девочка. Не мальчик, не сын, а девочка, дочка! Катерина… Она очень трепетная, мягкая, я хорошо чувствовала флер материнства от нее.
— А вам нравятся эти лучи? — спросила меня Рада, наклонив голову набок.
Я сначала не поняла вопроса и бессмысленно смотрела на нее, но вскоре сказала:
— Какие лучи?
— Те, что впиваются в пол.
— Не знаю. А почему спросила?
— Это бывает красиво.
Рада донимала собственные волосы: постоянно накручивала локон на палец, выщипывала и выдергивала их. Сама она причесываться не умела, ей помогала Катя. Одевалась и обувалась она тоже с трудом: бывало, запутается в пуговицах рубашки, утонет в свитере, не уследит за шнурками-проказниками. Возможно, она никогда не станет самостоятельной.
Эскизный человек — мой друг. Нам нравится болтать о всяких небылицах и сочинять новые. Он большой любитель загадок, и я не даю ему уставать.
— Что за таблетки вы отдали Екатерине Лицкевич?
— Обыкновенные витамины.
— Вы действительно любили эту семью? Вы уверены?
— Мне говорили, что все будет хорошо.
— Дарья Алексеевна, вам не кажется это странным?
Я предвидела, что он это скажет, но я испытывала злость, не могу объяснить, к кому или к чему, — к самому обстоятельству, вероятно. На тот момент для меня не имело значения, что говорить, я позволила себе наслаждаться собственным полетом мысли. И я обронила:
— Я забыла вашу фамилию, товарищ.
— Палобесов.
— Смешная фамилия.
Эскизный человек куда-то пропал.
Икона не была для меня случайным обретением. Она шла вместе со мной, все было вполне осознанно: она сама, наверное, запрыгнула в мои руки, и я спокойно унесла ее. Но я знаю, что мне не удастся найти понимания других людей, ибо я не могу показать им свои воспоминания.
— У вас есть листочек? Я хочу вам кое-что разъяснить… Мне любой можно: в клеточку, в линеечку…
Он дал мне листок и карандаш, и я начала рисовать.
— Вот у нас есть корабль, мы отправимся с вами в путешествие. Вы же согласны?
— Согласен.
— Вы хотите быть капитаном?
— Да, давайте.
— Вот оно, судно… Море, волны…
— Цель какая?
— Сокровища искать.
— Хорошо. Рассказывайте дальше.
Я посмотрела куда-то вверх, затем на Палобесова.
— Вот скалы, на них сидят морские сирены. Для понимания я рисую русалок, но только представьте их дьявольски красивыми. Вы сможете не смотреть на них?
Настало долгое молчание, которое он вскоре прервал:
— Наверное.
— Но они заманивают вас, соблазняют.
— Погодите… А что вы делаете на корабле? Какая у вас роль?
— А женщина на корабле — к беде.
— Вы сказали, что «мы с вами отправляемся»… Вы же должны быть.
— Так где же я?
— Вы меня запутали. Бред какой-то…
— Хорошо, вы все равно не справитесь и ваш корабль утонет.
— Его и нет, я не переживаю.
Меня отправили обратно в комнату. Я так устала что-либо ему объяснять. Меня разрывает от чувства тоски, и я не могу найти для себя лучшего успокоения, чем перебирать и теребить свои неудачи. Я давно ковыряю эту и без того кривую и уродливую дыру, из которой выбираются черви, которые в придачу друг друга пожирают и тут же рождают новых.
Боже, мы ведь правда ничего сами не можем.
22 декабря 19XX года Дарья Алексеевна Сонтисова, осужденная на пять лет лишения свободы, погибла от повешения в городской психиатрической больнице N в возрасте 28 лет.
А. Палобесов.