«Байки ложь, да в них намек…»

«Перекоп» снимается с якоря.
Мы, как и обещал Булава, с ходу попадаем в водоворот корабельного распорядка дня: нам, нашему классу досталась ночная штурманская вахта. В учебном классе всё, как в штурманской рубке: карта, приборы, инструмент, вспомогательное оборудование и… голова. Ничего лишнего, всё конкретно, функционально.
Первый раз – всё непросто!
В конце вахты около трех ночи дежурный корабельный штурман выставит первые оценки. В штурманском классе – напряженная тишина, курсанты один за другим бега-ют к пеленгатору, заглядывают друг к другу в карту, измеряют секстантом на астроно-мической палубе углы наклона к горизонту знакомых звезд. В общем: рабочая суета и легкий хаос. Время мчит, словно птица, не угонишься, не заметишь. Вот мы и не заме-тили, как наша кривая курса корабля на карте выползает из Финского залива в откры-тое море.
Молодой дежурный штурман появляется неожиданно, выдает что-то смешное, не-обычное и быстро располагает нас к себе. Напряжение в классе рассеивается, настрое-ние улучшается, и мой добрый товарищ Юрка Княжев на радостях как-то умудряется-таки задать, так или иначе, интересующий всех нас вопрос о причинах такой теплой встречи нас с Булавой на Усть-Рогатке.
— О-о-о, — лукаво тянет штурман, погружаясь в состояние торжественной таинствен-ности, — вы… ничего не знаете?
— Нет, — искренне машем головой, — расскажите, пожалуйста.
— Ну-у, не-е-ет! — почему-то расстроившись, тянет штурман, — это, пожалуй, долгий рассказ, тут так просто нельзя, нужно время. А пока, расскажу-ка я вам лучше анекдот, точней сказку, морскую. Пригодится!
…И рассказал нам старый, старый, анекдот, сказку… морскую, давно известную всем и вся, даже нам, курсантам восьмидесятых.
Впрочем, все новое – это хорошо забытое старое!
Почему?
Да потому, что «… Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит. Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу сво-ем, и возвращается ветер на круги свои. Все реки текут в море, но море не переполняет-ся к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь. Все вещи — в труде, не может человек пересказать всего; не насытится око зрением, не наполнится ухо слушанием. Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем…» (из неподражаемой Книги Екклесиаста, написанной, видимо, более трех тысяч лет назад).
И мы, затаив дыхание и, не обращая внимания на начавшуюся в Балтике качку, вни-мали молодому рассказчику, пытаясь не упустить ни одного слова, ища в ней разгадку тайны на Усть-Рогатке. Слушая его, мы забыли обо всём на свете. Да и как тут не за-быть, когда на первом практическом занятии по прокладке реального курса корабля в сложных, можно даже сказать суровых метеоусловиях, вдруг посреди ночи слышишь несерьезный анекдот от совершенно серьезного наставника, который, улыбаясь полу-серьезно задумчиво, говорил примерно так:
«В некотором царстве, в некотором государстве, правильней сказать гарнизоне, в новенькой избушке на курьих ножках, точнее комендатуре, жила-была себе самая, что ни на есть, настоящая «Баба-яга костяная нога» или, попросту говоря, комендант гар-низона.
Ну и, правду сказать, как же без неё можно обойтись в любой, даже нашей морской сказке? Она, как цепной пес днем и ночью следит за порядком в зоне досягаемости це-пи. И все-то её страшатся, да боятся, прячутся и сторонятся, предпочитая не то, что не ссорится с ней, но даже и на глаза попадаться.
И вот как-то раз пошла эта «Баба-яга комендантская нога» по вверенному ей триде-вятому царству-гарнизону осмотреть свои безлюдные владения и тут… видит: навстре-чу, как ни в чем не бывало, шагает… «Иван-царевич» – добрый молодец весь такой красивый в сверкающем костюмчике с золотыми пуговицами и погонами, да сабелькой на бедре. Ну, а если точней сказать, капитан третьего ранга Иванов в отпуск прибыл к семье, вот и сверкает весь на радостях, что начищенная рында на баке.
— Тьфу, тьфу, тьфу, — вырвалось от неожиданности у «Бабо-яга» нашего, — комара те-бе свежего за шиворот! Жили мы тут, не тужили, и «на тебе» дожили. Раньше-то, как бывало, о морском духе слыхом не слыхивали, да видом не видывали, а тут он сам своими ногами к нам на «рожон» лезет.
Не успел наш комендант оправиться от удивления, как это беспардонное «чудо в перьях», вооруженное до зубов и разодетое в золото, – то есть в парадном с кортиком – не обращая никакого внимания на грозного коменданта, проходит мимо, беззаботно насвистывая себе под нос «Прощание славянки». А что ещё должен насвистывать, при-быв с дальнего похода в родную гавань, настоящий командир корабля?
— Товарищ капитан третьего ранга, — обиженно взревел Бабо-яг, — вы, почему не отда-ли МНЕ «честь»?
Удивился Иван-царевич. Остановился. Поставил сундучок – дипломат походный, то есть – на асфальт и, смерив Бабо-яга с головы до ног по складкам мятых брюк, налип-шей прошлогодней грязи на ботинках и сломанным погонам кителя, процитировал слегка подправленные строки Строевого устава:
— Во-первых, товарищ майор, воинская честь военнослужащими отдается военной форме, а не… индивиду, считающему, что он светоч мысли и образец её ношения.
— Ты в своём уме, кап-три, — задохнулся комендант, обшарив взглядом вслед за «ца-ревичем» свою непрезентабельную форму одежды. — Я-а-а комендант гарнизона, — взре-вел он.
— А во-вторых, — как ни в чем, ни бывало, продолжил Иванов, — военнослужащие об-ращаются друг к другу на «Вы».
— Да, я тебя… вас!
— И, наконец, в-третьих, протрите глаза, товарищ майор, перед вами капитан третье-го ранга! – лукаво улыбается моряк. – Почему вы сами первым не поприветствовали славную форму офицера флота Российского?
— Да, но я… командир части, — неуверенно тянет майор, — вы обязаны были первым…
— Не выйдет, товарищ командир воинской части, — хихикая, перебивает Иванов, — пе-ред вами командир корабля, а значит и воинской част.
— Да, но… я, — растерялся Бабо-яг, – вас, по крайней мере, старше. Мне сорок… поч-ти.
— И мне сорок… почти, — смеется моряк, — так шли бы вы, товарищ комендант, сами знаете куда… по делам.
— Сам бы ты шёл… туда, — багровеет майор, — я служу дольше, у меня двадцать два года выслуги.
— Шагай, шагайте, кому говорю, — веселится командир корабля. — У меня выслуга с учетом северного коэффициента давно за тридцать перевалила.
— Тогда, тогда я тебя выше, — ревет комендант, — я сто семьдесят пять.
— И я-а-а… сто се-мь-де-сят пя-ать, — смахивая нечаянные слезы, давится от хохота «кап-три».
— Ну-у, тог-да-а-а, — вдруг успокоившись, торжественно тянет Бабо-яг, — я тебя, вас тяжелее! Я вешу…
— Да, ладно, ладно, хватит, – с сожалением машет рукой Иван-царевич, — согласен, вы тяжелее. — И, угостив коменданта ароматной кубинской сигаретой, сочувственно добав-ляет, — как минимум на двести грамм.
— То-то, — с упоением выдыхает Бабо-яг, пожав протянутую руку Иванова, закуривает и, поразмыслив, кричит ему вдогонку, — а почему только на двести?
— Ну, если хотите, добавьте ещё два раза по пятьдесят, — слышит тот удаляющийся дружелюбно клокочущий голос.
Комендант с удовольствием курил заграничное диво, глядя вслед редкому гостю, а затем вдруг неожиданно для всех – кто мог знать, что он умеет? – весело и задорно рас-смеялся на всю улицу, которая почему-то перестала быть безлюдной»…
Штурман уходя, лукаво улыбается в усы.
Мы долго хохочем над его интерпретацией «бородатого» анекдота, мысленно апло-дируя Ивану-царевичу и по-хорошему жалея нерадивого Бабо-яга, а в его лице и всех комендантов на свете с их скучнейшей в мире должностью банального сторожа хозяй-ства, на которой, истину говорю, не грех и озвереть… в разумных пределах конечно.
…Вообще-то каждому своё, каждому своё и… «что б ни делалось – всё к лучшему», повторяю известную с детства истину, как оказалось из теории Дао китайского мысли-теля Лао-Цзы. А секрет Усть-Рогатки открылся нам чуть позже сам в многочисленных рассказах моряков «Перекопа», каждый из которых передавал эту историю по-своему, но в целом примерно так…