Казачья бухта

Конец лета, вероятно, 1983 года.
Казачья бухта…
Около пяти часов утра.
Плац учебного центра морской пехоты.
ТРЕВОГА!!!
Весь личный состав учебки, в том числе и мы, курсанты 1-го курса военно-морского училища, накануне прибывшие сюда из Ленинграда для прохождения практики, бойко выскакиваем на огромную, никак не меньше футбольного поля, площадь. Асфальт под ногами, так и не сумевший остыть за ночь от вчерашнего тропического пекла, плывет, излучая противный запах химии и духоты.
Одиннадцать курсантских взводов споро образуют контуры «коробок», выстроен-ные походным порядком вдоль четырехэтажной матросской казармы, куда и поместили нас вчера вечером по прибытию на последний этаж.
Бравый, почти двухметровый, молодцевато-подтянутый полковник Великанов, в прошлом боевой офицер морской пехоты, а ныне руководитель курсантской практики, придирчиво принимает доклады от командиров рот, то и дело, заставляя их повторить «подход-отход» к начальнику на доклад, дабы добиться четкой фиксации строевой ша-га на этом «святом» месте.
— По плацу ходят строевым шагом, либо бегом, — то и дело взрывается над нашими головами его нахально-брезгливый командный «рык» на очередного докладывающего офицера. — Курсанты перемещаются строем в составе подразделения, — ревет он в сто-рону опоздавших, всё ещё выскакивающих из казармы.
Так получалось, что при выходе из казармы хочешь, не хочешь ты всё равно попада-ешь на плац, а значит: «становись», «смирно», «шагом марш», ну или «бегом марш» в составе группы со старшим во главе.
Даже ночью!
Даже по тревоге!
Всё равно, с левой, всё равно, в ногу: «А-а-а, раз»!
Полковник счастлив… Он в своей родной стихии! Возглавляемая им кафедра мор-ской пехоты единственная в нашем училище, где служат строевые сухопутные офице-ры, и потому на них традиционно возложена миссия обучения строевой подготовке всего личного состава подразделения. За это преподавателей кафедры люто ненавидят и одновременно боятся практически все курсанты и офицеры, обзывая за глаза по-морскому пренебрежительно «САПОГИ».
— Внимание. Ставлю боевую задачу, — разносится в утренней тишине звонкий глас полковника.
Воцаряется «гробовая» тишина. На всем пространстве вокруг плаца застывает в не-терпеливом молчании, даже несвоевременно разбуженные бакланы на крыше казармы, кажется, перестают шибуршать, каркать и шевелиться.
— То-ва-ри-щи офицеры, мичмана и курсанты. «СМИ-и-ирна-а»! Слушай боевой приказ! Время: «Че минус четыре»! Требую: немедленно атаковать условного против-ника, занявшего сопку на юго-востоке Казачьей бухты, занять позицию и обеспечить прием десанта морской пехоты со стороны моря во время «Че»… Вопросы? Задача яс-на? — четко выговаривая каждое слово, букву командует Великанов, — напра-а-аво!!! Бе-го-о-ом а-арш.
«Раз – два, раз – два…»
Сопка со стороны учебки кажется совсем небольшой.
«Раз – два, раз – два…»
Да и находится вроде б недалеко. Вон она, рукой подать…
«Раз – два, раз – два…»
Но чем ближе к ней, тем круче подъем.
«Раз – два, раз…. Шагом… Марш…»
Светает.
Пространство раздвигается. Появляется очертание побережья. Видны голые блестя-щие камни, небрежно нависающие над спокойной водой отвесными неоднородными стенами кое-где с десятиэтажный дом. Из постепенно проступающих бескрайних про-сторов не проснувшегося моря на трудно пока определяемом расстоянии угрюмо выри-совываются тени каменных исполинов, воткнутых здесь в серебрящуюся от восходяще-го солнца морскую гладь, сливающуюся где-то там, на горизонте с загорающейся гла-зурью безоблачного неотделимого от воды утреннего неба.
Люблю, бесконечно люблю эти часы пробуждения.
Сопка взята!
Время: «Че минус один»!
Получается: мы на целый час раньше выполнили поставленную учебную задачу, осталось лишь занять линию обороны вдоль неприступного побережья, да, по возмож-ности, окопаться как-нибудь до подхода десанта, главных сил. Вообще-то место для тренировки идеальное. Брать сопку и с берега не просто, а уж с моря, где почти отвес-ные стены, даже сегодняшний штиль почти невозможно, ну, как минимум, для нас, курсантов-моряков.
Теперь пора подумать и о… «земном». После трехчасового перехода ни я один уже «целую вечность» проклинаю свою ленинградскую застенчивость, что не позволила в ночной суматохе уличить секундочку для посещения казарменного ротного гальюна, в котором на наши три взвода курсантов имелось лишь пять симпатичнейших характер-ных отверстий в полуметровом подиуме, возвышении над кафельным полом. Всё иде-ально просто, функционально, сердито. Никаких перегородок, дверок, замков. Вода, похоже, постоянно циркулирует там, где-то внутри них, чистота и стерильность обес-печены. Но… трудно, знаешь ли, суметь выполнить «миссию» в публичных условиях.
— Сто-о-ой, — звуки голоса командира взвода тонут в проснувшемся живом простран-стве, — ра-зо-й-дись, привал – десять минут.
Курсанты приходят в суетливое разнонаправленное Броуновское движение. Поход-ное снаряжение: вещмешки, противогазы, саперная лопатка, литровая фляга и многое другое валятся на камни. Согнутые пополам, шаркая тяжелыми ботинками-гадами, мы мгновенно расползаемся в поисках… уединения.
Гардемарины, морские курсанты, то есть, весьма чувствительные, тонкие и ранимые натуры, нелишенные здоровых амбиций и юмора. Душа их в большей массе своей, тре-бует красоты и изящества во всем и, прежде всего, в личной гигиене. Но здесь, на верху сопки на многие-многие километры вокруг – голая каменная плата без выступов и из-гибов, лишь там, в сотне метров от нас торчит какой-то странный драный куст, вырос-ший здесь у чудом сочащего сквозь камни странного цвета ручья.
Куст на радостях высоко тянет ветки вверх.
Наши лица заметно свежеют и разглаживаются. Слышны шутки, анекдоты, смех. Кто-то интересуется завтраком, кто-то без спроса скидывает темную робу, шерстяные береты, горячие «гады».
В общем, жизнь прекрасна и беспечна.
Солнце стремительно набирает высоту. Забиться в расщелину, либо укрыться за вы-ступ горы от него негде, к тому ж выясняется, что сухой паек прихваченный по случаю тревоги действительно сухой, фляги из-за скоротечности выхода никто не наполнил.
Жара.
Душно.
Томительно.
Высота взята! Что дальше?
Мало-помалу, до трусов, и не только, благо женщин в ту пору в училище не прини-мали, оголяются все, разложив робы (рабочие платья – хотя и из хлопка, но всё же гру-бой толстой ткани темного цвета) в виде подстилок и скинув опостылевшие «гады».
Ни ветра.
Ни облачка.
Ни всплеска живительной морской воды.
Ни вскрика чайки.
Ничего нет.
Время остановилось!
Где десант?
Горизонт пуст. Впрочем, возможно, в этом и есть задумка учения: добиться ин-стинктивной, подсознательной потребности всегда быть готовым к маршу.
— Что же делать? – возникает потрясающе знакомый вопрос, вслед за которым неот-ступно вырисовывается и следующий, — кто виноват?
Температура воздуха и камней стремительно растет, легко преодолевая отметку в сорок градусов.
Как не крути, а ноги сами снова несут к «ржавому» источнику у ожившего куста за водой.
Лежать под палящим исчадием становится невмоготу. Одежда сама без подсказки возвращается на обгорелые плечи, дымящие «гады» — на ноги, а темно-синие береты приплющенными блинами на наши головы. Удивительно, но в грубой, темной одежде на солнце оказывается много легче, чем без неё. Вспоминаются черные овечьи бурки и папахи горных жителей Кавказа из фильмов и книг.
Команд на плановое отступление с высоты пока нет, связаться с базой, похоже, ни-как не удается: сотовых телефонов по понятным причинам нет, раций, как во всех из-вестных нам фильмах про разведчиков, тоже, на флажный семафор в учебке никто не отвечает.
Что-то «не срослось».
Впрочем, посыльный с докладом о выполнении приказа, учитывая приличное рас-стояние марша, убыл относительно недавно, надо подождать…
Очередь к кусту с тыльной его стороны снова растет, теперь благодарному свидете-лю нашей атаки и последующей обороны взятой высоты предстоит наряду с долго-жданной влагой получить и изрядную порцию «свежеиспеченных удобрений». Что по-делаешь, закон о суточном круговороте воды в природе ещё никто не отменял: с одной стороны куста мы набираем воду во фляги, с другой – возвращаем её в переработанном виде обратно. Выражение наших довольно-беззаботных лиц претерпевает метаморфо-зу, меняясь на озабоченное, утомленное, раздраженное. В глазах селится страдальчески болезненная сосредоточенность. Солнечный удар, полученный, кажется, уже всеми удобряется ещё и тепловым, что намного хуже, к тому ж Бог весть какая палочка из «живой» воды куста быстро оживает и в наших кишечниках. Всепоглощающая рево-люция в наших животах, целиком завладев сознанием, рвется наружу.
Командиры принимают мудрое решение: начать спешное отступление, пока боль-шинство ещё способно двигаться.
«Становись…».
«Равняйсь… Смирно… Шагом…».
«Отставить. Бегом… М-марш».
Удивительно.
«Раз – два. Раз – два»
Утомленные колонны под палящим солнцем движутся вниз явно быстрей, чем рано утром восходили вверх.
«Раз – два. Раз – два»
У самого подножия сопки вместе с посыльным пришло подтверждение правильно-сти выбранного курса на базу.
«Раз – два. Раз – два»
Раскаленный плац, лишь слегка продуваемый морским бризом, кажется теперь жи-вительным холодильником. Ноги, хотя и с трудом отрываются от земли, идут на авто-пилоте довольно-таки скоро в такт движения ротной «коробки» со средне маршевой скоростью около 90 шагов в минуту.
«А-а-а, раз! Рота-а-а… Смирн-а-а… Рав-не-ние налева-а-а…»
Несмотря на то, что строевого шага на плацу совсем не получается, наш полковник, глядя на нас, молчит, провожая, кажется, даже сочувственным взглядом до казармы.
«Стой, раз – два. Разойдись.»
Ввалившись в казарму, мы дружно падем на прохладный каменный пол перед галь-юном и в упоении, гладя его ладошками, ожидаем своей очереди восхождения на «трон». Никто больше ничего не стесняется, лишь бы поскорее унять рвущуюся из жи-вота разрывную бомбу, пусть даже и под десятком завистливых глаз окружающих.
— Внимание по казарме, через полчаса построение на обед, — весело кричит дневаль-ный, по случаю не участвовавший в марше.
Какой обед? Теперь даже вода не полезет в глотку, похоже, пора ползти в санчасть! Где она, кстати тут?..
— Рыжий! Андрю-у-уха! Я… в санчасть, — кричу своему командиру отделения, кута-ясь в теплый бушлат из-за охватившего вдруг озноба от растущей, по-видимому, тем-пературы.
— Ну-у, давай. А где она тут?
— Да, нь-нь-не знаю, — стучат мои зубы, — с-спрошу у морпехов.
— Хорошо, и мне потом скажи, — дает напутствие Рыжий, мой добрый товарищ, одно-классник.
Ползу по перилам вниз, концентрируясь, пытаюсь что-нибудь сообразить.
Куда ж идти?
У входа в казарму – огромная «курилка» человек так на сто… не меньше. Вот где на самом деле процветает полная «демократия и плюрализм». Ни какой тебе «лжесубор-динации», никаких строевых «приемчиков» и докладов. Офицеры, матросы, мичмана, курсанты сидят и стоят все вместе, все доброжелательны, все учтивы, все довольны. Народ отдыхает. Я, вообще-то, не курю, но в «курилке» бываю часто. Мне нравятся её нравы, разговоры, шутки. Люди там ведут себя совсем по-другому, как-то по-особому, домашнему, как в нашем дворе детства: свободно, расковано, непринужденно.
Взглянув на меня, прапорщик-морпех, даже не прервав своего свежего анекдота и недослушав вопроса, ткнул пальцем в направлении одноэтажного небольшого домика за казармой. Похоже, я не первый ищу… «светлый путь».
Небольшое помещение перед дверью кабинета доктора-терапевта абсолютно квад-ратное, нет – даже кбическое, метра по четыре во все стороны. Это необычно, потолок далеко, рассчитано, видно, на рост морпехов. Скамеек нет, не положено.
Как и все, ожидающие здесь своей очереди, прижимаюсь к стене и, медленно скаты-ваюсь по гладкой поверхности вниз, приседаю на корточки. В голове – полный калей-доскоп: в глазах разноцветные звездочки, всё причудливо вертится, живот безостано-вочно режет и бурлит, в горле клокочет, тошнит. Сознание нестерпимо рвется наружу, прочь из бренного измученного тела на волю, «в пампасы». Время теряет очертания и летит к дьяволу в «трам-тарары», постепенно сжимаясь во всепоглощающую точку по-добно черной космической дыре, описанной, кажется, в моем учебнике астрономии или где-то ещё, не помню, не важно.
Память работает фрагментарно!
— Кто последний? – слышу потусторонний голос.
— Я, — отвечаю кому-то.
Приемная набивается до отказа.
Кто-то в белом, возможно медсестра, сует мне градусник.
— Та-а-ак! – в дверях появляется размытая огромная фигура.
— Смирна-а-а, — звучит глухо, как эхо выстрела в горной долине «Каменный мешок» у озера Рица, знакомая, кажется, из прошлой жизни команда.
Кажется, встаю, встаем у стен все…
— Бездельники, освобождения от строевой подготовки захотели, — врывает в созна-ние, срывающийся на фальцет «рык».
Что-то падает к ногам. Всё плывет, качается, мягко напевая, убаюкивая и… затихая, становится… тепло, уютно, безразлично.
— Что-о-о? Нога? – неумолимым, тяжелым градом стучат по очумевшему сознанию слова, словно удары кувалды по наковальне, вызывая жуткую, невыносимую боль где-то в районе мозжечка.
— Пять кругов бега вокруг стадиона! – не унимается глас.
Медленно сползаю по стене на пол, нащупываю под ногами упавший градусник. И…
— Что у вас, товарищ курсант? – материализуется где-то там под потолком прямо на-до мной неизбежность, катастрофа, ураган.
Машинально поднимаю руку с градусником вверх, не открывая бесполезных глаз и даже не пытаясь подняться, жду…
— Тут, почти сорок, — не слышу, чувствую легкое колебание воздуха над собой и по-нимаю, что ладонь пуста, нет градусника.
«Лечебный» бег по стадиону, похоже, отменен. И, кажется, не только мне, всем!
Железный фургон с красным крестом на борту не удивил, не обрадовал, не обеспо-коил, в нем, несмотря на раскаленное солнцем железо, стало даже несколько лучше: крупная, изнуряющая дрожь во рту, горле и плечах, кажется, унялась. Духота не беспо-коит и не волнует. Лица и голоса окружающих, расплываются, и исчезают вслед за временем, сливаясь в один ничего незначащий гул. Кто-то что-то говорит, просит, тре-бует, но фургон не останавливаясь, едет по городским улицам, торопится. Вид у нас видно неважнецкий, медсестра часто оглядывается на нас, беспокоится…
Зеленый двухметровый забор, ворота появляются неожиданно.
Мы, словно тараканы, рассыпаемся по саду из открывшейся вдруг раскаленной бан-ки в поисках… «уюта» для выпуска рвущихся на волю вулканов!.. После облегченно падаем на многочисленные скамейки, траву, асфальт, дорожки и по мере готовности, кажется, по очереди входим в приемный покой. Помещение, в длинном одноэтажном деревянном здании барачного типа, большое, прохладное, очень светлое от проникаю-щего сюда обильного солнца сквозь два огромных от пола до потолка окна. За столом двое.
Доктор?..
Что-то говорят, слушаю, слушаем, отвечаем!
Измеряют, щупают, пишут!
Куда-то идем, раздеваемся, кидая пыльную форму в огромные зеленые баки с над-писью белой краской «Карантин».
Дверь. Еще дверь. Надпись: «дезинфекционная».
Большое, темное помещение, покрытое кафелем. Внутри нет плафонов, труб, душе-вых кабинок, но посреди пола широкая решетка для слива воды. Вместо одной стены – закрытые распашные деревянные ворота, как в ангаре.
Стоим босиком на приятно холодном кафеле, балдеем, ждем…
Сознание на этот раз от упоительно-прохладного счастья снова незаметно отрывает-ся, взлетая над нами. Глаза закрываются, видимо, засыпаю. Вижу длинный пустой светлый коридор. Нет, пожалуй, всё-таки не коридор – про коридор это в чужих снах и сказках – поле. Впрочем, и не поле, травы нет. Значит пустыню, только не желтую, а белую, ярко-ярко белую, даже бесцветную, прозрачную. Вокруг бесконечность, гладкая прозрачная поверхность, по которой скольжу без веса, без сопротивления и… без тру-да. Вдали неизвестность и вместе с ней неизбежный, всепоглощающий покой… Свет-лый, бесконечный покой, как награда.
За что?..
А-а-а, неважно. Всё это всего лишь «…суета сует и томленье духа…».
Совершенно нежданно открываются ворота.
В проёме стены, сотканной из свежего синего неба и сочной зеленой южной расти-тельности, сквозь прожектора солнечных лучей медленно в фокусе глаз материализу-ются два прозрачных неземных создания в белых одеяниях. Почти сразу на нас обру-шиваются две тяжелые струи студеной воды, разбивающейся о наши головы, пылаю-щие тела, пол, стены на миллионы живительных капель, переливаясь здесь в темноте всеми цветами радуги. Похоже, Сам Всевышний ниспослал нам двух Своих небесных слуг, Херувимов с четырьмя сложенными вокруг тела прекрасными, белыми крыльями, вызвав их из моей прозрачной пустыни, чтоб омыть наши измученные тела и души жи-вительной святой водой. Мы торжествуем, ликуем, впитываем и это безумно-чудесное видение, и его волшебные живительно-прохладные струи, совершенно не стесняясь и не пряча своего первозданного вида. Температура кипения наших обнаглевших греш-ных тел, устремившихся было к свободному парению над землей, тает, приходя к своей естественной норме.
Бла-го-дать…
Умиленно-довольные моськи курсантов блаженно взирают на ангелов…
Медленно и неуклонно сознание начинает принимать окружающую действитель-ность, видеть этот на самом деле прекрасный земной мир, который кто-то когда-то на-звал Эдемом, куда Всевышний и поселил, но, ни в коем случае, не изгнал нас всех в ко-нечном итоге. Зеленая сочная трава, фруктовые деревья, эвкалипты, платаны, грецкий орех, пальмы, виноград и множество-множество других вьюнов открылись нашим по-свежевшим лицам сквозь летящие градом капли и лучи.
Кра-со-та!..
…И тут на фоне нашего Эдема прямо перед собой мы замечаем двух совсем даже и не пожилых лукаво улыбающихся санитарок в белых, длинных, развивающихся на вет-ру халатах-балахонах, поливающих нас двумя мощными сплющенными их пальцами струями холодной воды, рвущейся из резиновых садовых шлангов. От этой истины мы в немом удивлении застываем, открыв рты, цементируемся, костенеем на месте, словно прирастая к каменному полу душевой.
— Выходим из дезинфекционной по одному, вытираемся, следуем в каптерку за кальсонами и пижамой, — нарочито громко кричит, видимо, старшая из них, указывая на стопку вафельных полотенец за своей спиной и незаметно подмигивая напарнице.
Курсанты по мере близости к выходу по одному пересекают линию ворот, попадая под перекрестный огонь режущих струй воды, по команде поворачиваются то влево, то вправо, стыдливо прикрываясь руками от озорных, жгучих, бесстыжих глаз молодых санитарок. Затем бегут к спасительным полотенцам, которые как назло оказываются слишком короткими для того, чтоб окончательно спрятаться от этих бестий и вернуться в своё привычное спокойно-чинное, надменно-ироничное курсантское состояние…
На утро после кисломолочной диеты и приема изрядной дозы пилюль госпитальный сад, несмотря на двухметровый забор с колючей проволокой сверху, все-таки карантин, а не курорт, видится нам настоящим живительным оазисом. Вчерашний конфуз забыт, как впрочем, и лица санитарок. Теперь куда не глянь, всюду торчат довольные физио-номии курсантов, без конца и края хохочущие и без стеснения заигрывающие с много-численным молодым женским персоналом госпиталя. Мы с удовольствием бродим в тени деревьев, без зазрения совести срывая запретные для наших неокрепших организ-мов неспелые абрикосы, персики, яблоки, инжир, зелёный виноград, молочные грецкие орехи и едим, едим, едим.
— Мальчики первое отделение, на посев, — кричит дежурная девчонка-сестричка, вы-глянув в сад из окна нашего длинного одноэтажного корпуса, расположившегося рядом с приемным бараком, куда подвозят и подвозят новые машины с нашим братом.
Мы же, не торопясь, лениво шаркая тапочками по песочным дорожкам сада и щего-ляя попеременно немалыми отверстиями с двух сторон кальсон, едва прикрытыми без-размерными, явно не на наш рост коричневыми пижамами, бредем в процедурную комнату, переваливаясь с ноги на ногу, для сдачи неизвестного пока ещё нам анализа.
Бесконечно широкий коридор отделения полон народа, выстроившегося в очередь. Отовсюду то и дело раздаются шутки, комментарии, взрывы хохота. В кабинете за бе-лой ширмой незнакомый доктор выборочно по непонятному списку осуществляет странный осмотр больных под кодовым названием «телевизор».
— Что это? – спрашивает огромный, как настоящий морской пехотинец курсант на-шей роты Серега Сергеев, которого почему-то первым отправили на эту странную, пока ещё незнакомую экзекуцию.
— Шагай-шагай, — смеется молоденькая медсестра, — там тебе всё расскажут.
— И по-ка-жут, — озадачено тянет тот…
— Откуда вы, молодой человек? – слышен вопрос незнакомого доктора из-за ширмы.
— Да мы тут все… из Ленингра-а-а-да, — неистово басит на весь коридор, застигнутый врасплох великан, а уже спустя минуту, браво марширует по коридору и, задевая своей огромной головой болтающиеся под потолком лампы-люстры, распевает, — ты уже не мальчик, юный барабанщик, юный барабанщик…
— Тук, тук, тук, — весело, не понимая, к чему это он, подпеваем мы.
И всё же, всё же, нет, пожалуй, именно поэтому: я люблю тебя жизнь!.. Мы снова весело бежим по нашему чудесному госпиталю – саду Эдему, прячась за симпатичным деревянным зданием столовой, где в натянутой колючей проволоке забора проделана маленькая едва заметная опытному взгляду брешь для неуставного нашего выхода на дикий пляж нежного, мягкого, теплого, бесконечно синего-синего Черного моря.
А там, там, у этого дивного нескончаемого моря, поджидают нас воздушные, вол-шебные, неподражаемые создания: женщины, девушки, девчушки в цветных купальни-ках и белых панамках. Они лежат и ходят, купаются и прыгают, играют с мячом и сме-ются. А мы сидим и смотрим, сидим и смотрим на них с этого совершенно неприпятст-вующего нашей воли забора. Нам и, конечно же, им, так хорошо, так приятно, так тре-петно!
И нет выше счастья и наслаждения!
…Эй, вы современные, креативные, либеральные, всё и вся себе позволившие зави-дуйте, у вас нет и никогда, увы, уже не будет этого счастья: счастья встреч, знакомств, преодоления и победы. Все ваши желания давно поглотил бездушный гадкий гаджет и вам ничего-то на самом деле больше не надо. Жаль вас…
А затем, освоившись и дождавшись, когда освоятся они, мы кричим, машем руками, хлопаем в ладоши. У забора останавливаются одна, две, много, очень много… незна-комок. Они хохочут, над нами, вместе с нами, нашим шуткам, что-то говорят в ответ, кивают, улыбаются, соглашаются, приносят нам гостинцы и конечно зовут к себе, к морю, на волю. И, как по волшебству у нас невесть откуда появляется несколько все-размерных плавок, возможно, даже от женских купальников. И мы тут же по очереди в кустах одеваем их вместо своих нелепых дырявых кальсон и бежим купаться, знако-миться, играть в картошку, а иногда… даже целоваться, встав не стеснясь чуть поодаль от всех. Но лишь на пляж входит патруль строгой городской комендатуры, мы резво несемся обратно, к забору ныряем в нашу потайную шхерку.
А наследующий день девчонки снова и снова придут сюда, к нам и принесут своим милым курсантам-гардемаринам гражданскую одежду, фрукты, соки, изредка пиво и даже замечательное местное домашнее вино.
Эх!!! «Я люблю тебя жизнь… и надеюсь что это взаимно…»!
Ну, вот, собственно говоря, в этой байке и всё! И что б там ни говорили мне… те, другие, делящие наш общий мир на «своих» и «чужих», прикрываясь странным, краси-вым лозунгом о личной свободе: так и только так появляются на свет НАСТОЯЩИЕ мужчины.
А иначе?
Иначе!..
Не деля никого ни на что, взгляни сам…
А значит, дружище, давай-ка здесь, в этом самом месте, дружно и смачно возопим с тобой, спустя целую эпоху во всю нашу «луженую» глотку: «Военно-морскому флоту России, да что там, и, конечно же, Советского Союза, ВИВАТ.
ВИВАТ!
ВИВАТ!!!
Но «… не суди, да не судим будишь…» и да каждому своё!