Без четверти век

Дела-дела…
дела – лишь пыль.
Слова? Слова…
хранят нам быль,
а с нею мысль
и нашу жизнь!..

— Алё, Капочка, – кричу в трубку, – ты меня слышишь?
— Алё! Алё, – хрипит в ответ динамик моего телефона. – Кто это?
— Капочка, здравствую, это я Валя, – радуюсь, услышав знакомый голос подруги, с которой когда-то сидела за одной партой в нашей деревенской школе…

Её-то… той школы – два небольших домика меж молодежным клубом (бывшей церковью), да погостом – уж и нет вовсе.
Один, поповский, под начальную школу, зияет теперь пустыми окнами, словно вглядывается в нас сегодняшних, а второй, главный и вовсе сгинул во времени, сгорел в конце пятидесятых, почитай стразу, как мы с Каппой, отучившись, паспорта у председателя совхоза вытребовали и уехали. Тогда без председательского благословения никуда из деревни не денешься: без паспорта ни на работу, ни в общежитие не возьмут, не пустят. Но нас, детей-войны ничто не остановит: и беда нам не беда, и председатель — не указ. Он нас в дверь, а мы в окно! Он в окно, а мы под окно: стоим, своё гнем, протестуем, ничего не боимся. Ну, и как ему было нас, при себе удержать? Вот так, почитай все наши, рожденные в сороковые, и укатили кто куда: на стройки, заводы, техникумы, институты. А школа спустя пару лет после нас осиротела, опустела, да и сгорела в итоге, а восстанавливать её, вроде б и не для кого стало.

…- А, это ты, Валечка, подружка моя, здравствуй! Давно, давно тебя не слышала, — звонко на деревенский манер с ударением на «О» кричит в трубку Капа, — только утром с Барсиком на прогулке вспоминали тебя. Да и как не вспомнить, почитай только два дома-то настоящие от деревни нашей… той… и остались.
— Как он там? – интересуюсь. – Домик мой старенький. Не обидел… кто?
— Да «куды, куды ж» он денется, — смеется подруга, — стоит красавец, весь в снегу, дремлет, ни одного «следочка» у сиротинушки рядом, «акромя» Барсика моего. Он, разбойник видать мышей туда со скуки ловить «настрополился», скучно ему со мной, ни одной кошки в округе и дачники вместе с ними все на зиму в город подались, одни мы с ним тута. Да и кому в эту пору, под Новый год быть в глухомани нашей – не избы, курятники щитовые понастроили, хотя и красивы, да негодны для житья. Вот и хожу одна с котом по дороге нечищеной, ныне, как снег в конце ноября лёг, так и автобус «нейдет», говорят «издить» не кому, даже колеи на дороге не стало…
— Ка-пуш-ка, поздравляю тебя, подруженька моя, с юбилеем, — перебиваю неспешный привычный деревенский монолог. Так бывало и мама заводила свой рассказ неспешный, бесконечный, теплый. — Без четверти век всё-таки тебе исполнился, как-никак дата… поздравляю тебя… дожила.
— До-жи-ла, — тянет та. – Как жизнь пролетела-то, не пойму? Вроде б вчера мы с тобой в школу бегали, уехала, училась, замуж выскочила, сына, дочерей родила, вырастили, шесть внуков подняли, теперь вот за правнуками летом приглядываю. Боже мой, до каких лет-то мы с тобой, Валентина, незаметно дожили? Как? Когда?
— Твоя правда, Капушка, в зеркало смотришь и думаешь: ты ли это? Прям мама смотрит, – подхватываю за ней. Но тут же, опомнившись, продолжаю заготовленное поздравление к юбилею, которое летит, спешит по многокилометровым проводам чрез всю нашу «Необъятную и Великую», — желаю, желаю тебе подруженька моя, прежде всего крепкого здоровья, долгих лет жизни и, конечно же…
— Да-да!.. Любви и счастья, — перебивает задумчивый голос Капы, — правильно, правильно говоришь, Валенька, спасибо. Вот, как раз к Сашке собираюсь, всё равно дома никого нет, мои в воскресенье поздравлять приедут, так я к нему… с ним сегодня отпраздную. Рюмку водки налью, она там, на морозе не замерзнет… за любовь и счастье, что с ним делила… делю, а то ведь снег выпал… и не была ещё. Он-то у меня – помнишь? — под Новый год, после моего шестидесятилетия… Э-эх, надорвал себя картошкой той чертовой, не молод уж, говорила, хватит нам, куда её окаянную-то. А он своё… детям, детям в город пошлю молодую, домашнюю, ну, вот и послал…
— Да ты, что, — волнуюсь я, — как же ты по голому полю три километра пойдешь, на лыжах что ли, не молода чай, не школьница, с ума ты, что ли там сошла, мозги заморозила?
— А ты знаешь, Валечка, теперь-то её… картошку не сажает никто в деревне, не выгодно, я и своим наказала не сажать, мне нельзя, сахар, а они в городе белорусскую берут, — продолжила Капа. А затем вдруг рассмеялась, — придумаешь тоже… на лыжах. Сдурела, бабка, не люди, так покойники скажут, сама, мол, сюда на своих двоих в последний путь пришла. Это ж по деревне дорога не езжена, «тута» кому чистить, сама ж знаешь, а там по «большаку» меж деревнями трактор ходит и… люди тоже. Вот и я пойду, не «боись», дойду, надо мне… чувствую… дышать трудно.
— Иди… конечно иди… раз надо, — переживаю я – и… к моим загляни, поклон передай…
— Зайду, зайду, да ко всем нашим зайду, а там… все наши, сама знаешь, словно домой иду, — спокойно так, радостно говорит Капа, и от слов её на душе делается тепло, светло. — А ещё к развалинам церкви схожу, да на школу гляну, её, говорят, купил кто из городских, ремонт затеял, «може» жить в ней станут. Хо-ро-шо, а то у кладбища и никого живого, «акромя» гнезда аиста на дырявом куполе не осталось. Неправильно это, чудно…
— Неправильно, — соглашаюсь с подругой, — кладбище без жизни и не кладбище вовсе, связь времен должна быть, а иначе оно в землю уйдет, безвременно, навсегда. Даст Бог, по весне и мы с сыновьями приедем…
— Ах, да что ж это я, — вдруг запричитала подруга, затараторила, — и тебя, подружка моя милая, с днем рождения, наступающим. Тебя ж двадцать пятого, ровно через неделю тоже юбилей ждет.
— Ждет, окаянный, поджидает, — соглашаюсь. – Спасибо, Капа, да ведь заранее, говорят, не поздравляют.
— Да чего, нам с тобой бояться-то, — бушует трубка, — мы, рожденные в войну, теперь уж последние на всю округу, а неделю прожить, сама знаешь, умудриться надо, каждый день для нас дар. Вот и «здравлю» тебя теперь, а уж двадцать пятого ещё раз поздравлю. Помню, баба Дуня, царство её небесное, мама твоя, Евдокия Михайловна, рассказывала, как аккурат под Новый год, как только сели проклятые оккупанты в доме вашем за стол, выгнав вас в сени, она и родила тебя. Так вот я только теперь поняла, не Новый год то был, Рождество «ихнее». Ох, кричала ты, говорила она, как резанная, не дала им, извергам, покоя в ту ночь, будто весь мир перекричать решила. А куда, куда им деваться-то было в день рождения Самого Иисуса Христа, грех гнать из собственного дома новорожденную «дитяти» Божью. А ведь ты тогда, как и Он, в яслях на заднем дворе родилась, наши-то о том не ведали, а немцы знали, вот потому видать и забоялись трогать, ушли, врача бабе Дуне прислали. Вон оно как!.. Неспроста, испытание… всем: и им, и ей, и тебе.
— Скажешь тоже, — смеюсь над подругой, — неспроста, вот же выдумаешь. Ну, да ладно, пора уж, заболтались, всего тебя наилучшего и…с юбилеем тебя, Капа!
— Спасибо, спасибо, подружка, — кричит та, и тебя с юбилейным рождением и… Рождеством Его, твоим… Вашим!..

Автор благодарит критика и корректора (ЕМЮ) за оказанную помощь, а также приносит свои извинения за возможное совпадение имен, названий, диалогов, потому как рассказ является художественным, вымышленным, хотя и случайно подслушан в разговоре (у ЕВИ)…
25.12.2016 года.